— Взяла бы да и сказала. Кто тебе запрещал?
— Эх, какой удобный случай был! — сокрушалась я. — Можно было бы все-все ей припомнить. Все! По какому праву она обыскивала наши койки? И как раз в тот момент, когда мы веселились. Это безобразие! Чего плачешь? — обратилась я к всхлипывавшей Гельке, не в состоянии скрыть своего отчаяния.
Гелька оторвался от подушки залитое слезами лицо и сквозь рыдания пробормотала:
— Теперь всегда так будет… никогда… никогда по-другому…
— Э, как бы не так — "всегда"… — буркнула Сабина. — Пусть только придет весна…
— Ну, а когда придет, так что? Что? Говори, Сабина, — раздались со всех сторон голоса.
Сабина молчала, закутавшись с головой в одеяло. Рыдания Гельки не давали мне покоя.
— Чего ты ревешь? Только голова разболится от этого. Не реви. Хочешь, я пойду и спрошу у матушки, почему она пренебрегла нами?
— Иди, иди! — заикаясь, процедила она. — Иди сейчас же!
Отступать было поздно. Отовсюду доносились голоса, требовавшие, чтобы я от имени всех нас вступила в переговоры с матушкой-настоятельницей.
С тяжелым сердцем напялила я на ноги туфли, закуталась в одеяло и на ощупь сошла вниз по лестнице.
В трапезной я заметила свет, вырывавшийся из неплотно прикрытой двери в белошвейную мастерскую. Я осторожно заглянула туда.
За столом, подавшись всем телом вперед, прикрыв лицо руками, сидела матушка-настоятельница. Ее согбенная фигура выражала удручение, чуть ли не отчаяние. Короткие частые вздохи звучали, как рыдания. Я быстро отскочила от двери.
Почему настоятельница плакала? Неужели и она страдала?
У меня сразу же отлегло от сердца, словно весь груз ненависти свалился с него. Наша преследовательница показалась мне более заслуживающей сострадания, чем преследуемые. Мы по крайней мере ясно представляли себе, чего хотим. Одинокая же фигура монахини являла собою образ человека, совершенно потерянного и угнетаемого отчаянием.
— Ну, сказала? — приветствовали мое возвращение в спальню возбужденные окрики. Девчата вновь уселись на своих койках. — Говори! Что ты ей сказала?
— Я ее простила, — пояснила я со всею серьезностью. — Она сидит в белошвейной и плачет. Наверно, потому, что сама уже видит, как все то, что с нами тут делают, безнадежно и глупо, но не знает, как из этого выпутаться.
— Из чего выпутаться? Ты что, бредишь?
— Ну, из этих молитв и наказаний, и из болтовни, что все это по милости божьей. Ведь она делает это из страха, как бы мы и в самом деле не взбунтовались, — плела я всякую ерунду, не в состоянии уловить то, что поразило меня, когда я увидела настоятельницу в слезах.
— Я знала, что Наталья ничего не уладит. Ложись спать! — закончила Гелька со злобой.
Покорно выслушав упреки, я тихонько влезла в постель и моментально уснула.
— Слава господу богу Иисусу Христу! — пробубнило несколько сонных голосов.
Пущенная в ход колотушка своим сухим треском пробуждала девчат от карнавального сна.
— Рыцари "Евхаристичной Круцьяты" забыли, что, начиная со среды, мы приветствуем друг друга возгласами: "Memento mori"[13].
— Memento mori, — горько вздохнула Гелька. — А господь Иисус совсем и не хотел умирать. Умер, потому что должен был умереть…
— Геля! — возмущенный голос монахини не дал Гельке закончить ее рассуждения. — Прошу не болтать глупостей. Вставайте и идите в умывальню. Постройтесь парами и на ходу повторяйте громко: "Всемогущий, вечный боже!.."
С громкой молитвой на устах высыпали мы в коридор. Сестра Алоиза, размахивая трещоткой, тоже покинула спальню.
— Уже ушла, — сообщила Казя, заглядывавшая в дверную скважину. — Я не буду мыться, потому что у меня грипп.
— Мы должны идти на богослужение в костел, и матушка сама устроит нам осмотр, — предостерегла ее Сабина. — Однако я тоже не моюсь, а то у меня кожа шелушится.
Подперев спинами стены узкого коридорчика, мы начали дружескую беседу.
— Как жалко, что кончился карнавал!..
— Был у нас и кулиг и было на нем так весело…
— Мы играли в мяч с сестрой Барбарой, да только теперь этого уже нельзя…
— А костюмированный вечер! За всю свою жизнь я не съела столько пирожных…
— Наталье и Гельке повезло. Ксендз говорил о какой-то неосознанности, о том, что они почерпнули вдохновение в "Житии святых", а стало быть, их намерение было благородным. В общем — выгородил!
И вот уже всем нам показалось, что прошлое было весьма привлекательным, ярким и полным сюрпризов, а то, что нас ожидает, — отчаянно печально и совершенно безнадежно, как дороги первых христиан-мучеников.
— А мне великий пост нравится, — несмело заметила Зуля. — Asperges me hyssopo et mundabor, lavabis me et super nivem dealbabor. "Окропиши мя, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся". Это ведь очень красиво.
— Ну и что из этого?
Зуля, не обращая внимания на возражение Йоаси, тянула дальше:
— Я так люблю эту молитву, — и она продолжала свое заунывное пение…
Стук колотушки прервал нашу беседу и заставил всех нас быстро сбежать вниз.
Неся в сени ведро с водой, я наткнулась на сестру Дороту.
На лице двадцатидвух-двадцатитрехлетней конверской монахини, неизменно опускавшей голову при хоровых сестрах, чтобы выглядеть как можно скромнее и богобоязненнее, в другое время можно было всегда заметить смешинку. Сейчас она стремительно мчалась по коридору, так что доски скрипели под ее ногами.
— Прошу сестру не бегать, а то здесь скользко!
Сестра Дорота приостановилась и прыснула со смеху, но тут же взяла себя в руки, и лицо ее приняло серьезное выражение.
— Вор разбил обе кружки! Ту, что при входе в часовню, и ту, в которую жертвуют на сирот. Матушка и сестра Алоиза весь вечер искали похитителя.
— Вчерашний вечер? — Мне моментально вспомнился обыск в нашей спальне. — Однако кто же мог украсть?
— А я откуда знаю? Наверно, кто-нибудь из шайки этих "рыцарей", что приходили на вечер…
— Сестра Дорота! — раздался укоризненный и сердитый голос матушки-настоятельницы.