— И я…
— Почему?
— Почему? — Геля повторила, как эхо, этот вопрос, сильно побледнела и вдруг решительно поднялась с лавки, не в состоянии скрыть своего возбуждения. — Да что тут прикидываться! Сама матушка сказала, что сестрам нечего есть. Что такие они бедные. Мы-то хоть уж привыкли к голоду. А вот вы… Вместо того, чтобы писать сочинение, мы как раз и обсуждали, что нам делать, чтобы наша мастерская вернула своих клиентов, а сестры вместе с нами не умерли бы с голода.
Монахиня часто, прерывисто дышала, словно раненная в грудь.
— Кто вам это наговорил?
— Я же сказала, что матушка.
Сестра Алоиза вышла, сгорая от негодования. Воспитанницы удивленно пожимали плечами, а Казя с иронией заметила:
— Ну, от нее ничего умного ожидать нельзя. Давайте-ка сами решим, как наладить дела в мастерской.
После нескольких дней коллективного обсуждения, споров, различных умозаключений у нас родился счастливый замысел: дать объявление, что мастерская бесплатно делает различные мелкие услуги, связанные с пошивом белья, — штопает нательное, постельное и столовое белье, чинит чулки, перелицовывает стершиеся воротнички мужских сорочек. Мы знали по собственному опыту, сколько времени отнимает эта канитель, и потому были твердо уверены, что наша затея снова вернет нам заказчиц.
На следующий день все старшие девчата писали объявления о бесплатной починке белья, а когда объявления были готовы, я и Геля спрятали их за чулки, прихватили с собою заранее приготовленный клей из ржаной муки — и бегом на улицу. Мы приклеили несколько листочков с объявлениями на заборе, несколько — на стене булочной и еще несколько — на дверях старого костела, особенно часто посещаемого туристами.
Когда я вернулась со скотобойни, Сабина затащила меня в мастерскую:
— Погляди!
На столах лежало множество рваного белья, носков, дамских чулок и дырявых перчаток.
— Всю первую половину дня таскали. В конце концов мы заперли калитку на ключ. Нанесли столько, что за неделю этого не привести в порядок. И ни одного заказа! Одни только бесплатные штопки…
Я почувствовала, как слабеют мои колени, и села.
— Что же теперь будем делать? — прошептала я.
Сабина беспомощно развела руками.
В коридоре послышался шум; в мастерскую вошла матушка, за нею — сестра Алоиза и сестра Юзефа… Матушка держала в руке листок с объявлением, которое вчера так деловито выводила Казя на клочках бумаги.
— Кто это сделал?
— Мы, — ответила я не слишком уверенно.
— И что это должно означать?
— Мы думали, если дадим такие объявления, то клиентки понесут нам заказы и всё будет, как прежде… Чтобы заманить их в нашу мастерскую, мы и расклеили бумажки, в которых говорилось, что будем бесплатно ремонтировать… Этого мы не предполагали. Люди нанесли одни лишь лохмотья, чтобы все им — даром, — разъясняла я, с трудом сдерживая слезы.
Матушка часто-часто заморгала, словно ее глаза начал сильно резать яркий дневной свет.
— Однако все это понапрасну, — спокойно заключила Сабина. — И что за свиньи эти люди — хотят, чтобы все бесплатно, и не желают дать нам хоть сколько-нибудь заработать. Сейчас же пойдем и посдираем эти объявления.
Матушка, теребя в руке злополучный листок, бросила нам небрежно:
— С какою целью вы все это выдумали?
— Заработать на монастырь, — пробормотала я.
— Для кого?
— Нам всем хочется есть, а матушка сказала: даже сестры и те голодные, — с достоинством пояснила Сабина.
Плечи настоятельницы вздрогнули.
— Ах, боже мой!.. — прошептала она и с опущенной головой поспешно вышла из мастерской. Обе монахини молча последовали за нею.
Об этих неудачных объявлениях, о моркови и матушке-настоятельнице размышляла я, склонившись над листком чистой бумаги. В школе у нас была традиция ежегодно перед 19 марта писать письмо с именными пожеланиями пану маршалу Юзефу Пилсудскому. Школьное начальство особенно большое значение придавало при этом заголовку письма. Автор лучшего заголовка получал обычно высокий балл по польскому языку.
Я долго вертелась на лавке, прежде чем вывела на бумаге один за другим несколько пробных заголовков: "Любимый, самый лучший наш отец", "Великолепнейший рулевой", "Обожаемый вождь".
После этого я заглянула в правила поведения воспитанниц монастырских приютов и вывела каллиграфическим почерком:
"Со словами величайшего уважения, идущего из самой глубины сердца, и горячей любовью пишу я это письмо…"
Для начала как будто получалось совсем неплохо. Я сунула листок в очередной номер "Заступника", который лежал в ящике на тетрадях, и помчалась на кухню, так как была моя очередь мыть кастрюли.
После вечерней молитвы сестра Алоиза позвала меня пред свои ясны очи.
— Напрасно ты укрываешь свои чувства, дорогое дитя. Любви не нужно стыдиться, поскольку сам бог влил ее в наши сердца. Когда ты кончишь свое письмо святому отцу[18], то перепиши и дай его мне. После слова "рулевой" надо добавить — "Христова корабля". А о каком вожде думала ты? Ибо если о вожде "Евхаристичной Круцьяты", то так и нужно написать. Твое письмо, а точнее — его начало склонили меня к мысли предоставить тебе почетное право, которого, несомненно, захотят добиться все девчата — "рыцари господа Христа". Ты будешь помогать сестре Юзефе в украшении плащаницы.
— Заплати вам бог, — прошептала я, красная, как свекла. Монахиня, тронутая моей кротостью, ласково потрепала меня по волосам.
Заблуждение сестры Алоизы принесло мне короткое благополучие.
Я получала разные вкусные вещи со стола монахинь, сопровождала их, когда они следовали к обедне. Но длилось это недолго. Когда в школе по случаю окончания четверти у нас было итоговое собрание, классная воспитательница, желая сделать приятное монахине, похвалила меня за "преисполненное чувств" письмо маршалу Пилсудскому, начинающееся словами: "Любимый, самый лучший наш Отец, Великолепнейший Рулевой, Обожаемый Вождь"…
Сестра Алоиза слушала письмо с мрачной физиономией, а после возвращения в приют вызвала меня в переговорную. Здесь мне была прочитана нотация, из которой явствовало, что хотя пан маршал и является главой государства, но титул "самого лучшего отца" принадлежит прежде всего богу, а потом наместнику его на земле — папе, и она, сестра Алоиза, удивлена поведением учительницы, которая не понимает этой истины…
Похвалы учительницы и нравоучения монахини вселили в меня убеждение, что у меня два отца. Один из них является маршалом Польши, другой — восседает в Петровой столице[19].
Присев на корточки возле корзины с прелым картофелем, который нужно было перебрать к ужину, я размышляла над удивительными превратностями этого мира. И я готова была охотно пожертвовать хотя бы одним из всесильных, ослепляющих своим блеском отцов за пару теплых чулок, за чистую постель без вшей, за тарелку вкусного супа… Увы! Никто, к сожалению, не предлагал мне пойти на такую жертву!
Я смотрела на серую стену, где стиснутый золотою рамой Христос в красном, словно кровоточащем, одеянии нес свой тяжкий крест на Голгофу. Был печальный, сырой полдень. Украшенные фиолетовыми лентами кресты и фигуры как-то особенно подчеркивали пустоту и холод костела.
— Таля… — раздался шепот возле самого моего уха. — Я пойду сегодня в пекарню вместо тебя. Мне нужно с ним увидеться.
— С кем?
— Ах, ты ничего не знаешь? — Гелька зарделась. — Еще никогда в жизни не была я так счастлива…
Она умолкла, так как появилась новая толпа людей, тянувших печальные песнопения. Казалось, даже каменный костельный свод и тот тяжело вздыхал: "О народ мой, что я сделал тебе!" — рыдали стены.