- Изложенцами земля полна, - возразил Мордасов, - рукастые повывелись, и честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или американского журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с тобой жертвы, у нас выхода не было, а у них был. - Мордасов кивнул на площадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там. - У них был! А они монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запретный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего зря бередить? Не изменишь...
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть... У академиков тож свой мирок, но те мне завистью глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся, мозговитые, я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня отличны? В грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего, у них барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы и сразу в комиссионный, а тут производная...
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему, раздражителем засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие цену ему, Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади мечен неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря. Разве он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва опасная правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не переделать, он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой, отвечающей тонким движением души, судьба сведет, так и проживут безбедно, а там - нырь! - к бабуле под памятник, что поставит благодарный внук.
Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами. Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть может именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал их, тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало чувство, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой обязанностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор зловещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава богу, тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой алчностью не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без руля и ветрил...
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с чувством человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно смирилась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка неизвестного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет ее время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не затих в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
Шпындро мял газету, складывал, разглаживал, пытаясь прочесть хоть одну заметку, хоть абзац или строку - не получалось. Досада неизвестного происхождения мешала сосредоточиться. Похоже досада произрастала из пустоты внутри, от холода не низкотемпературного, а от холода ввиду отсутствия движений души. Ничего не хотелось, возникало подозрение в обделенности. У каждого свое таилось - чужим ни глянуть, ни тронуть. У Мордасова - бабка; у Филина - дочери, У Настурции - мечты на устройство жизни, нежные, как подснежники: у Наташи Аркадьевой - любовники. Только у Шпындро не имелось тайного стержня, к которому крепилась бы вся его жизнь, выяснялось: армирован он единственно выездом и возможностями, открывающимися при этом. Лиши его синего паспорта навечно, дай красный, как у всех и... и... Уроки словесности в школе, преподавательница из бывших, старушонка с мягкой плавной речью, вовсе не такой, что в ходу сейчас, такая програссировала бы: и... адовы муки покажутся... и тут Шпындро присовокупил от себя... щекотанием пяток.
Легли рано. Спальня походила на съемочную площадку из жизни кинозвезд, там, далеко, куда так рвался Шпындро. Сон скрутил быстро и отпустил к четырем утра. Шпындро до семи ворочался, время от времени поглядывал на циферблат: светящиеся точки черного круга мертвенной зеленью напоминали глаза Филина при вспышках гнева, теперь, наверное, тусклые, выдающие хворь немолодого тела.
Из-под одеяла Шпындро выбрался один, выпил чай: кухня утром, такая уютная по вечерам, походила на камеру пыток, предметы стояли не на привычных местах и освещение выхватывало как раз то, что следовало бы скрыть: пыльный совок и обгрызанный веник, шелуху лука между плитой и мойкой, разлохмаченную половую тряпку у батарей - сколько раз приказывал выбросить - пакеты картошки рваные, из щелей посыпающие матовый мрамор оба гордились полом кухни - струйками засохшей земли.
После бритья, разыскивая одеколон, Шпындро задел стеклянную полку и едва предотвратил роковое падение фарфорового пастушка на пол, сжал безделушку, с ненавистью посмотрел на спальню, выскочил из дома, шарахнув дверью, и тут же пожалел: вдруг отлетит побелка с потолка или треснет дорогая лепнина под висящими на цепях коридорными светильниками.
Филин не подвел: в понедельник утром вызов в кадры перехватил дыхание, ожидание поездки ворохнулось в Шпындро вполне различимо, торкнулось ножками, как егозливый плод в утробе.
В кадрах водилась пугающая порода людей, смахивающих на Филина кряжистостью, наколками, косолапыми короткобедрыми ногами, но в отличии от Филина, поражающими еще сумеречностью, шутки здесь в обиходе не числились, королевствовало в заваленных папками кабинетах молчание и шорох бумаг.
Кадровики с вызванными не распространялись, не сверлили пронзительными глазами пришедшего, а раз припечатав взглядом - кто прибыл и как посмел нарушить важность течения дел неимоверных? - извлекали на свет божий дело: переворачивали страницы и молчали, молчали и переворачивали... и решали-то не они вовсе и до решения еще много воды утечет, но навредить могли, помочь вряд ли - да и кому взбредет в голову помогать? - но тягомотиной, нерасторопностью, мастерской чиновной затяжкой могли сгубить любого.
Пальцы-коротышки ласкали пронумерованные листы, как касаются струн или клавиш нежные пальцы виртуозов, но не в попытке исторгнуть звуки, а единственно желая нагнать страх, исторгнуть дрожь в напряженно сидящем через стол человеке, а тем самым доказать свою нелишнесть в этой жизни.
Шпындро не волновался. Дело держало на плаву уверенно, все в нем честь по чести: комсомольская юность с обязательным обиванием порогов молодежного райкома, овощные базы с распитием - впрочем не означенном в деле - на морозец; учебы актива за городом; не слишком деятельные, но изрядно шумные студенческие отряды; положенная учеба - языки, шлифовка профнавыков, первые робкие выезды...
На этих страницах не нашлось места ни Колодцу, ни пакетам с десятипенсовыми ручками, ни купле-продаже машин, ни консультациям Крупнякова, ни бурной коммерческой деятельности жены; с этих страниц Шпындро представал таким, каким его желали видеть - на памятник в рост еще не тянул, но строгость бюста на родине героя уже проглядывала.
Дело держало на плаву, слепое от рождения или ослепленное намеренно теми, кому Шпындро привозил и впихивал, поначалу смущенно улыбаясь, а позже даже с ледком во взоре: куда денутся, не откажут же, само в руки катит.
Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вроде другой, - объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.
Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молчание имело цену и могло экспортироваться, сейчас Шпындро и кадровик заработали бы стране немалую сумму поставкой молчального товара высокой пробы на мировые рынки.
Молчание кадровика поражало непревзойденной непредсказуемостью последующего шага и разнообразием мимических приемов, в гамме чувств, простирающейся от сострадания - оба понимали наигранного - до подозрений во вся и всем мощным тоном звучало вымогательство, как у каждого тертого чиновника воителя, прокемарившего годы и годы под время от времени меняющимися портретами.
Как и Филин, человек через стол от Шпындро ронял: му... бу... г-м... и прочие невнятные звуки, которые могли ничего не означать, а могли вмещать столь многое, что и подумать страшно. Уши Шпындро привычно вбирали нечленораздельное; Игорь Иванович сохранял спокойствие и старался смотреть на кадровика ласково, хорошо зная: чиновник только прикидывается, что ему безразлична физиономия сидящего напротив, а на деле исподтишка внимательно наблюдает за человеком, чья судьба на решающем перепутье.
- Му... - Шпындро закинул ногу на ногу.
- Бу... - Шпындро придвинул стул и распрямился.
- Г-м... - Шпындро сцепил пальцы и чуть склонил голову.
Кадровик дотащился до последнего листа, поднял глаза - Шпындро сиял приветливостью, впрочем, не забывая о почтении - ткнул в картонную обложку, закрыл дело, посмотрел на жирно выведенную фамилию, начальное "ша" которой напоминало вилы и снова начал листать с первой страницы.
Шпындро молчал, ему причиталось выслушать еще порцию или две му, бу и г-м; торопиться некуда, и Шпындро мысленно прокручивал акт передачи подношения фирмача, а также прикидывал, куда пригласить Настурцию, чтобы выглядело солидно и не слишком обременило финансово.
Наконец кадровик бегло пролистал дело, решительно захлопнул и одарил Шпындро специфической улыбкой, одновременно бодрящей и устрашающей - плод многолетних усилий. Шпындро улыбнулся по видимости радужно, кристально, без примеси угроз или двусмысленностей, что тоже давалось годами тренировок.
Кадровик поднялся, оторвался от стула и Шпындро, пожали друг другу руки и Шпындро заметил у основания толстого большого пальца кадровика такую же русалочку - сильно уменьшенную, совсем кроху - что предавалась безобразиям на груди Филина. Смешно: будто всех людей, от коих так или иначе зависел Шпындро татуировал один и тот же умелец. В благожелательности кадровика проглядывала немалая работа Филина, и Шпындро посетило облегчение: выходило, не зряшни его вложения и хлопоты.
Из кадров Игорь Иванович вернулся пружинной походкой и только непроницаемое лицо Кругова поганило настроение: догадывается - откуда я или нет? Поболтали с Круговым о чепухе, сел за рабочий стол, предусмотрительно усыпанный деловыми бумагами, как раз в необходимом количестве, чтоб не заподозрили в безделье - во-первых, и в том, что не справляется, завален выше головы - во-вторых.
Трепыхнулся внутренний телефон, Кругов цапнул трубку, кивнул и вышел, у Шпындро екнуло сердце. Вдруг туда же? Признак скверный, если кадры сначала потянули его, а потом Кругова: жизненный опыт подсказывал выигрывает всегда последний из приглашенных и Шпындро представил, как сейчас его конкурент и кадровик - немалый начальник и член бюро перемывают косточки Шпындро.
Через пять минут - не срок, чтоб опасаться худшего - Кругов вернулся. Шпындро отпустило: плохо, нервы расшатались, колотило, будто минут за десять перед встречей с фирмачем, скрытной, не предназначенной чужим глазам; Шпындро знал, что дрожь ломает круто, но не длительно; когда он вышагивал к ларьку-мороженое, страхи отлетели, как в институте - дрожь била перед дверью аудитории, где принимали экзамены - а когда вошел, а тем более вытянул билет, страх исчезал: будь что будет...
Шпындро посетовал, что прихватило Филина, выказал участие с тем непременным налетом позволительной издевки, с которой давно знающие друг друга коллеги судачат о начальстве. Кругов выразил сожаление и Шпындро громко на всю комнату отметил, что если отбросить мелочи - кто без недостатков? - Филин мужик что надо и оставалось только сожалеть, что Игорь Иванович не может только знать, передаст его слова Филину или исказит или вовсе верноподданническое признание Шпындро умрет в Кругове. Скорее всего умрет! Что поделаешь? Кругов - не дурак поднимать акции Шпындро безо всякой выгоды для себя.
Может кто другой подсобит-протелеграфирует наверх? Шпындро скользнул взглядом по сотрудникам, нахохлившимся над столами в немой попытке симулировать немалый труд.
Еще раздражали предстоящие поминки. Не пойду! Зачем они мне? Кто меня осудит? Я в глаза не видел старуху, другое дело, что Мордасов может взъяриться. Шпындро давно взял за правило: не буди лихо... черт его знает, Мордасова, вдруг шлея под хвост захлестнет, - возьмет и нагадит да и как, канал сбыта - надежный и оперативный - Колодец незаменим, а еще Шпындро не сомневался, что стол Мордасов отгрохает будь-будь, и если отправиться без машины, можно хряпнуть от души, расслабиться, к тому же на поминках непременно отприсутствует Настурция и тогда отпадет необходимость обременительного ужина в Москве: как ни крути, Шпындро выпадут проводы Настурции в Москву, а там, быть может, подфартит напроситься на полночный кофе и получалось, что посещение поминок - не пустая трата времени, а, напротив, экономия денег - обольщающий ужин рассасывался. Шпындро посветлел. Кругов подмигнул лучезарному лику и в невинном движении века Шпындро снова узрел недоброе и, чтобы не ухнуть в никчемное самокопание, предпочел вернуться к заключительной фазе поминок, а именно к проводам Настурции.
Вот они вышли из дома Мордасова, дошагали до площади, вот покореженный монумент пионеру - Шпындро еще не в курсе участи гипсового Гриши - и тут возникает заминка: заарканить такси в тьмутаракани в последний час не легко и возможно удастся резонно обосновать привлекательность поездки на электричке - исключительно для выигрыша времени - а на вокзале в Москве Шпындро отлавливает такси и везет Настурцию к ней домой, заранее предупредив жену, что после возлияния на поминках мордасовской бабки предпочитает отсыпаться у Колодца - чего зря накануне выезда нетрезвым шастать по ночным улицам, подвергая себя опасности, а утром на работу двинет прямо от Мордасова, оговорив опоздание часа на два под общепринятым медицинским прикрытием, которому давно никто не верит всерьез и которое всегда срабатывает безотказно.
Шпындро тут же отзвонил Мордасову и уточнил день поминок. Вторник. Весьма удобно: сегодня вечером банкет с фирмачами, с одним из них он условился на среду для передачи дара, а вечер вторника посвятит себе и Настурции и тогда в среду не понадобится рваться между ужином с Притыкой и приемом заморского дара.
На перерыв Шпындро шел в добром расположении духа: миновал шептунов-перекурщиков, у коих меж зубов не застревало ни единое слово, особенно, если доверяющий тайное, многозначительно подносил палец к губам, мол, секрет, и желтопальцевых тружеников, долгие, безвозвратные годы проведших у батарей в коридорах, и в затаенных углах тогда несло, как мутно стремительные потоки в половодье. Через них Шпындро, случалось, запускал нужную информацию, всякие пробные шары, но сейчас Игорь Иванович всего лишь приветливо кивал рядовым и взводным выездной рати, отчего-то уверовав, что полночный кофе в апартаментах Настурции - дело решенное.
Над пельменями Игорь Иванович замер, капнув любимой горчицей на край тарелки: не звонил матери, забыл, мама нездорова, а он... ах, крутня, крутня.
Филин раздавленной лягушкой корчился на больничной койке: пугали провода, внезапные приходы медсестры, инъекции в безмолвии. Нестерпимо тянуло курить, хотелось отдалить час прихода врача-женщины лет тридцати пяти как раз из тех, что всю жизнь завораживали Филина, войдет в палату, задерет ему рубаху и уткнет стетоскоп в русалок, обласканных знойными ухажерами, мирно проживающими на груди и брюхе Филина вот уже столько лет. Филин сгорал от стыда, удивляясь неизвестно откуда взявшейся робости. Если б врач пошутила или как-то дала понять, что русалки Филина - дело житейское, с кем не случается по молодости, по глупости, но врач молчала, внимательно слушала и водила чуткой кругляшкой по вызывающим русалочьим формам, не выказывая удивления, будто у каждого, кого ей выпадало обследовать, такая же галерея на груди.
Жена уже ушла, оставив полагающуюся передачу, дочери еще не появлялись и Филин живо представил, как сестры, переругиваясь утрясали расписание посещений любимого родителя. Курить хотелось нестерпимо.
У меня инфаркт?
Врач молчит, только водит прохладным зевом, вбирающим шумы и хрипы филинской груди, едва касаясь испещренной наколками кожи. Так и не выстроил дачу, не успел, а даже если бы успел - поздно, здесь все приходит слишком поздно. Не помогла старуха загородная, да он толком и не успел припасть к ее водице. А вечер выдался вчера редкостный. Девица льнула, напоминая давние годы и не припомнить, когда он так веселился в последний раз, одно точно: тысячу лет назад; и вот расплата, силенки на исходе, вся жизнь просочилась сквозь щели кабинетного паркета.
В коридоре шаги, Филин натянул одеяло, приткнув казенно пахнущий край к подбородку, будто убедив себя, что не даст оголить картинные грудь и брюхо, хоть режь.