Шпындро назвал цифру, выкроив себе четвертной.
- Отлично... диван на кухне сменим на угловой. Жеребцов звонил, привезли финские, отпад, цвет как раз наш, под старое дерево...
Шпындро стянул ботинки, оглядел стены коридора: картины, фарфор на резных тумбах, ни пылинки, Наталья чистюля.
- Есть будешь?
Кивнул, поправил эмалевый медальон на стене, взял курс к ванной.
- Отоварилась рыбным заказом. Балык открыть?
Шпындро дернул подбородком вниз, будто норовил кольнуть пол: опять балык, захотелось жареной картошки с луком, а еще черного хлеба, пропитанного подсолнечным маслом и посыпанного солью. Наталья верещала необязательное, муж не слушал.
В душе Наталья считала мужа человеком недалеким, но на людях глотку за него перегрызла бы, клановые интересы брали верх, к тому же хватало здравого смысла понять, что ее сияние есть только усиление мужниного пусть слабого, но собственного свечения, без него Наталья потеряла бы все; понимала, что ее флирты только потому и множатся, что высвечена она поездками, лиши супруга инонабегов и страшно подумать, как жить тогда; других обманывать можно, себя-то зачем: ни она, ни он ничего делать не умели. Ни-че-го! Нам цена грош, пугала она себя в минуты дурного настроения, поэтому расслаблятся нельзя, мама все сделала, когда засунула супружника на работу, но мама не вечна, да и ее люди сходят со сцены, а если честно, уже сошли; хорошо, супруги своими связями пообросли, но они, как паутина - один взмах веника и... ничего, пусто, еще припомнят, как легко жилось, когда другим животы подводило; лодка четы Шпындро несется по течению и не дай Бог камешек на пути - разлетится в щепы, никому не собрать.
Игорь вяло тыкал вилкой прозрачный кус балыка. Устал смертельно. Поднялся в семь, весь день на работе, три купца, Филин, поездка за город не легко все достается, хотел прознать, как с продажей машины, но одерну себя, путается в мелких мыслях, не главных, суетных; решала сейчас все беседа с Филиным, вот почему и аппетит пропал, хотя Шпындро любил вкусненькое перед сном.
Наталья то вбегала, то выбегала - тревожил телефон - и муж не без неприязни думал, что видит эту женщину рядом с собой столько лет и она столько про него знает, что взбреди ему в голову шальная мысль все изменить, оторваться, нырнуть в свободу, в миг разорвет его в клочья; мы, как преступники, повязанные общим преступлением, я доверяю ей, как никому, и боюсь; случается же, разваливались и не такие союзы, но...
Скушно! смертельно скушно! сколько лет бьется на короткой привязи, а Наталья умудряется себя не обделять радостями жизни; что ж он не знает... есть добрые люди, порассказали, что тут творится в его отсутствие, когда Наталья одна месяцев за пять до возвращения мужа наезжала домой, приходилось терпеть, делать вид, что не понимает, сносить намеки язвительных дружков и откровенных завистников; сейчас Шпындро уже не любил жену и знал, что она его не любит, нет, они не супруги, они партнеры, вложившие по жизни каждого в общее дело и теперь пай каждого определить невозможно и изъять его невозможно, а значит, этот союз вечен, никуда от него не деться.
Проницательности Наталье не занимать:
- Григорьевы едут опять! Знаешь?
Шпындро кивнул, надо же, жена будто видела, что он прикован помыслами к недавней беседе с Филиным.
Кусок не шел в глотку, будто Филин ел рядом, наблюдал пристально за каждым движением челюстей, норовил заглянуть в рот, оттягивая губу стоматологическим крючком, пытаясь воочию убедиться, каково же нутро Шпындро. Отодвинул балык, вилка угрожающе накренилась, поймал на лету, швырнул на средину стола.
- Психуешь? - Наталья уперла руки в бедра, глаза тлели злостью и пренебрежением.
Обдало жаром ярости, хотелость рявкнуть, вцепиться в шею, сорвать украшения: дурища! на что ей бирюльки сейчас на кухне в десятом часу вечера? Взрыв негодования прокатился по телу Шпындро, заставив дернуться брови и побелеть щеки и ушел к ногам неприятной дрожью; разгневанно придвинул балык и дожевал янтарно-розовый ошметок: сейчас скандал роскошь. Последние месяцы отношения накалились до предела, утешало одно так случалось не раз; хоть режь, не станешь жить с этим человеком... время утекало, страсти тускнели, все улегалось и в преддверии грядущего выезда совместное житье становилось терпимым, а уж когда намечали, прикидывали приобретения будущего набега, неприязнь вовсе стихала, не исчезая, впрочем, но и не сильно отравляя жизнь, как привычная болезнь хроника, к которой приспособился, знаешь ее норов и как уйти из-под удара болью режимом или лекарственной схемой.
Наташа Аркадьева ерепенилась еще и потому, что новая привязанность моложе ее на восемь лет, дожила! сама не верила - не звонил вторую неделю: жгло унижение, неужели больше, чем на две встречи она не тянет? и эти челюсти, мерно пережевывающие балык, который она вырвала не без лести, сгибаясь, хлопая по плечу, не буквально конечно, а подчеркивая обеим очевидно несуществующее равенство социальных положений с хабалкой в белом халате в задних помещениях замороченного с виду, жалкого с фасада магазинчика. Наташа села тяжело, по-бабьи, будто после бесконечного дня деревенских трудов, халат завернулся, на бедре жены Шпындро увидел рваную синь свежего кровоподтека, жена перехватила взгляд мужа и - показалось с тенью вины - запахнула полы.
Шпындро отер рот, поднялся. Плевать, откуда это пятно на ее бедре. Плевать! За улыбку Филина, за его расположение он готов, чтоб его самого избили, отметелили, как паясничал Колодец. Синяк?! Черт с ним, пусть и от чужой лапы, завтра Настурция получит презент и еще кое-что он ей предназначил в дар, в ее кругах девицы не избалованы мягкостью обращения, а он - мастак, а деньги Настурции нужны меньше других, сама обильно орошается в комке под надзором Колодца, а возможная связь с продавщицей представилась ему зримой, хоть ущипни, как минуту назад рожа Филина и его наколка, частично сохрнанившаяся, частично обращенная в шрам, явно похоронивший бранное словечко.
- Что с машиной? - Знал, пламя сбивать лучше всего обсуждением дел и жена это знала.
- Крупняков крутит, - закурила, - я с него не слезу, - кривая улыбка, ухватила по его выражению, что сказанула вольное, двусмысленное, но уже собралась, подтянула винты, не ухватить, да Шпындро и не собирался загонять в угол, зачем? зряшние нервы, давно овладев навыком жизни не вместе, а вдвоем, параллельно, не пересекаясь.
Александр Прокофьевич Мордасов ужинал в темной комнате при свете телевизионного экрана. На диване громоздилась горка товара. После ужина разборка, шаг отвественный, с прорисовкой цен и наметкой клиентуры, впрочем, что кому давно известно, но есть выбор - кто упирается, кто будто с вышки ныряет, кто деньгу сразу выкладывает, но скаредно, кто частями, но щедро - и Мордасов любил помозговать. За стеной ворохнулась бабка, хриплый кашель скребанул по сердцу. Бабку Мордасов любил - единственное родное существо - при ней не выражался, не выкобенивался, а превращался, не переставая удивляться себе, в былого Сашу, застенчивого подростка в очках, вечно ковыряющегося в пыльных книгах. Бабка заменила ему мать и отца, уйму лет назад разбежавшихся в разные стороны, и всех остальных на свете и, если Мордасову было отпущено внутреннего тепла, а в самых ледяных душах его можно отыскать, то его он целиком изливал на хрупкое, будто с пылью в сетке морщин, создание в перекрученных чулках в резинку, которое однажды, приняв пищавшего Мордасова из рук матери, так и не выпускало его: все болезни Мордасова, все его горести, падения и взлеты, вся его жизнь развивалась рядом с бабкой, при ее поддержке и участии.
- Посодють тя, Сань! - Слезы капали из обведенных насечками времени глаз на кружевные салфетки с вышитыми бабкиными руками монограммами АПМ Александр Прокофьевич Мордасов. - Вот обзаведешься семьей и жене приглянутся непременно эти тряпицы, а я тогда умру - небось заждались на небеси - а сейчас не могу, надо тебя сдать с рук на руки.
- Как на этапе при конвоировании... - Хохотал Колодец и бабка заунывно причитала по-новому.
- Посодють тя, Сань!
- Не-а, ба! Кишка тонка, я в своих предприятиях поднаторел, считай доктор жулеологических наук, прохвэссор перераспределительства. Не зря нас в школе мутузили, не зря вбивали в мягкие, податливые мозги: чего где сколько убудет, обязательно присовокупится другому. Чистая правда, ба! Только сейчас осознал. Вот он, гений в полный рост, ухватил суть и взирает, как в книгах писано, сквозь толщу веков. Ба, я тебе икорки спроворил кетовой, сейчас намаслю хлеб, пожуй, тебе пользительно - вся светишься. Для кого я вкалываю не покладая рук, для кого, ба?
Бабка ахала, глаза застилали радость и боль, сухие губы откусывали кусочки от бутерброда и он казался бесконечным, несъедаемым, возобновляющимся от каждой лунки по сторонам, отщипываемой слабыми зубами. На усах старушки поблескивало масло и Колодец терпеливо, с непонятным внутренним восторгом вытирал бабке рот салфеткой.
- Говорят, ба, я злой. Каменюга. Я с ними, как они со мной, а для тебя мне ничего не жалко. Жаль, ба, ты баранку не крутишь, а то б купил тебе машину, разъезжай, пусть у всех злобниц из соседних хибар челюсти поотвалятся.
Бабка сквозь слезы смеялась и тихо засыпала, а Мордасов доедал кусок хлеба с красной икрой - не пропадать же добру - и думал, что завтра, нет, послезавтра сопроводит бабку к консультанту-врачу, а если занедужит сильно, сюда вытребует из Москвы из платной поликлиники. Называл их ухлисты (УХЛУ - управление хозрасчетных лечебных учреждений), набрел на них с пяток лет назад с мужской бедой, народ ему там понравился, цену деньгам знал и брать не стеснялся, в своем праве - заработали, облегчили участь кому какую; бабку его пользовал Михаил Аронович, тихий, обходительный человек, умевший выказать приязнь не показную, а истинную и никогда не отказывающийся от чая, чем особенно располагал; бабка величала его - батюшка - и, хотя батюшка брал деньги за свой труд, ему хотелось давать еще и еще, за внимание, неторопливость, за участие подлинное и за честность, потому что однажды батюшка признался: здесь не тяну, не мой профиль, другого пришлю.
Да, брат, профиль, размыслил Колодец, изучая орлиный нос лекаря, с таким профилем не каждому мил-дорог станешь; Колодец не любил этих, которым то грузины плохие, то армяне не угодили, то евреи не в масть, то татары поперек горла, - а мало ли разно-всякого люда? - водятся такие горе-праведники, пустой народ, неужели не смекнут: всего две нации на земле совместно проживают - приличные люди и неприличные и все тут. Себя Колодец к приличным не причислял, а вот лекарь точно приличный и бабке помогает ощутимо. Телевизор разразился погодными страхами. Мордасов машинально вырубил его, окунувшись в кромешную темноту. Бабка икнула за стеной. Колодец вошел в ее закуток, поправил ладанку перед иконами, заверил, что не коптит и лики святых угодников дымной чернотой не марает. Бабка смотрела на внука, не отрываясь, двух глаз ей не хватало, чтоб налюбоваться, ей бы дюжину, а то и сотню глазищ и чтоб каждый с плошку. Мордасов присел на край кровати, поправил пестро-лоскутное одеяло.
- Чего так поздно? - Губы едва разлепились, из смиренно сложенных на груди иссушенных ладошек похоже кровь ушла навсегда. Мордасов поцеловал бабкины руки.
- Дела, ба.
- Эх... - кровать скрипнула, взгляд на иконы, на внука, снова на иконы, призыв в глазах к Господу не оставить заботами дитя заблудшее, снова шевеление губ.
- Посодють, тя, Сань.
Мордасов ощупал любимый бумажник в заднем кармане, будто напитался от него недостающих сил, возразил степенно:
- Что ты, ба. Ни в жизнь! Не до меня, я рыбешка мелкая да верткая, сквозь ячею любой сети проскользну. Не боись, ба, не части с причитаниями, а то неровен час накличешь...
- Я не глазливая, - бабка виновато глянула на внука, сухая рука дрогнула, поползла по одеялу, тронула робко цепкие, с заусенецами у ногтей, пальцы Мордасова, приподнялась, с трудом оторвалась от одеяла и заскользила к щеке внука в виноватом движении.
- Желаешь банан, ба? Привез, девки из овощухи подприлавили, сегодня там вроде Иосифа хоронили повторно - народищу. Хочешь ананасную шишку порублю? Абрикосы или во - персики... вчера надыбал. Чем те угостить? А, ба?
За окном взъярились коты, злобное визжание похоже поколебало пламя перед иконами и без того огромные зраки святых, будто расширились.
- Сатаны! - Бабка икнула, дряблая кожа на шее задрожала, заходила желто-серой волной, икота перешла в кашель, костлявое тельце затряслось под одеялом. Мордасов поправил подушки, набросил крупно-клетчатый плед чистой шерсти - даже повздорили с Настурцией полгода назад, кому достанется, - погладил седую голову и на цыпочках вышел из комнатенки.
Настурция Робертовна Притыка сжимала обеими руками пудреницу, будто окантовала пестик из коричневой пластмассы лепестками малиновых ногтей; приемщица осматривала свое лицо с тем тщанием, с каким сотни лет назад землепроходцы изучали карту гиблых и вовсе неизвестных мест, куда им предстояло отправиться за славой ли, за смертью или за тем и другим. До открытия магазина оставались минуты, за дверью под уныло струящимся дождем мокли сдатчики, пыль на окнах снаружи свалялась в толстых, мохнатых червяков, вяло сползающих к низу растрескавшейся неопределившегося цвета рамы. Две минуты миновали, Настурция подняла глаза и свозь стекло встретилась взглядом с Тузом треф. Неужто День возвращения? Настурция щелкнула пудреницей. Время летит, ужас. Только вчера вроде ссужал Колодец свои железные рубли, а вот уж пора рассчитаться, к кредитору тянутся люди... или бывшие люди... или как их назвать... так жизнь и прошмыгнет.
Туз треф согнул указательный палец крендельком, собираясь постучать в стекло, мол, открывай, царица. Настурция остервенела, отшвырнула пудреницу, вскочила, покрутила пальцем у виска; очередь понуро глазела сквозь вертикальные столбики сбегающей по стеклу дождевой жижи. Настроение хуже не придумаешь. Настурция искрами негодования расстреливала очередь и ненавидела ее, всю, целиком, как единое существо; ноздри уже привычно вздрагивали от тошнотворной смеси запахов, которые ворвутся с улицы с приходом безмолвных. Настурция тяжело вздохнула и еще раз гневно вперились в Туза треф, алкаш смешался, упер глаза в объедки собачьей трапезы у порога.
Очередь терпеливо молчала, на месте Туза треф никто оказаться не возжелал. Настурция - женщина серьезная и злопамятная, как начнет цены сбивать да тыкать в никому не понятные прейскуранты, только держись.
После времени открытия, оговоренного на жестяной табличке, прошло семь минут, Настурция двумя пальцами скинула крючок с петли. Очередь благодарно потянулась внутрь. Настурция из-под насупленных бровей сверкнула недовольством. Встали не так! К прилавку не пройти! Очередь покорно перестроилась. Настурция не подобрела, только шумно, драматически, как актриса на сцене перед принятием кинжала в свои груди, вздохнула, мол, олухи, боже мой, неужто не понятно?.. Очередь стоически перестроилась еще раз и, как видно, не угадала намерения приемщицы. Настурция не выдержала:
- Не понятно?.. Ближе к креслу стать нельзя что ли? - махнула на колченогое тряпично-деревянное безобразие, призванное воплощать многовековую идею внимания к ближнему оторванными подлокотниками и сальными потертостями.
Колодец подъехал, когда Настурция нарочито медленно раскладывала книжки квитанций под терпеливым и понимающим - не простое это дело, а как же? - взглядом подмокшей на дожде шушеры. Колодец грохнул дверцей машины и все подтянулись от грозного звука. Туз треф даже спину прогнул и победно глянул на сотоварищей по отдаче долгов: не тужи братва, выше голову, отец родной пожаловал самолично.
Колодец распахнул дверь ногой, вошел хозяйски, застыл посреди предусмотрительно освобожденной Настурцией комнатенки - все жались к стене и, если до того, кто и подозревал Настурцию в издевке, сейчас сразу убедился: Настурция права, все знала наперед, иначе как выкроить место, чтоб Колодец вот так победно застыл посреди своих владений. Послушались сдавленные - здрастьица, чуть более вольные - приветики и даже храпануло единственное - мое почтение.
Колодец молча прошествовал за шторку, кликнул Настурцию; приемщица удалилась, очередь ждала, от момента официального открытия отщелкало полчаса.
Колодец стоял спиной к Настурции и раскладывал железные рубли в столбики, время зря терять не любил: график имел скользящий, кому День возвращения, а кому День воздаяния, можно и возвращенные деньги пустить в оборот, если кредитование сегодня пойдет шустро, а так тому и быть. День возвращения совпал с пятницей и каждому ясно, что это удача.