160181.fb2
Когда все кончилось, оба вспоминали, что в тот день шел теплый мелкий дождь – погода довольно необычная для конца мая. Обычно в это время стоит жара и пляжи переполнены сбежавшими из контор горожанами. Но в этот день шел дождь.
Когда пришел автобус из Роговска и Кобзев спрыгнул на мокрый асфальт автостанции, Соломатин уже поджидал его, прислонившись к шершавой бетонной колонне. Кобзев, быстро взглянув на него, прошел мимо. Через некоторое время Соломатин двинулся следом. Пройдя два квартала, уже возле рынка, они остановились под козырьком газетного киоска.
– Дождь, – сказал Кобзев, внимательно осмотрев улицу сквозь стекла киоска.
– Да, еще ночью начался. Это хорошо. В такую погоду раньше темнеет.
– Вообще-то да, – согласился Кобзев. – Но зато меньше покупателей.
– Наоборот, все прячутся от дождя в магазины.
Разговаривая, они избегали смотреть друг другу в глаза – отворачивались, разглядывали витрины, прохожих. Мимо проносились троллейбусы, громыхали трамваи, обдавая водяной пылью, мчались такси. С крыши киоска стекала струйка воды и с треском разбивалась о гранит бордюра.
– Есть хочешь? – спросил Соломатин.
– Не хочется.
– Надо.
– Тогда давай... Зайдем куда-нибудь... Ты знаешь город, веди.
Они пошли вдоль улицы, стараясь держаться ближе к домам, чтобы балконы, карнизы магазинных витрин укрывали их от дождя.
– Надо было зонтик взять, – сказал Кобзев.
– Только зонтика тебе не хватает.
– Смотри, аптека. Зайдем?
В аптеке они, не сговариваясь, разошлись к разным отделам, рассматривали содержимое витрин, вчитываясь в названия лекарств и тут же о них забывая. Кобзев подошел к кассе, порылся в карманах и положил несколько монет на черную тарелочку.
– Тридцать семь копеек. В штучный отдел.
Взяв чек, он подошел к полной пожилой женщине в белом халате.
– Перчатки, пожалуйста.
– Перчатки? – удивилась женщина. – Впервые вижу, чтобы мужчина покупал резиновые перчатки. Зачем они вам? – спросила она, заворачивая покупку.
– Посуду мыть, – улыбнулся Кобзев, показав мелкие низенькие зубы. – Стирать. И вообще по хозяйству.
– Завидую вашей жене.
– Не надо ей завидовать. Не стоит.
– Вам виднее, – улыбнулась женщина.
– Потому и говорю – не надо.
Подняв воротник светлого коротковатого плаща, Соломатин уже поджидал Кобзева на улице.
– Взял бы две пары, – сказал он.
– Зачем? Они понадобятся одному из нас. Разве нет?
– На всякий случай можно бы и взять.
В кафе было душно, на окнах висели серые гардины, вдоль стены стояли высокие столики из крашеных труб и круглых мраморных плит. Взяли по стакану кофе и по два пирожка с ливером. Расположились в углу. Две девушки, шептавшиеся за соседним столиком, вскоре ушли. И продавщица ушла в подсобку. Оттуда послышались напористые грубоватые голоса. Кобзев и Соломатин молча жевали холодные пирожки и прихлебывали жидкий кофе.
– Ну и духота, – сказал один из них, кажется, Кобзев.
– Сейчас выйдем.
– Лучше бы в ресторан зашли.
– Там тебя ждут...
Похоже, им было тяжело говорить, они будто через силу выдавливали из себя слова, самые необходимые. А впрочем, словами они обменивались необязательными, ненужными, произносили их только потому, что не могли молчать.
Потом ехали в трамвае к центру. Сели у окон и всю дорогу рассматривали прохожих, проносящиеся мимо машины, брызги воды из-под колес, будто видели все это впервые. А там, как знать, возможно, все это они видели в последний раз и поэтому замечали подробности, на которые раньше не обращали внимания: струйки дождя, стекающие с зонтиков, огни светофоров, отраженные в крышах машин, желобки рельсов, наполненные водой, суету прохожих на перекрестке...
Вышли возле универмага. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что они незнакомы. Кобзев и Соломатин шли рядом, но как-то отчужденно.
– Слушай, – сказал Соломатин, негромко сказал, почти про себя, но Кобзев услышал, и лицо его напряглось. – Может, не стоит?
– Откажемся?
– Почему? Просто отложим.
– Давай отложим... Нам не привыкать. – В словах Кобзева прозвучала издевка. То ли над Соломатиным, то ли над самим собой, то ли над их неуверенностью.
– Или получится?
– Тебе виднее. – Кобзев явно отказывался принимать решение. – Ты знаешь ходы, выходы, бывал там... Свой человек...
– Значит, решено? – спросил Соломатин, протискиваясь в узковатые двери «Детского мира».
Кобзев промолчал. Но через несколько минут, уже на втором этаже, Соломатин повторил вопрос:
– Значит, решено?
– Пусть так.
– А сам что думаешь?
– Должно получиться.
Они прошли по всем трем этажам универмага. Везде стояли очереди, бойко трещали кассовые аппараты, покупатели просовывали в стеклянные прорези деньги, отходили к прилавкам. Ко всей этой суете и Кобзев, и Соломатин ощутили какую-то причастность, каждый покупатель в очереди к кассе или к прилавку имел личное к ним отношение, каждая кассирша, рассовывая деньги по ящичкам, казалось, думала о Кобзеве и Соломатине – имела их в виду. В какой-то момент Соломатину, – а может быть, с Кобзевым это случилось еще раньше – показалось, что весь этот хоровод из покупателей, продавцов, кассирш вертится вокруг них в какой-то угрожающей пляске...
Неожиданно оба остановились, упершись в большое, во всю стену, зеркало. Перед ними стояли они сами. Соломатин в светлом плаще с коротковатыми рукавами и клетчатой шляпе, настороженный и растерянный, словно настигнутый какой-то печальной вестью. Рядом стоял Кобзев, поплотнее, пониже. Его руки лежали в карманах черной нейлоновой куртки, беретка была надвинута на лоб, усики казались чужими и несуразными.
– Хороши, – проговорил Соломатин.
– Те еще типы, – усмехнулся Кобзев, обнажив редковатые зубы.
– Странно, что нас еще не взяли.
– Возьмут.
– Слушай... Нам надо разойтись. Нельзя таким вот... вместе ходить.
Спустились на первый этаж, и потоком покупателей их вынесло на улицу. На асфальте пузырились мелкие лужи, первая зелень в сквере казалась неестественно яркой, прохожие раздражали бестолковостью. Обойдя вокруг универмага, они сели под навесом трамвайной остановки.
– Встретимся здесь, – сказал Соломатин. – В семь вечера.
– Не поздно?
– Нормально.
– Ну ладно, – неохотно согласился Кобзев. Ему не хотелось оставаться одному, но он понимал, что весь день маяться без дела в ожидании того часа, которым они жили уже больше месяца, в самом деле мучительно и бессмысленно.
– Иначе перегорим, – добавил Соломатин. – Займись чем-нибудь. Сходи в кино. Только это... Не пить.
– Пока. – Кобзев поднялся и, не оглядываясь, зашагал вдоль трамвайных рельсов.
Соломатин смотрел ему в спину с невероятной надеждой – если бы с тем что-то случилось! Если бы он напился, подвернул ногу, сломал шею! Пусть опоздал хотя бы на пятнадцать минут! Пусть бы никогда не нашел эту остановку! Нет, Соломатин не хотел все сваливать на Кобзева, ему просто нужен был повод отложить, а то и навсегда отказаться. Наверное, он сам был бы счастлив сломать ногу, свалиться в приступе аппендицита, упасть и расшибить затылок о булыжник. Пришло ощущение, будто он не может собой распоряжаться, им овладела враждебная сила, подчинила, подавила волю, способность к сопротивлению.
Кто мог подумать, что дурацкие полупьяные шуточки так их закабалят! Можно ли было предположить, что разудалые тосты и пустой треп заведут их так далеко! А если тосты, трепы, шуточки здесь ни при чем? Если другая сила, о которой они ничего не знали до сих пор, привела их на трамвайную остановку?
Соломатин настороженно прислушался к себе: действительно ли он ищет причину отказаться от задуманного или же это всего лишь способ побороть страх? И все его ощущения, сомнения – разновидность страха?
Так и не придя ни к какому выводу, Соломатин сел в подошедший трамвай. Вжавшись в покатое ярко-красное сиденье, привалившись плечом к окну, он впал в забытье. У общежития с кем-то поздоровался, с кем-то пошутил, причем удачно, и парень – кажется, это был однокурсник – рассмеялся искренне и охотно.
А Кобзев пошел в кино. На экран смотрел отсутствующим взглядом, почти не воспринимая происходящего. Пальцы его сами собой тянулись к резиновым перчаткам в шуршащей бумаге, ощупывали усы, до зуда стянувшие верхнюю губу. Он отодрал их, с силой потер под носом и наклеил снова.
Потом зашел в ресторан и плотно пообедал, заказав и первое, и второе, и третье. На предложение официантки выпить отрицательно покачал головой. Едва ли не каждые пять минут Кобзев смотрел на часы, он замечал их на столбах, в витринах часовых мастерских, на руках прохожих, то и дело вскидывал руку и смотрел на свои часы, часто даже не осознавая, что они показывают. А спрятавшись под каким-то навесом от дождя, он с ужасом вдруг обнаружил, что просидел больше часа, даже не заметив этого.
В семь вечера встретились на трамвайной остановке за универмагом. Оба осунулись, выглядели усталыми, почти изможденными. И голоса у них изменились, стали глуше и с хрипотцой, будто им пришлось целый день орать на открытом воздухе.
– У нас ровно пять минут, – сказал Соломатин бесцветно. – Но это самое большее. Если все будет идти как надо, мы должны управиться в три минуты.
– Три минуты, – без выражения повторил Кобзев.
– Все помнишь? Повторять не надо?
– Нет.
– Ты в норме?
– Все в порядке. Слушай... – Кобзев помялся. – Значит, все-таки решили?
– Похоже на то.
– Получается... шутки кончились.
– А ты что, – нервно усмехнулся Соломатин, – не прочь еще пошутить? Смотри... Можешь успеть на свой автобус. И через три часа будешь в Роговске. – Соломатин сказал это с участием, жалеючи.
– Не надо. – Кобзев махнул рукой. – Мы дрожим оба и ловим друг друга на слове. Мы дрожим, и в этом все дело. Ты не взвешивался сегодня?
– Нет, а что?
– А я время от времени на весы становился, тут у вас их на каждом углу понатыкано.
– И что?
– Почти три килограмма ушло... куда вот только, никак не пойму. Мы не опаздываем? – Кобзев посмотрел на часы.
– Нет. Наше время начнется без четверти восемь. Закончится в восемь. Из этих пятнадцати минут мы можем взять себе только три. Пять минут – это на грани краха.
– Уже половина. Пошли?
– Рано. Долго придется маячить.
– Смотри, опять полно народу.
– Сейчас придет трамвай, и все уедут.
– Пройдемся, – сказал Кобзев. – Не могу сидеть.
Они медленно пошли вдоль улицы. Дождь стал мельче, с теплого майского неба сыпалась мелкая водяная пыль. Кобзев два раза останавливался у автоматов и пил газированную воду. Соломатин стоял рядом, сунув руки в карманы плаща и подняв голову, чтобы дождь падал ему на лицо.
К заднему двору универмага они подошли в тридцать пять минут восьмого. Оставалось десять минут.
В этот дождливый день прохожих и так было немного, а к вечеру их вовсе не осталось. Иногда знакомо скрежетал на повороте трамвай и уходил по проспекту вверх, к горному институту.
– Смотри! – Кобзев схватил Соломатина за рукав.
– Вижу.
Недалеко от двери, в которую им предстояло войти, остановился пьяный. Похоже, он никак не мог сообразить, куда ему идти дальше. Покачавшись с минуту из стороны в сторону, он двинулся к трамвайной остановке.
Потом под деревом задержались парень с девушкой. Они хохотали, сверху на них падали редкие капли дождя, пробивающиеся сквозь листву, освещенную соседним фонарем. Наконец ушли. Обнялись, накрылись пиджаком и зашагали к набережной.
– Без четверти, – сказал Кобзев отрывисто. – Пора.
Но тут показался милиционер. Он медленно брел вдоль забора, лениво смотрел по сторонам. На Кобзева и Соломатина, согнувшихся под балконом, не обратил внимания и свернул за угол.
Соломатин судорожно вздохнул, затравленно посмотрел на Кобзева и быстрыми, неестественно большими шагами направился к железной двери в высоком шлакоблочном заборе. Оглянулся, будто умолял остановить его, вернуть, но Кобзев уже шел следом. В глубине улицы были видны торопящиеся прохожие под зонтиками, от остановки отошел трамвай, чуть накренившись вправо, завыл на повороте, и его запотевшие окна матово отразили ряд фонарей.
Соломатин резко постучал в обшитую жестью дверь. Некоторое время во дворе стояла тишина. Он постучал еще раз, сильнее, нетерпеливее.
– Иду, иду, – раздался старческий голос. – Кто? – спросил сторож, подойдя к самой двери.
– Свои, дядь Сережа! Открывай.
Раздался скрежет ржавого запора, болезненно остро услышанный и Кобзевым, и Соломатиным. Этот звук вошел в них и остался навсегда – железная болванка проскрежетала по ржавой жести.
Едва дверь приоткрылась, Соломатин с силой налег на нее, в образовавшийся проход вбежал Кобзев. Не обращая внимания на кричавшего старика, он бросился через двор в служебные помещения универмага.
Поднявшись с четверенек, сторож схватил Соломатина за полы отсыревшего плаща и молча потащил к двери, пытаясь вытолкнуть наружу. Закричи он погромче, наверняка кто-нибудь заглянул бы с улицы, но сторож только кряхтел от натуги. Соломатин отпихнул сторожа, тот поскользнулся и упал в лужу. А когда, поднимаясь, подставил беззащитный затылок, Соломатин выхватил из-за пояса железную трубу и ударил. И лишь тогда заметил, что дверь до сих пор распахнута, сквозь проем видны прохожие на противоположной стороне улицы, мимо прогрохотал трамвай, и только запотевшие стекла помешали пассажирам увидеть, что произошло во дворе универмага. Захлопнув дверь, Соломатин вдвинул засов. Он вошел в петли со знакомым ржавым скрежетом.
А Кобзев, добежав до конца узкого коридорчика, наткнулся на голубую фанерную дверь с врезанным окошком. Ударом кулака распахнув окошко, он увидел внутри небольшой комнатки пожилую женщину, накрашенную и завитую. Перед ней на столе лежали стопки денег – дневная выручка универмага. Они были разложены по достоинству, и Кобзеву бросилась в глаза их расцветка – деньги выглядели более зелеными, более фиолетовыми и желтыми, нежели он привык считать, когда держал их в руках. Жалкими и немощными показались ему те бумажки, которые иногда попадали к нему, и он, не зная, куда надежнее их спрятать, совал в блокнот, перекладывал из кармана в карман, втискивал в отделения кошелька. А тут деньги лежали пухлыми стопками, и в самом их виде сквозило могущество и пренебрежение. При виде такого количества денег Кобзев остро и зло ощутил собственную ущемленность.
– Открывай! – просипел он, не в силах крикнуть громче. Он выхватил из кармана пистолет и сквозь в дыру в двери направил его на женщину. Но, оцепенев от ужаса, она не могла сдвинуться с места. Тогда Кобзев просунул руку в окошко и сам дотянулся до крючка. Крашеные губы женщины ярко выделялись на сером рыхлом лице. Она сидела неподвижно, и только рот ее раскрывался все шире. А Кобзев спешно сгребал со стола деньги в сумку. В руках у женщины осталась пачка пятидесятирублевок, трешками был усыпан весь стол, но Кобзеву казалось, что прошло очень много времени и отведенные ему три минуты давно истекли, в ушах у него до сих пор стоял шум возни у железной двери, он не знал, справился ли Соломатин со стариком...
Оставив разбросанные на столе мелкие деньги, Кобзев бросился к выходу. И, уже выбегая во двор, услышал за спиной нарастающий крик женщины. Перед его глазами стояли ее крашеные губы, и настигший крик показался ему каким-то красным, острым, пронзающим.
– Сюда! – услышал он голос Соломатина – тот стоял у невысокого дощатого забора, проходящего через двор. Перемахнув через него, они оказались во дворе кафе. Здесь была другая обстановка – распахнутые на улицу ворота, люди с корзинами, завал деревянных ящиков. Соломатин и Кобзев еле сдерживаемым шагом вышли на улицу, пересекли проезжую часть и нырнули в первый же двор. Сами того не заметив, они перешли на бег и уже не могли остановиться. Бежали по каким-то дворам, переулкам, обессилев, перешли на шаг, а едва отдышавшись, бежали снова. В каком-то дворе потеряли друг друга, однако продолжали бежать, протискиваясь сквозь ряды мусорных ящиков, пересекая детские сады и школьные стадионы, перепрыгивали через ограды, постепенно удаляясь друг от друга, бежали, понимая, что бегом только выдают себя.
Радости удачи не было. Такое бывает во сне – их словно втянуло в бездонную воронку, и оба понимали, что, если и удастся выбраться, это будут уже не они, из воронки выберутся другие люди, чужие им и в чем-то неприятные...
Соломатин сидел во дворе детского сада на низенькой скамеечке под грибком. У ног его лежала сумка с деньгами. Он даже не поставил ее на колени, не положил рядом. С каким-то пренебрежением, даже опаской он отодвинул сумку подальше от себя на землю и слышал, как по ней стучали капли дождя. Не было желания заглядывать в нее, видеть содержимое. Мелькнула мысль – а не оставить ли ее здесь, эту сумку, набитую деньгами, и черт с ней, и гори она синим огнем, и он снова свободен, и никто не обвинит его, не уличит...
Кроме Кобзева.
Промелькнувшая готовность отказаться от добычи принесла облегчение. Но в следующий момент Соломатин вскочил, рванулся куда-то в темноту, остановился и вяло вернулся под грибок. Он вспомнил, что во время схватки со сторожем уронил темные очки. Или они упали позже, во время бега по дворам? А сторож мог запросто узнать его...
Скорчившись под грибком, Соломатин просидел до полной темноты. Потом взял сумку за длинный ремень и, волоча ее по земле, медленно пошел к трамвайной остановке.
А Кобзев уже был в ста километрах от города. Добравшись до автовокзала, он сел в первый же автобус, отправлявшийся в Роговск. То, что деньги остались у Соломатина, давало ему ощущение свободы, чистоты, невиновности. Он осторожно открыл верхнюю часть окна, снял беретку и выбросил ее на ходу.
Кобзев не носил береток, он любил кепки. На остановке он прошел вдоль автобуса, закурил, поднеся к сигарете зажигалку в виде пистолета, который так напугал кассиршу. Отойдя от автобуса, Кобзев запустил зажигалку в придорожные кусты. В тишине было слышно, как она, прошелестев в ветвях, упала среди прошлогодней листвы.
Позже, когда автобус опять мчался по ночному шоссе, Кобзев забеспокоился. «Неужели все упиралось в деньги? – думал он. – Но я никогда не дрожал над ними, никто не назовет меня скрягой... А может, дело в другом – нетрудно быть щедрым, имея в кармане трояк... А когда у тебя оказывается тысяча, в силу вступают другие законы?»
Еще через полсотни километров Кобзев подумал, что все получилось не так уж и плохо, они сработали достаточно чисто. Правда, во дворе остался лежать сторож... Но об этом пусть думает Соломатин.
На конечной станции Кобзев, не выходя из автобуса, осмотрел площадь, опасаясь увидеть поджидавших его людей, но здесь тоже шел дождь, и на вокзале было пусто.
– Ну и ладно, – вздохнул Кобзев. – Ну и ладно... – Он устало провел рукой по лицу и только сейчас заметил приклеенные усы. – Ох, черт! Хорошо еще, что не встретил знакомых, а то попробуй объясни этот маскарад. – Кобзев отодрал липкий пластырь и бросил его в канализационную решетку.
Спрятав сумку в кустах у общежития, Соломатин поднялся в свою комнату. Его сожители спали. В полумраке, при свете уличного фонаря, он разделся и лег в кровать. Положив отяжелевшие руки вдоль тела, бессильно вытянув ноги, начал припоминать – с чего же все началось? И вдруг до последнего слова вспомнил недавний разговор с Кобзевым. Они встретились в Роговске месяц назад, выпили в знакомых забегаловках и в прекрасном настроении от теплого апрельского вечера, от друзей, с которыми только что расстались, вдруг затеяли странный треп...
– А знаешь, – сказал Соломатин, – будь я грабителем средней руки, запросто мог бы взять одну приличную кассу.
– Ха! – подхватил Кобзев. – Будь я совсем никудышным грабителем, я бы просто обязан был взять эту твою кассу. Представляешь, премии в этом квартале не будет, с женой... боюсь, разводиться придется... Грустно все это, грустно. С ребеночком я ее, конечно, не выгоню, но и сам с ними жить не смогу... Может, к старикам вернуться? Там меня комнатка до сих пор дожидается... А что у тебя с Наташкой?
– Все наоборот, – усмехнулся Соломатин. – Дело к свадьбе идет, но нет ни комнаты, ни ребеночка.
– Так вы же оба в общежитии! Дадут комнату и никуда не денутся.
– Помнишь, я одно время подрабатывал сторожем, около недели универмаг сторожил?
– Ну и что? – улыбнулся Кобзев, подставив лицо весеннему солнцу.
– Если без четверти восемь зайти со стороны двора, то, кроме сторожа и кассира, никого не встретишь.
– А когда появляются инкассаторы? – спросил Кобзев с дурашливой таинственностью.
– В восемь вечера. Единственная неприятность – сторож. Такой себе дядя Сережа, всегда навеселе, любит все человечество и даже не подозревает, что есть на белом свете нехорошие грабители.
Соломатин резко повернулся на кровати и сел, уставившись в темноту. Кто знал, что через неделю Кобзев приедет в гости и заодно попросит показать универмаг. Они еще шутили тогда, проходя по ближним дворам и намечая пути отхода.
Тогда-то все и началось...
Выйдя из тесной комнаты, Соломатин остановился на площадке, прижавшись лбом к холодному окну. Дождь не прекращался, тонкие извилистые струйки бежали по стеклу, стекая на карниз. «Неужели возможно так быстро превратиться из нормального человека в преступника? – думал Соломатин. – Ведь до этого случая мы с Кобзевым не разбили ни одного окна, не украли даже кепки в раздевалке... А может, никакого превращения и не было и мы всегда были такими? И я до сих пор никого не ограбил, ничего не украл только потому, что случай не подворачивался, случай? И моя честность гроша ломаного не стоит? И я всегда был преступником, даже не подозревая того?
Неужели все такие?
Нет, в универмаге многие знали о порядке сдачи денег, но мы с Кобзевым оказались смелее, решительнее, отчаяннее. Уж такие смелые, что дальше некуда... Деньги? Неужели деньги? Но если утром я не найду в кустах сумки... это меня огорчит? Да, сумки будет жалко. Столько нервотрепки, и все впустую. Жалко, но не больше...»
В воскресенье Соломатин поехал в Роговск, и они с Кобзевым поровну разделили добычу. Каждому досталось тысяч по двадцать. Они не хлопали друг друга по плечам, не поздравляли с удачей, почти не разговаривали. Купили в гастрономе бутылку водки, зашли в павильон «Воды – мороженое», разлили в два тонких стакана и, молча чокнувшись, выпили, не ощутив ни остроты, ни горечи.
– Ты это... Не спеши тратить. Подожди месяц-второй, – сказал Соломатин.
– Да знаю.
– А лучше вообще на годик затаиться.
– Долги только раздам, – заверил Кобзев.
– Много их у тебя?
– Так... Трешка, пятерка, десятка... Все по мелочи. А ты?
– У нас сложнее, общежитие. Особенно-то и не потратишь. Штаны купишь, и то спрашивают – откуда деньги.
– А что Наташка?
– Какая Наташка... – Соломатин махнул рукой. – Не до нее сейчас. В себя бы прийти, а там уж видно будет. Ты уже в норме?
– Нет, – сказал Кобзев, помолчав. – Представляешь, в универмаг тянет.
– Опять? – удивился Соломатин.
– Да нет, – поморщился Кобзев. – Просто посмотреть, как там...
– Это пройдет. Хотя я тоже на трамвае несколько раз мимо проезжал, все пытался заглянуть.
– И что?
– Ничего. Все как было. Никаких перемен.
– Надумал что-нибудь купить?
– А черт его знает... Ничего в голову не приходит. Напиться хочется. Ты где их прячешь-то? Надежно?
– Да все никак не придумаю. Каждый день в новое место тащу. Сейчас вот оставил дома, а сам уже маюсь...
– Зарой, – посоветовал Соломатин.
– И зарывать боюсь. Хоть с собой их таскай все время... Слушай, давай еще по стаканчику, а?
Через два дня Кобзева нашли в сквере. Полуночный милиционер, поднимая уснувшего человека, нечаянно столкнул со скамейки небольшой чемоданчик. Упав, он раскрылся, и из него вывалились пачки денег. По описаниям сторожа и кассирши Кобзев походил на одного из грабителей. В милиции он объяснил, что весь день раздавал долги, с многими пришлось выпить, к вечеру отключился.
Соломатина задержали в институте. Открылась дверь в аудиторию, кто-то подозвал преподавателя, тот вышел, а вернувшись, сказал, что Соломатина вызывают к ректору. В коридоре его поджидали двое молодых ребят, явно покрепче его.
Следователь оказался маленьким, неприятным. Волосы с затылка и из-за ушей он начесал на лоб, прикрыв бледную лысину. Соломатин пытался отпираться, но, когда следователь упомянул Кобзева, понял, что это бесполезно.
– Значит, все-таки Кобзев, – сказал Соломатин, чувствуя, как под ним разверзлась пропасть.
– Нет, – возразил следователь тихим голосом. – Кобзев вас не выдал. Все на себя брал. Но стало известно, что вы являетесь одним из его друзей. А когда мы составили список тех, кто в последние годы работал в охране универмага, тех, кто мог знать систему сдачи денег, там оказалась и ваша фамилия. Понимаете? Это просто случайность, что Кобзева задержали раньше. По логике, первым здесь должны были появиться вы.
– Значит... С самого начала... С самого начала мы были обречены.
– Да, – согласился следователь.
– Это... надолго?
– Сами понимаете, сумма больно велика. Она, правда, вся возвращена, но, как говорится, учитывая тяжесть содеянного... – Следователь замолчал и посмотрел на дверь. Соломатин обернулся на скрип – в кабинет входил Кобзев. – Начнем очную ставку. – И следователь четким канцелярским движением вынул из ящика стола голубоватый бланк протокола. – Скажите, Кобзев, знаете ли вы этого человека?