Совершенные средства и неясные цели отличают, на мои взгляд, нашу эпоху.
Удача улыбнулась Ирине. Оказалось, что Наташа Маякова вела класс актерского мастерства на платных курсах. Кроме нее, на курсах работало еще четверо преподавателей, но Ирине удалось попасть в класс к Маяковой. Для поступления на курсы необходимо было сдать экзамен, но Ирина не сомневалась в своих актерских способностях, так как еще в школе занималась в художественной самодеятельности. Она хорошо прочитала отрывок из «Трех сестер» Чехова (эту пьесу, она, конечно, выбрала не случайно, усматривая в подобном выборе злую иронию). Судя по всему, экзаменаторам понравилось ее чтение, так как на следующий день Ирина нашла свою фамилию в списках зачисленных на курсы.
В группе занимались семеро учениц, включая Ирину. Занятия проходили в пыльной комнате в здании нового МХАТа, который Ирина не любила так же сильно, как любила старый МХАТ, где Наташа Маякова была занята пять вечеров в неделю.
Ирина назвалась вымышленным именем из конспирации, так что на курсах ее знали как Катю Боровскую; она хотела выяснить, какие отношения связывают Бондаренко и Маякову, и постараться использовать полученную информацию против Валерия с целью добыть какие-нибудь сведения о «Белой Звезде». Марс, как заинтересованное лицо, с одобрением отнесся к ее затее и выправил ей фальшивые документы, не задавая лишних вопросов.
— Делай, что хочешь, — сказал он Ирине, — Я вполне тебе доверяю.
Первое свое занятие Наташа Маякова начала с того что бодро заявила:
— Мы смогли организовать наши курсы только благодаря тому, что в стране многое изменилось. Если бы не реформы, не было бы ни курсов, ни занятий.
Ирину позабавило, с какой гордостью были произнесены эти слова, словно маленькая девочка похвалилась перед подружками, что родители разрешили ей посидеть вечером у телевизора дольше обычного. Какая наивность!
— Для занятий я выбрала пьесы американского драматурга Эдварда Олби, — продолжала вступительную речь Наташа, — «Малютку Элис» и «Шаткое равновесие». Мой выбор пал именно на этого драматурга потому, что он считается одним из последователей чеховской традиции в драматургии. Душевные метания, страдания, безысходное отчаяние его персонажей очень напоминают переживания чеховских героев в «Трех сестрах» и «Вишневом саде».
Она попросила двух учениц разыграть мизансцену из пьесы Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?» без всякой подготовки:
— Хочу посмотреть, как вы будете барахтаться, если вас неожиданно столкнуть в ледяную реку, — объяснила она.
Одной из выбранных учениц была Ирина; ей дали читать роль Марты, которую в известном фильме сыграла Элизабет Тейлор. Американскую экранизацию этой популярной пьесы Олби Ирина посмотрела в крохотном кинотеатрике повторного фильма в Кембридже. Она помнила, как сидела в тесном зале среди американских студентов, и в воздухе пахло воздушной кукурузой; ей было там так хорошо, так уютно... Она чувствовала полную раскрепощенность, словно окунулась в горное озеро и плыла, обнаженная, в прохладной воде. Ей живо представилось лицо Элизабет Тейлор в этом фильме, великолепная игра замечательной актрисы...
После занятий Наташа Маякова попросила Ирина остаться.
— Хотите, пойдем выпьем где-нибудь кофейку? — предложила актриса.
Было довольно поздно, и они зашли в ночной бар гостиницы «Метрополь», открытый и после двенадцати ночи. В баре было тихо, тепло и как-то по-домашнему. Они уселись за свободный столик, сделали заказ, и Наташа начала разговор:
— Знаете, мне хотелось поговорить с вами, Катя. Я понимаю, что вы несколько удивлены, но меня заинтересовала ваша игра сегодня на занятиях. — Пока она задумчиво размешивала сахар в чашке, наблюдая, как кусочки растворяются в горячей жидкости, Ирина ее разглядывала. Наташа, без сомнения, была красива: натуральные светлые волосы, голубые глаза, выразительное, подвижное лицо с мягким, чувственным ртом. Боже, как Ирина ненавидела это лицо!
— "Кто боится Вирджинии Вульф?" — непростая пьеса, — продолжала говорить Наташа. Отхлебнув кофе, она сморщила нос, — фу, совсем некрепкий. Мы же не туристы, чтобы поить нас такой бурдой! — Она посмотрела на Ирину и улыбнулась ей немного застенчиво, искренне, так что та была покорена этой необыкновенной улыбкой.
— И характеры в этой пьесе сложные, не всегда понятные русскому человеку. Надо хорошо знать американский образ жизни, чтобы разобраться в них. А вы, Катя, на удивление точно почувствовали характер Марты, это поразительно!
— Спасибо, — улыбнулась Ирина.
— Вы, наверное, согласитесь со мной, — продолжала Наташа, — что в Марте есть какая-то внутренняя неуспокоенность, я бы даже сказала ярость, которая долго-долго копилась и вот теперь готова выплеснуться наружу. И, понимаете, в вас я почувствовала ту же ярость, тот же гнев, что и Марты. Видимо, поэтому у вас так хорошо получилось на уроке. Марта вам внутренне близка. Собственно, об этом мне и хотелось поговорить с вами, об этой вашей внутренней злости или ярости, называйте, как хотите. Может быть, вы даже не отдаете себе отчета в том, как сильно в вас это чувство.
Ирина не знала, что и ответить. Считать себя польщенной или оскорбленной?
— Допрос учеников входит в ваши обязанности, так же как и пропаганда реформ? — наконец спросила она.
Наташа заразительно рассмеялась, на лице появилось выражение искренней симпатии, совершенно обезоружившее Ирину, пытавшуюся быть нарочито резкой, грубой.
— А, ерунда, не стоит обращать внимания на такие вещи. Сейчас принято хвалить реформы на каждом углу. Многие благодаря им очень выиграли, разве нет?
— Кто выиграл, а кто и нет, — возразила Ирина. — Пусть по телевизору с утра до вечера врут, но вам-то, интеллигентному человеку, зачем это делать?
— Почему врут? Много и правды. Я теперь себя чувствую гораздо свободнее.
— Можете бегать без поводка, да?
— Не понимаю.
— Ну, играете в пьесах, которые раньше не шли, зарабатываете деньги на платных курсах, а что от этого изменилось? По большому счету — ничего. Все равно чувствуете, как что-то гнетет вас. Сволочное отношение к людям как было у нас, так и осталось.
Наташа заказала водку и кое-какие закуски. Когда заказ принесли и они немного выпили, она заговорила опять:
— Думаю, в чем-то вы правы: многое осталось по-прежнему. Вот например — Ольга, Маша и Ирина, чеховские три сестры, часами обсуждают незначительную, казалось бы, тему: как однажды они поедут в Москву. Но знают, что никогда не выберутся туда, а к концу пьесы выясняется, что они живут всего лишь в нескольких километрах от Москвы. Полная инертность и бездействие, одни разговоры. Так и у нас сейчас. Поэтому и реформы не идут.
Ирина не слушала ее, думая только об одном: «Когда они видятся? Каждый день перед репетициями и вечерними спектаклями, или она приходит к Валерию ночью, когда меня нет рядом?» Ирина сделала над собой усилие, заставила себя не думать о Валерии. Довольно резко сказала Наташе:
— Притворство хорошо на сцене, а не в жизни. Что вам дали эти реформы? Раньше небось снимались в кино, на телевидении. Сейчас студии на голодном пайке, делают одну-две картины в год. Театральных постановок на телевидении нет. В театре платят копейки. Концы с концами наверняка не сводите, вот и схватились за курсы. А туда же еще — да здравствуют реформы! И не стыдно врать?
— Если я вас правильно поняла, вы, наверное, не захотите больше посещать мои уроки?
— Отчего же? Я хочу научиться играть, для этого я и поступила на курсы.
— Мне кажется, вам не придется долго учиться, — заметила Наташа, допивая кофе. — У вас есть талант. Но зачем вам нужны эти курсы? В столичный театр все равно не возьмут. Разве что в самодеятельность... Но для нее вы и так сойдете...
Ирина промолчала. Тогда Наташа заговорила снова:
— В школе МХАТ у меня был замечательный учитель. Он хотел, чтобы я стала настоящей актрисой. Он делал все, чтобы я смогла заглянуть внутрь себя, поверила в себя, в то, что я могу многое. Это единственное, что он от меня требовал. Он показал мне, каким бесценным даром я обладаю. — Наташа сделала паузу, отпила из рюмки. — Понимаете, Катя, я сирота. Выросла в интернате, была злой, как волчонок. Знала, что мать меня бросила, и я ненавидела ее, а заодно и всех остальных. Как я завидовала тем, у кого есть семья, кто собирается вместе за праздничным столом. Я все помню, все, до мельчайших деталей. Такое уж свойство у актеров, — мы помним все. Без хорошей памяти актеру нельзя.
Наташа с яростью оттолкнула от себя рюмку, и водка пролилась на стол. Глаза актрисы сверкали ненавистью и болью, и Ирина в изумлении смотрела на нее. Как отличаются люди от того образа, который мы создаем! Наташа казалась такой счастливой тогда в театре, рядом с Валерием, такой безмятежной! И на сцене она чувствовала себя очень уверенно. А на самом деле, как выяснилось, она несчастна, одинока, выросла без родителей, и сейчас готова расплакаться в присутствии совсем постороннего человека.
— Давайте еще выпьем, — предложила Ирина.
— Хорошо, — кивнула Наташа. — Только закажем на этот раз «Старку», ладно?
— Ради бога. «Старку» выпью с удовольствием, Официантка принесла заказ, женщины налили себе водки, закусили, снова наполнили рюмки.
— Знаете, Катя, сегодня на занятиях в вас я увидела себя, — продолжала Наташа. — Словно посмотрелась в зеркало или вернулась на несколько лет назад. Я никак не могла пройти мимо такого удивительного явления, и поэтому решила познакомиться с вами поближе. Я живу одна, родных у меня нет, и подумала: а вдруг я нашла подругу, родственную душу?
— Так вы не замужем? — спросила Ирина. Это ее не очень интересовало, но надо же было что-то сказать. Откровения Наташи смутили Ирину, и она просто не знала, как реагировать на ее слова.
Наташа улыбнулась.
— Нет, пока не пришлось. Правильно говорят: «Не родись красивой, а родись счастливой». Мужики липнут ко мне, как мухи, а человека во мне не замечают. И это, честно говоря, бесит.
— Но мне кажется, что замужество могло бы стать для вас отдушиной. Если у вас не было родителей, не было семьи, то почему бы не попытаться самой создать семью — иметь мужа, детей?
— Я боюсь. Вероятно, в этом страхе виновато мое неудачное детство. Мне хочется надежной, совершенной семьи. Я все время думаю: а вдруг мой муж меня бросит? Или я разлюблю его и уйду к другому? А дети? Я боюсь, что их может ожидать моя судьба, а это ужасно, поверьте. В общем, я не верю, что замужество принесет мне счастье. Не верю, что мужчина может быть по-настоящему предан женщине.
— Признаюсь, и я не верю. Мужики сволочной народ, только о себе и думают...
— Да, с ними плохо, и без них нельзя, — вздохнула Наташа. — Иногда мне кажется, что они нужны нам именно потому, что они такие плохие.
Обе женщины дружно и весело рассмеялись. Внезапно Ирина вспомнила о Валерии, и ее веселье как рукой сняло. Словно наяву она увидела Бондаренко рядом с Наташей, когда они шли по улице Горького, оба сияющие, довольные. Ирина после того случая в театре тайно следила за ними и узнала, что встречаются они один-два раза в неделю. Что их связывает? Если не любовь или секс, то что же? Это необходимо было выяснить.
Дважды в неделю Марс Волков, отложив в сторону свои дела, отправлялся на черной «Волге» в Звездный городок. В этом не было ничего удивительного, так как Звездный городок входил в избирательный округ, от которого баллотировался Волков.
Во время каждого своего визита в город космонавтов Марс обязательно встречался с главными чиновниками городка, с обслуживающим и техническим персоналом, научными работниками и, конечно, с космонавтами. Все эти люди были рады приезду депутата из Москвы, кроме, пожалуй, единственного человека, который ненавидел визиты Марса. А именно ради встреч с этим человеком Марс и ездил в Звездный городок. Дружеские улыбки, общие вопросы, рукопожатия, похлопывания по плечу — все это было привычным ритуалом. Главное наступало потом, когда он отправлялся к Виктору Шевченко — участнику неудавшегося советско-американского полета на Марс. Второй участник, американский астронавт, погиб во время полета. Виктору удалось вернуться живым, и он получил звание Героя.
Несмотря на то, что Марс знал Виктора уже больше года, человек этот оставался для него загадкой. Почему? Трудно было ответить на этот вопрос. Космонавт не отказывался от встреч, беседовал с Марсом о самых разных вещах, причем зачастую шел на разговор охотно, но у Марса никак не получалось заглянуть в душу Виктора, понять его взгляды на мир, на людей, разобраться в его чувствах. Получилось так, что в космос улетел один человек, а вернулся совершенно другой. После полета он сильно изменился и мало чем напоминал прежнего Виктора. В этом и заключалась загадка. Что с ним произошло за дни полета? Почему он так переменился? Ведь ни с одним из космонавтов такого не случилось. Виктор получил душевную травму, это понятно. Потерять товарища, вместе с которым готовился к полету, тренировался, за жизнь которого отвечал — тяжелый удар. Помимо смерти друга, Виктору пришлось пережить также и поломку космического корабля, и одиночество в космосе, и страх смерти, когда он не знал, придется ли ему вновь увидеть родную землю. Кроме психического шока, космонавт подвергся воздействию космического излучения. Как это отразилось на организме Виктора, — до конца никто не выяснил.
Марс спросил у Татьяны, женщины, делившей с Виктором досуг и постель, где Виктор.
— В бассейне, — ответила она.
— Один?
— Нет, с Ларой.
Лара, так же как и Татьяна, была приставлена к Виктору для бесед и развлечений. Марс лично дал разрешение на присутствие женщин рядом с космонавтом. Почему, собственно, он должен запрещать Виктору те немногие удовольствия, что остались в его распоряжении? Одним из этих удовольствий были женщины, другим — бассейн.
Виктор очень любил плавать в бассейне. Длительное пребывание в состоянии невесомости оказало атрофирующее воздействие не только на мышцы космонавта, но и на его скелет, и болезнь эта не поддавалась лечению. Получив большую дозу космической радиации, Виктор предпочитал проводить большую часть времени в бассейне. Облучение сделало кожу космонавта совершенно безволосой и скользкой, и он плавал в воде легко и свободно, словно вода была его родной стихией, словно он родился и вырос в море. После полета Виктор стал калекой, и Марс считал, что физическое уродство оказало определенное влияние на психику космонавта, однако не на умственные способности, — соображал Виктор не хуже, а то и лучше других. У Марса также не было никаких иллюзий насчет того, зачем космонавту понадобился бассейн: не только для плавания, разумеется, но и для того, чтобы скрыться хотя бы на некоторое время от людей. И на этот раз Марс нашел Виктора в бассейне. Он уже выбрался из воды и сидел теперь в инвалидной коляске.
— Как вы себя сегодня чувствуете, Виктор? — спросил Марс космонавта. Тот в ответ буркнул:
— Паршиво. И не называйте меня Виктором, я же вас просил! Не хочу никаких имен!
— Но мне же надо как-то вас называть, — он уселся на бортик бассейна, — это ваше имя.
Марс посмотрел на своего странного собеседника. Когда-то он был очень привлекателен. Марс мог судить об этом по фотографиям Виктора, сделанным до полета. Что же произошло там, высоко, в неизведанном далеком космосе, что могло так изменить человека? Разумеется, черты лица остались прежними, но общий их вид или сочетание черт производили совсем другое впечатление. Правда, Виктор довольно сильно похудел и не мог нормально двигаться, — обычно он передвигался при помощи инвалидного кресла. А если пытался ходить сам, то напоминал девяностолетнего старика. Марс задумался: а вдруг в космосе произошло быстрое, внезапное старение организма? Тела, но не мозга. Не в этом ли отгадка? Или он ошибается?
— Как же мне к вам обращаться? — повторил он. — Вы же Виктор Шевченко, настоящий герой, с большой буквы. — Марс посмотрел на Виктора, и ему неожиданно пришла в голову мысль, что космонавт специально злит его, чтобы сбить с толку, чтобы избавиться от ненавистных, бесконечных вопросов, чтобы вывести своего знакомого из равновесия.
— Ну что ж, я должен признаться, — продолжал он, — мне надоело, что мы играем с вами в кошки-мышки. Не пора ли с этим кончать? Или вы желаете, чтобы мы играли вечно? Я предпочитаю не ходить вокруг да около, а называть вещи своими именами. Конкретно, ясно. Вы чувствуете себя сегодня паршиво, я это вижу, и мне вас жаль, поверьте. Мне больно видеть ваши мучения.
— Вы что, думаете, я поверю во все это дерьмо, что вы сейчас наговорили? — огрызнулся Шевченко.
— Да нет, я этого и не жду, не такой уж я наивный. — Скажите, как мне вас называть, каким именем? — снова спросил Марс.
— Не знаю, но только не Виктор. Потому что я — не Виктор.
— Понимаю, понимаю. Но все-таки? Предложите что-нибудь.
— Как насчет имени Одиссей? Годится? Обещаю не называть вас Полифемом.
— Ну хорошо. Как вам сегодня спалось, Одиссей?
— Я не сплю, — быстро отозвался Виктор. Он любил говорить на эту тему. — Я вижу сны, а это разные вещи. Когда постоянно видишь сны, то получается, что ты не спишь, а бодрствуешь; сознание находится в совершенно особом состоянии.
— А что вы видите во сне?
— Я вижу огромный, необозримый космос и звезды. Я вижу необыкновенный свет между звездами.
— Какой свет? Он имеет какую-нибудь окраску? Может быть, он красный, зеленый или голубой?
— Я не могу объяснить. Невозможно найти слова, чтобы описать этот удивительный свет, или не свет, потому что он не бесплотный, он состоит из какой-то субстанции.
— Какой субстанции? На что она похожа? Чем-то напоминает обшивку космического корабля?
— Нет-нет, ничего общего, не то, совсем не то. Я думал про этот свет с того момента, как наш корабль приземлился, и продолжаю думать о нем постоянно. И прихожу к выводу, что тот неземной свет, который я видел среди звезд, есть сам Господь Бог.
— Почему вы так решили? — спросил Марс.
— Мои сны подтверждают это, снова и снова, каждую ночь.
— А может быть, в ваших снах вы видите Богом себя? — предположил Марс.
Виктор не смог сдержать ироничной улыбки.
— Подобные дурацкие предположения не делают вам чести, Волков. Я же не идиот.
— Согласен, согласен, не спорю, предположение действительно дурацкое, извините, — ретировался Марс. — Но что-то заставило меня задать вам такой вопрос.
— Я знаю, что. Не такой уж это великий секрет. Вы так же, как и я, верите в Бога, Волков, и не отрицайте. Все в него верят, только многие не признаются в этом. Но вы правы. В каком-то смысле я действительно стал Богом — существом, о котором вы не знаете абсолютно ничего.
— Чушь, вы человек, как и я, вы наделены разумом, Почему это мы о вас абсолютно ничего не знаем? Это неверно.
Виктор промолчал. И Марс, наклонившись к нему, спросил:
— Скажите, что произошло в космосе, в космическом корабле? С вами тогда была потеряна связь... Я понимаю, с тех пор прошло уже много времени...
— Нет. Это случилось вчера.
— Ну, разумеется, вам это кажется не таким уж далеким прошлым...
— Это случилось вчера, говорю вам. Хотя я и знаю, что прошло пятнадцать месяцев, как я вышел из состояния комы. И вот все эти пятнадцать месяцев вы спрашиваете меня: «Что произошло в космосе?» И миллион раз я отвечаю то же самое, что сказал вам, как только пришел в себя.
Виктор был прав. Бессчетное число раз Марс задавал ему один и тот же вопрос и выслушивал один и тот же ответ, и не мог поверить в то, что говорил ему космонавт. Ну как можно было поверить в такое?
— Все равно, я буду вам благодарен, если вы ответите на мой вопрос еще раз, — сказал Марс.
— Еще один раз, и не последний, да?
Двое мужчин молча уставились друг на друга, и Марс подумал: «А ведь это поединок умов. Я не должен допустить, чтобы победа осталась за ним. Мне нужно выиграть бой».
— Мы уже выходили с орбиты Земли к орбите Марса, — начал рассказывать Виктор, — и все шло прекрасно. Работа ладилась. Кстати, наши руководители были совершенно правы, когда сократили команду корабля с десяти человек до двух. Итак, мы сошли с орбиты Земли и взяли направление на Марс, уходя от гравитационного поля Луны. Вблизи этот земной спутник выглядит потрясающе, сказочно. Ей-богу, когда мы пролетали мимо, я, словно ребенок, не мог оторвать глаз от иллюминатора. В детстве я смотрел в далекое зимнее небо и спрашивал себя: что находится там, далеко от Земли? Теперь я знаю и содрогаюсь от ужаса. Человеку трудно воспринять такую красоту, это выше его сил. Итак, наш корабль прокладывал путь сквозь глубины космоса, уходя все дальше и дальше от родной планеты. Мы спали как убитые, утомленные однообразием нашей жизни. В центре управления полетом известно, сколько времени мы спали, когда просыпались. Я, между прочим, не видел ни единого сна во время полета, хотя приборы и показывают обратное. Медицинские данные против меня, они зафиксировали, что я видел сны. Врачи говорят, что, проснувшись, я забывал их. Но я повторяю вам — я не видел ни единого сна. Я всегда помнил свои сны, еще с детства. Мне кажется, что в полете сновидения оставили меня потому, что жизнь моя стала похожа на сон. Психиатры говорят, что я чересчур много внимания уделяю снам, для меня сны стали идеей фикс, а я говорю вам, во время полета я не видел снов, и это имеет большое значение. Врачи, наверное, считают, что я лгу им или заблуждаюсь насчет этого, и котят докопаться до истины. Иначе я не был бы здесь и не разговаривал бы с вами. Жалкие людишки ненавидят все непонятное и готовы взорвать и небо, и Землю, лишь бы получить ответ на свои вопросы, избавиться от загадок и тайн, которыми полно мироздание.
Неожиданно космонавт начал смеяться, и смех его становился все громче и громче, пока не превратился в оглушительный хохот, который так же внезапно прервался, как и начался. Утирая слезы и задыхаясь, Виктор сказал.
— Теперь мне многое кажется смешным. Я приобрел чувство юмора, которым раньше не обладал. Я стал таким после того, как посмотрел в глаза смерти.
— Расскажите, как погиб Грег.
— Я же просил: никаких имен! — взорвался вдруг Виктор. — Черт вас возьми, сколько можно говорить! Сукин сын, как ты мне надоел, будь ты проклят!
— Извините, я забыл. Скажите, какое имя дать вашему погибшему другу? Предложите что-нибудь. Вы слышите меня, Одиссей?
— Менелай, — ответил Виктор, не повернув головы.
— Прекрасно. Так как погиб Менелай?
— Бедный мой товарищ, — горько сказал космонавт. — Мы оба надели скафандры и собрались выйти в открытый космос. Он вышел первым, а я еще оставался на корабле. Скафандры у нас были отличные, самая последняя модель. — Он помолчал. — Думаю, мы столкнулись с метеоритной бурей, только, вообще-то говоря, это были не метеориты, а что-то похожее на них, и крохотного размера. Может быть, какие-нибудь мини-метеориты? Я внезапно услышал глухой звук, словно в корабль снаружи что-то бросили. Затем я услышал голос Менелая и сразу почувствовал неладное. Моментально надел шлем и выбрался наружу. То, что я увидел... Шлем моего товарища был весь искорежен, вокруг была кромешная тьма, и только вдали, среди звезд, сиял тот необыкновенный свет. То не было сияние звезд, нет, звезды светят по-другому. Не обыкновенный свет приблизился, и я мог рассмотреть как следует, что случилось со скафандром моего товарища. Передняя часть шлема была вся изрешечена мелким осколками или не знаю чем, может, эта буря пришла из другой галактики? Воздух из скафандра весь вышел, видимо, как раз тогда, когда я выбирался из корабля. Выход воздуха из скафандра создал центробежную силу, и тело моего друга крутилось и крутилось вокруг троса, которым скафандр прикреплялся к обшивке корабля. Глаза мертвеца — я знал, что мой друг умер, и я уже не мог его спасти, — смотрели прямо перед собой, а рот улыбался... Жуткой, страшной улыбкой, словно насмехаясь над смертью, над ранами, изменившими его до неузнаваемости. Я остановил вращение тела, принес труп в корабль. Там я еще раз внимательно вгляделся в мертвое лицо и заметил, что глаза мертвеца какие-то странные. Сначала я подумал, что в них попала космическая пыль, но потом отказался от этой мысли.
Виктор замолчал, и в воздухе повисла довольно долгая тишина, так что Марс вынужден был спросить:
— Так что же дальше? Почему глаза Менелая были странными? Отчего?
Космонавт опустил голову, глухо ответил:
— Что толку вам говорить? Все равно вы мне не поверите, вы все больше доверяете приборам, а не тому, что вам говорит человек, свидетель...
— Нет, доверяю. Вскрытие трупа не дало специалистам практически никаких данных, ничего не удалось узнать. Почему ваш друг умер, что вызвало поломку скафандра, что происходило, пока вы спешили ему на помощь, — все покрыто мраком неизвестности. Все уверены только в одном: имела место какая-то межпланетная буря. Но в то, что вы говорите, согласитесь, трудно поверить... Разумеется, многие считают ваши слова вымыслом, плодом больного воображения.
— А вы? Вы на их стороне?
Момент наступил критический. От того, как ответит Марс, зависели его дальнейшие отношения с Виктором. Лгать было нельзя, потому что космонавт сразу почувствует ложь. Кроме того, Марс понимал, что Виктору нужна была родственная душа, взаимопонимание. Ответ следовало выбрать тщательно, не обижая Виктора, хотя его психическая уязвимость не была проявлением слабости, а лишь делала разговор с ним гораздо более трудным, чем с обычным заурядным человеком.
— Честно говоря, я не знаю, кому верить. В конце концов, нельзя же все время опираться только на данные, полученные с помощью аппаратуры, медицинской и любой другой. И с какой стати вам лгать? Какой смысл? Не думаю, что и память вас подводит. С теми, кто говорит так, я не согласен.
— Да, да, я помню все до мельчайших подробностей. Зрачки глаз мертвеца исчезли, и белков не было видно, радужная оболочка заняла буквально всю поверхность глаза. И что самое невероятное: из глаз струился тот самый странный свет, который я видел и в космосе...
— И Менелай, то есть его труп, заговорил с вами?
— Нет-нет, ничего подобного. Никаких сцен из фильмов ужаса. Труп не оживал. Это было что-то другое, чего я не могу понять, уразуметь и сейчас, хотя анализировал это явление с точки зрения физики, метафизики, философии, религии. В течение пятнадцати месяцев. В этом не было ничего сверхъестественного, никакого волшебства, я же все-таки не круглый идиот. И это не было игрой воображения.
Виктор глубоко вздохнул.
— Труп не открывал рта, не сказал ни слова. Я получил сообщение через его глаза, понимаете? Этот способ передачи информации не имеет ничего общего с телепатией, это что-то новое, неслыханное.
— Так, и что же дальше? Что он вам сообщил?
Виктор дернулся и закрыл лицо руками:
— Не знаю, пока не знаю, я получил сообщение, это точно, но не знаю как его расшифровать!
Погода стояла чудесная: небо без единого облачка, воздух свежий, прохладный, мягкий ветерок навевал приятные мысли. Именно в такой великолепный день Валерий Бондаренко отправился в Архангельское. Он ехал из центра Москвы по Кутузовскому проспекту, затем свернул на Минскую улицу, с нее взял направление в Кунцево, на Рублевское шоссе, потом выехал к Успенскому и далее к Архангельскому. В Архангельское Валерий ездил один Раз в неделю, но всегда по разным дням и в разное время. В усадьбе и окружающем ее парке обычно толпился народ, особенно в выходные дни и в хорошую погоду. Люди выбирались отдохнуть, погулять в парке и близлежащем лесу, приезжало много туристов посмотреть на замечательный уголок русской природы.
Валерий приезжал сюда не за этим, целью его путешествия было строгое каменное здание, расположенное на опушке леса, в котором находился интернат для психически больных людей. Выйдя из машины, он увидел врача, работавшего в этом интернате.
— Хорошо, что вы приехали, — сказал доктор, — она уже проснулась и, уверен, обрадуется вам.
— Не думаю. Моя дочь все время находится в подавленном состоянии, она никогда ничем не восхищается, ничему не удивляется. Может быть, она вообще не способна испытывать никаких чувств? Или я как-то действую на нее?
— Вам следует приезжать сюда почаще.
— Я приезжаю так часто, как могу, — ответил Валерий доктору.
— Да-да, я знаю. И все же, как врач, советую делать это чаще. Для пользы больной.
Валерию захотелось крикнуть: «Ты же прекрасно знаешь, что моей девочке ничем уже не поможешь!» Но промолчал, вспомнив, что здесь он не большой начальник, а просто отец пациентки, механик Колчев. Устраивая дочь в интернат, Валерий назвался вымышленным именем, потому что боялся, как бы его политические враги не вызнали про больную дочь и не использовали это как оружие против него. Дочь была его уязвимым местом, и никто не должен был знать о ее существовании. Однако он испытывал сильные угрызения совести за то, что поместил дочь в такое Богом забытое место, не постаравшись найти что-нибудь поприличнее.
— Моя дочь не понимает, что я ее отец. Ей все равно, приезжаю я к ней или нет. Она вообще безразлична к людям. Разве не так?
— Пока — да. Но кто может поручиться, что так будет всегда? Разве вы или я знаем, о чем она думает, что творится в ее душе.
— Вы, разумеется, правы, доктор. Нельзя терять надежды.
— Вот так-то лучше, дорогой мой, — бодро ответил доктор. — Вы подождете здесь, пока я приведу ее?
— Будьте так любезны, пожалуйста. — Валерий знал, что сегодняшняя встреча, как и все предыдущие, не принесет ему ни радости, ни облегчения, только боль. Что еще, кроме боли, может испытывать отец, глядя в бессмысленные глаза своего ребенка? Видя его пустое, слабоумное лицо? И все же дочь была ему дорога. — Очень благодарен вам за заботу.
Минут через пять доктор Калинин появился снова. Рядом с ним шла девочка или девушка неопределенного возраста; по лицу и фигуре трудно было сказать, сколько ей лет, но Валерий знал, что дочери недавно исполнилось восемнадцать. Будь она здорова, девушка была бы очень хорошенькой: стройная, густые золотистые волосы, голубые глаза, но выражение этих глаз! Она жила словно во сне, не воспринимая реальную жизнь, не замечая ничего вокруг. Валерию так хотелось поговорить с дочерью, установить с ней хоть какой-то контакт, но ничего не получалось, и он страшно от этого страдал.
Доктор подвел девушку к скамейке, на которой сидел Валерий. Несчастный отец только и смог вымолвить:
— Котеночек мой, — и слеза покатилась по его щеке.
— Моя бабушка учила меня, — говорил Хонно Большой Эзу, — одиночество начинается с семьи. Запомните это хорошенько, госпожа Кансей.
— Я осталась одна среди чужих людей. Никогда еще мне не было так одиноко. Спасибо вам, что помогли уехать из дома мужа. Мне от него ничего не нужно, только бы не видеть его никогда.
Большой Эзу и Хонно сидели на уютном диване в шикарно меблированной гостиной, которую освещали многочисленные лампы самых разнообразных размеров и форм, и мирно беседовали. Большой Эзу был одет в темный деловой костюм, а Хонно — в бермуды и длинную блузу из натурального шелка. Они только что вернулись из шумного, прокуренного ресторана, где чудесно пообедали. Ресторан этот обычно посещали любители борьбы сумо, Было довольно поздно, на облачном, мрачном небе уже показалась луна.
— Уверен, что вам нравится ваше новое жилье, — сказал Большой Эзу.
— Квартира великолепная, — отозвалась Хонно, вставая. Она подошла к окну. — Всю жизнь мечтала жить в квартире, выходящей окнами на Сумиду. Смотрите! Лунная дорожка на реке! Как красиво!
Повернувшись лицом к своему собеседнику, Хонно призналась:
— Я все еще нахожусь в состоянии шока. Может быть здесь, в этой квартире, такой удобной, большой, я забуду все, что произошло. Между прочим, мое новое жилье выглядит очень по-американски, правда?
Большой Эзу рассмеялся.
— Правда. Мои друзья из Америки, когда бывали здесь, чувствовали себя как дома. Обычно в Токио им неудобно, не хватает места. Это мы, японцы, прекрасно себя чувствуем в крохотных квартирках, среди множества людей и машин, американцам трудно к этому привыкнуть. Так что в этих просторных апартаментах им всегда нравилось.
— Вы только не беспокойтесь, я постараюсь не задерживаться долго в этой квартире.
— Можете жить здесь сколько хотите, у меня много таких квартир по всему Токио.
— Думаю, они вам обходятся довольно дорого.
— Вас это не должно волновать, госпожа Кансей.
Хонно озабоченно взглянула на Большого Эзу, и тот понимающе кивнул.
— Знаю, знаю, о чем вы сейчас думаете. Не понимаете, почему я проявляю о вас такую заботу и ждете, когда я заговорю о своих намерениях в отношении вас и назначу цену, не так ли?
— Нет, я...
— Вы совершенно правильно думаете. Как еще вы можете думать? Я ведь якудза, гангстер, и ничего не делаю даром. Разве такой человек заслуживает доверия?
Хонно в растерянности не нашлась, что ответить, потому что в словах Большого Эзу была большая доля правды. Он, как никто другой, читал ее мысли, словно открытую книгу, а лгать ему ей не хотелось.
— Скажу вам правду: меня интересуют тетради вашего друга Какуэя Сакаты, которые он завещал вам. Судите сами: я имею многочисленные связи в мире бизнеса, и поэтому хочу знать, что в этих тетрадях написано, какие преступления совершили высокопоставленные лица государства, причем хочу получить информацию из первых рук, пока никто другой не завладел такими важными сведениями, ну, ваш муж, например, для него записи Сакаты, я уверен, представляют огромный интерес.
— Но...
— Пора приниматься за дело. Вы готовы, госпожа Кансей?
Большой Эзу достал блокнот для записей, вырвал из него первую страницу и протянул ее Хонно.
— Здесь расписание ваших дел на сегодняшний вечер. Пожалуйста, строго придерживайтесь маршрута. Обещаю, что скучать вам не придется, скорее наоборот. Внизу вас ждет машина, водитель с маршрутом ознакомлен, — у него есть точно такая же памятка, как та, что вы держите в руках.
— А как же Гиин и тетради?
— Завтра в шесть часов утра я буду ждать вас в клубе Гиндза, и там мы все обсудим. — Большой Эзу поднялся с дивана. — А теперь я должен вас покинуть, госпожа Кансей. Желаю хорошо провести время сегодня.
Хонно вышла из дома и увидела сверкающий новехонький «Мерседес» жемчужно-серого цвета с дымчатыми окнами, ожидающий ее у входа. Увидев ее, водитель вышел из машины и распахнул перед ней заднюю дверцу.
Хонно уселась на заднее сиденье, и тут заметила, что она не одна в машине.
— Добрый вечер, госпожа Кансей, — произнес худенький молодой человек, сидевший рядом с ней. Хонно успела краем глаза рассмотреть его: маленькие аккуратные уши, зачесанные назад густые волосы, глаза скрыты за темными очками. Одет он был в темно-серый костюм, накрахмаленную белую рубашку, вокруг шеи был повязан со вкусом подобранный галстук. Хонно также обратила внимание на золотые запонки и массивное золотое кольцо на пальце.
— Меня зовут Фукуда, Большой Эзу попросил меня быть вашим гидом на сегодняшний вечер. Прошу любить и жаловать.
Огромный «Мерседес» с трудом пробирался сквозь заполненные машинами улицы японской столицы. Хонно удивлялась, как он вообще способен здесь двигаться. Наконец машина остановилась у высокого здания — резиденции делового магната Каги в районе Синдзюку. Хонно и сопровождающий ее юноша вышли из «Мерседеса» и вошли внутрь офиса, поднялись в скоростном лифте на сороковой этаж и, пройдя сквозь ряд прохладных коридоров, подошли к двери какого-то помещения. Фукуда достал ключ, открыл дверь, и они очутились в просторном холле. Из холла они пошли дальше, минуя молчаливые комнаты, отделенные одна от другой раздвижными дверями, на которых был изображен известный всему миру трилистник из ромбов — эмблема фирм «Мицубиси» и «Панасоник» и написано по-японски слово «Kara». В комнатах никого не было видно, только слышался звук факсов, поддерживающих связь с любой точкой земного шара, будь то Австралия, Западная Германия или Соединенные Штаты Америки. Напичканные умной электроникой машины без устали работали на благо человека.
Фукуда подошел к очередной двери с круглой ручкой, повернул ее и, сделав знак Хонно, чтобы она вела себя тихо, открыл дверь. Теперь они очутились в небольшой приемной, но только, разумеется, без секретарши — час был поздний. Штора на окне, выходящем в кабинет босса, была приподнята, и Фукуда осторожно, стараясь не шуметь, подошел к этому окну, ведя за собой Хонно. Из кабинета струился мягкий свет, и в этом свете Хонно увидела плотного мужчину средних лет и женщину, лежавших на диване. Они занимались любовью. Оба партнера выглядели далеко не романтично. Фукуда прошептал Хонно на ухо:
— Мужчина — заместитель Каги по финансовым вопросам. А женщину вы не узнаете?
Хонно вгляделась внимательнее и с удивлением узнала в женщине в бесстыдно задранной юбке Маму-сан — хозяйку публичного дома, где Хонно наткнулась на собственного мужа и его любовника.
Фукуда тронул Хонно за руку, давая понять, что им пора уходить, и они отправились обратно через бесконечный ряд комнат.
Следующим местом, куда они отправились, было игорное заведение якудзы, находившееся за грязным, душным рестораном, который Хонно и Фукуда прошли, не останавливаясь. В просторном игорном зале стояли низкие, длинные столы, вокруг которых толпились люди — на редкость разношерстная публика. С потолка на толстых шнурах свешивались круглые лампы, освещавшие многочисленных посетителей. Хонно и ее удивительный гид стали пробираться к одному из столов, держась ближе к стенам, чтобы не привлекать к себе внимания. Это был необычный игорный дом — здесь играли по-крупному. Хонно с интересом разглядывала представителей якудзы, чьи тела были покрыты характерными татуировками, выполненными настолько искусно, что в сумеречном свете казались живыми. На столы они время от времени бросали толстые пачки денег. Хонно начала рассматривать других игроков: тщательно одетые, серьезные мужчины, каких она видела каждый день в своем офисе, сосредоточенно следили за ходом игры.
Фукуда наклонился к ней и тихо сказал:
— Третий человек слева от вас. С тоненькими усиками, видите? Его ставки самые высокие во всем игорном заведении. Это главный администратор Каги. Смотрите, какими суммами он ворочает!
Хонно, не отрываясь, следила за игрой и увидела, как тот в течение часа проиграл ни много ни мало шесть с половиной миллионов йен — пятьдесят тысяч долларов. К моменту проигрыша волосы высокопоставленного чиновника растрепались, галстук съехал на сторону, лицо покрылось потом. Он, видимо, уже проиграв раньше все наличные деньги, с лихорадочно блестящими глазами, выписывал расписку на проигранные только что пятьдесят тысяч долларов. Закончив писать, он передал клочок бумаги соседу, тот передал его из рук в руки другим игрокам, так расписка дошла до другого конца стола, где стоял лысый человек. Его голый череп был покрыт татуировкой, изображавшей дракона. Лысый взял бумажку, прочел ее. Затем посмотрел — и Хонно со страхом заметила это, — на Фукуду. Фукуда почти незаметно кивнул головой — и лысый, спрятав расписку в нагрудный карман, бросил на стол три толстые пачки денег, которые тем же путем вернулись к чиновнику. О, всесильный Большой Эзу, везде он!
Покинув игорный дом, Хонно и Фукуда направились в третье место по списку, и там Хонно еще раз убедилась в том, как далеко простирается власть Большого Эзу. Они приехали на окраину района Синдзюку. Хонно никогда не бывала здесь, но знала, что это место пользуется дурной славой и находиться тут ночью было небезопасно — кого только не встретишь на улицах в такое время суток! Все представители токийского дна, скрываясь днем, ночью выползали из своих грязных нор.
— Не бойтесь, госпожа, — сказал Фукуда, словно прочел мысли Хонно. — Вы же со мной.
В третий раз они вышли из комфортабельного «Мерседеса» на омытые дождиком улицы Токио. Хонно почувствовала особый запах, такой запах бывает в любом городе, в том месте, где обитают обездоленные, больные телом и душой люди, безработные, калеки и прочие — так называемые отбросы общества.
«Мерседес» остановился недалеко от моста, на котором сгрудились грузовики, имевшие право ездить по улицам города только ночью. Фукуда не повел Хонно на мост, а увлек ее за собой вниз, под мост. Она слышала плеск волн, ударяющихся о деревянные опоры моста; сильный запах гниения бил в ноздри. Под мостом находился бар — место свиданий всякого людского сброда, где за деньги можно было купить абсолютно все.
Внутри бар освещался неприятным для глаз малиновым светом, и в этом свете Хонно видела красиво одетых и причесанных женщин, сидящих на коленях у моряков, бизнесменов низкого пошиба, не имевших денег на более приличное заведение, например, в Нихонбаси или Гиндзе, там в барах стакан спиртного стоил таких денег, что даже у Хонно, принадлежавшей к среднему, зажиточному классу, дух захватывало.
— Человек, сидящий прямо напротив вас, — неожиданно сказал Фукуда, — вон тот, с густой седой шевелюрой, тоже работает на Кагу. Его привели в подобное место сексуальные пристрастия, он не хочет попадаться на глаза никому из знакомых и уверен, что в этот бар никто из его окружения никогда не заглянет.
— Вот он и ошибся, — усмехнулась Хонно. — Вы же его узнали.
— Это совсем другое дело. Большой Эзу — владелец этого заведения. Вы даже не представляете, сколько полезной информации можно получить в подобных барах. А теперь внимательно посмотрите, с кем проводит время любитель сексуальных извращений.
Хонно пригляделась к яркой, эффектной женщине, сидевшей в объятиях чиновника, когда проходила мимо парочки, поняла, что женщина — переодетый мужчина, транссексуал.
Выйдя на свежий воздух, Хонно вздохнула полной грудью. Даже моросящий дождик ее обрадовал. Благодаря ему вонь не казалась уже такой сильной. Однако она с удовольствием нырнула в «Мерседес».
Они доехали до отеля «Кэпитал Токио» в районе Акасака, миновали его и остановились у кофейни «Оригами», славящейся тем, что там подавали знаменитые немецкие оладьи с яблоками. У Хонно не было аппетита, и она молча наблюдала за тем, как Фукуда сначала расправился со своей порцией, а потом принялся и за ее. Через пять минут, когда с едой было покончено, Фукуда, словно по приказу, резко повернулся в сторону входной двери. Хонно тоже посмотрела туда и, к своему изумлению, увидела босса — Кунио Миситу. Он прошел к одному из столиков, за которым сидел какой-то человек, и Хонно только тогда поняла, что это был министр финансов Японии. Миситу сделал заказ официантке. Двое мужчин наклонили головы друг другу и о чем-то оживленно беседовали. На столике у них стоял только кофе. Поговорив буквально несколько минут, они поднялись из-за стола. Фукуда с Хонно тоже поднялись и последовали за мужчинами к выходу и далее, на улицу. «Зачем мы идем за ними следом?» — недоумевала Хонно. Она не видела в свидании двух крупных деятелей бизнеса ничего предосудительного. И только спустя некоторое время она неожиданно заметила, как Ми-сита на ходу всунул в руку министра финансов объемистый конверт коричневого цвета. Министр моментально спрятал конверт во внутренний карман пиджака. Мужчины продолжали свою прогулку как ни в чем не бывало, а спустя минут десять, попрощавшись, направились каждый в свою сторону.
Фукуда и Хонно продолжали идти по району Акасака. Хонно размышляла о необыкновенной удачливости своего шефа и его фирмы: выгодные сделки, на редкость своевременные государственные проекты и, соответственно, денежная поддержка, участие в новых промышленных разработках и отказ от невыгодных проектов, которые происходили гораздо раньше, чем очередной министр объявлял то или иное производство закрытым ввиду его нерентабельности. Теперь она собственными глазами убедилась в том, что удача здесь вовсе ни при чем, и поняла, почему лично ее эта удача никак не коснулась. Теперь ей все стало ясно; истина, как по мановению волшебной палочки, открылась ей: Кунио давал министру взятки.
Ночное небо висело низко, облака скрыли луну, завеса дождя размывала очертания современных столичных построек. Хонно всегда любила родной город, но в эту ночь она увидела его с другой стороны и таким, каким никогда не знала, далеким от красоты и романтики, неприглядным, гадким, тошнотворно противным. Она вспомнила, как еще несколько часов назад стояла в своей новой квартире, любезно предоставленной в ее распоряжение Большим Эзу, и смотрела в окно на ночной Токио, на лунный свет, отражавшийся причудливым рисунком в черных, глянцевых водах Сумиды. В этот момент ей показалось, что все ее мечты вдруг исполнились, что она получила все, что хотела. И в тот же самый вечер ей показали обратную сторону этого города, погрязшего в разврате, обмане и других пороках. Но эти два разных Токио, тот, который она любила, и тот, который недавно узнала, были единым целым. Как сможет она когда-нибудь полюбить этот город снова?
Фукуда вел ее через небольшой парк. По пути им попалась каменная скамейка, где они и присели отдохнуть. Слышался плеск воды, но самой реки не было видно. Прямо перед ними росла одинокая криптомерия, сильно изогнутая вправо, словно однажды сильный ветер наклонил ее и она так и не сумела больше выпрямиться.
— Мне тут очень нравится, — нарушил молчание Фукуда. — Когда я устаю от города, я прихожу сюда и любуюсь этим деревом. Оно спасает меня от разъедающей душу обыденности, монотонности, скуки.
— Бедное дерево, — ответила Хонно. — Можно подумать, что Бог разгневался и наказал его, искалечив.
— Не согласен с вами. В искалеченности, как вы выразились, этого дерева есть своя особенная красота, красота страдания. Посмотрите внимательнее. Какой контраст между живой корой и хвоей кривого дерева и мертвыми железобетонными зданиями! Изогнутый, надломленный ствол и стройные, геометрически правильные линии домов. Кто искалечил дерево — человек или природа, попробуйте скажите! Никто не знает наверняка.
Хонно поняла, что имел в виду ее спутник: неважно, кто искалечил дерево. Главное было в том, что дерево чудесным образом объединило своей уродливостью природу и человека. Криптомерия существовала для того, чтобы придать смысл бессмысленной суете города.
— Мне кажется, что я тоже будут приходить сюда время от времени.
Было около трех часов ночи. Хонно и Фукуда приехали в Симбаси; машина остановилась у большого здания, напоминающего бункер. Оно было построено из железобетона и отличалась редкостной безликостью — обычное современное сооружение, не более того. Зайдя внутрь, Фукуда и Хонно долго шли по полутемному холлу, словно по ночному лесу, пока Фукуда не указал спутнице на какую-то дверь:
— Вы можете переодеться здесь.
Открыв дверь, Хонно попала в просторную комнату, разделась, приняла душ, одела свежее белое дзи — специальную одежду (свободные брюки-юбку и блузу) для занятий боевыми искусствами, затем прошла в зал для борьбы — додзо, подождала несколько минут в одиночестве. Это место мало походило на зал, где она впервые сразилась с Большим Эзу, — здесь было темнее и очень загадочно, у Хонно даже появилось ощущение, что она находится в заколдованном замке Цогуна.
Скоро появился Фукуда в защитной маске на лице; в руке он нес две традиционные деревянные сабли-боккен, которые используют в борьбе кэндзуцу вместо железных сабель-катана, и вторую сетчатую маску.
— Посмотрим, владеете ли вы саблей, — сказал он Хонно, бросив ей саблю и маску и сразу же переходя в наступление, так что Хонно едва успела закрыться маской и отразить первый удар. Фукуда нападал и парировал удары, используя все известные приемы: «тушение пожара», «падающие листья», «высадка на морской берег» и «переход реки вброд». Хонно, после бессонной ночи, невыспавшаяся, уставшая и удрученная, была, естественно, в плохой форме и не могла как следует сосредоточиться, так что урок по кэндзуцу почти пропал для нее даром.
Почти. Человек практически никогда не выбирает время боя или битвы, поэтому для хорошего воина жизненно важно умение собраться в любой момент, всегда быть готовым к бою, невзирая ни на какие обстоятельства и самочувствие. Хонно вспомнила об этом и, собрав последние силы, постаралась сконцентрировать внимание на борьбе, а сделав это, обнаружила, что Фукуда играет с ней, как кошка с мышью. Она стала более внимательно следить за ходом поединка и заметила и ленивую небрежность, с которой Фукуда отвечал на ее выпады, и бестолковость в переходах от одной тактики к другой. Согласно тому, чему учили Хонно, в кэндзуцу, как, собственно, и в любом другом виде борьбы, каждый партнер должен определить тактику противника, ее сильные и слабые стороны, а затем в зависимости от этого быстро выработать свою тактику: какие приемы избрать для нападения, какие — для защиты, как ослабить противника, не давая ему воспользоваться привычной техникой, и, наконец, выбрать подходящий момент и нанести последний, неожиданный и решительный удар.
Какая же тактика была у Фукуды? Постоянные переходы от одной техники к другой не давали Хонно возможности ее определить. Специально он это делал или у него вообще не было никакой тактики, Хонно не могла понять, Ее учитель по кэндзуцу всегда говорил ей, что лучше переоценить противника, чем недооценить его. Решив быть еще осторожнее и еще внимательнее с Фукудой, Хонно сконцентрировала всю свою волю. Она ни в коем случае не собиралась брать на себя лидирующую роль в поединке, боясь, что именно в этом и состоит ловушка, которую приготовил ей Фукуда, — она не забыла урок, полученный во время поединка с Большим Эзу, и не хотела повторять свою ошибку. Для неопытного, неискушенного наблюдателя в поединке ничего не изменилось: те же беспорядочные выпады Фукуды, который чаще атаковал, чем защищался, и умелые парирующие Удары Хонно. Однако на самом деле кое-что изменилось. Хонно дала волю своей внутренней энергии, и теперь нападала с большим напором, отражала удары с большей ловкостью, переходила в контратаки с большей яростью. Постепенно она оттеснила Фукуду к самому краю боевой площадки; выход за ее пределы по правилам приравнивался к поражению.
Неожиданно Хонно как-то обмякла, выпустив свою саблю из рук, и в тот самый миг, когда Фукуда занес свое оружие над ее головой, резким и быстрым движением увернулась и схватилась за деревянное лезвие сабли противника обеими руками, остановив движение клинка. Фукуда наклонился к Хонно, немедленно прекратив поединок:
— Большой Эзу был совершенно прав насчет ваших бойцовских талантов. Вы — прирожденный воин.
— Но ведь я — женщина. История оставила нам многочисленные примеры того, как женщина сражалась наравне с мужчиной, и все-таки женщина-воин — большая редкость.
При этих словах Хонно Фукуда снял защитную маску.
— Неужели это вы? — в изумлении прошептала Хонно, подходя ближе к своему недавнему противнику и вглядываясь в его лицо. — Неужели Вы?
Фукуда, без темных очков, грима, с другой прической превратился из милого юноши в очаровательную женщину. В этот удивительный миг Хонно поняла, что пол человека, его внешность не имеют значения, важно лишь твое личное видение мира, а то, как создавался этот мир — не имеет значения: все теории по этому поводу — паутина, опутывающая ум людей с момента их рождения.
— Видите, я тоже женщина, как и вы, госпожа Кансей. Я знаю и могу преподавать шестнадцать видов боевых искусств. — Лицо Фукуды сияло, но не от гордости за себя, а от радости за Хонно. — В поединке с вами я не смогла вас одолеть, а между тем, используя аналогичную тактику борьбы, что и сегодня, я победила столько мужчин, что и сосчитать трудно. Верьте мне, госпожа Хонно, у вас, как и у меня, душа настоящего воина.
Обе женщины оставили додзо и вместе удалились в одну из комнат, где приняли душ, переоделись и вышли на улицу к ожидавшему их «Мерседесу». Было уже около пяти утра, и Хонно очень интересовало, чем они займутся в оставшийся час до встречи с Большим Эзу в клубе. Вскоре она получила ответ — автомобиль, промчавшись по современным улицам района Синдзюку, теперь свободным от машин, оставил далеко позади мост с грузовиками, Сумиду, и подъехал к игорному дому, где Хонно и Фукуда были раньше.
Несмотря на поздний — или ранний? — час игра была в полном разгаре. Хонно даже не верилось, что они оставили игорное заведение часов пять назад, казалось, с тех пор прошло не более пяти минут. В зале стоял сильный запах сигаретного дыма и людского пота. Те же безумные лица у столов, то же возбуждение, тот же азарт. Хонно вспомнила об отце, который часами просиживал у игорных столов, забыв обо всем на свете. Сколько ночей провел он, швыряя проигранные деньги удачливому игроку, и, не в силах остановиться, начинал игру снова и снова, пока не проигрывал все до последней монеты. Почти каждую ночь. Охваченный той же страстью, что и люди, на которых сейчас смотрела Хонно, он катился по наклонной плоскости, и ни в чем не было спасения.
Тот же самый по пояс голый якудза демонстрировал присутствующим шикарную татуировку, те же самые игроки, те же деньги. Несмотря на то, что они находились в казино несколько часов, люди не выглядели уставшими. Они были возбуждены, в глазах — нездоровый блеск, нервы напряжены до предела. Многие проигрывали, как и раньше, но их надежда на успех не угасала, а час от часу крепла. В подобном опасном заблуждении — уверенности в том, что рано или поздно они выиграют, таилась погибель для всех этих людей, она разъедала их душу, не давала им жить спокойно, заставляя снова и снова приходить в игорные дома, выкидывать деньги на ветер... Что ждало их впереди? Та же судьба, что и отца Хонно: неспособность расплатиться с долгами и трагический конец.
Чиновник из администрации Каги по-прежнему проигрывал и на глазах у Хонно стал выписывать очередную Расписку. Расписка проделала привычный путь через стол в руки лысого с татуировкой на черепе, и тот снова взглянул на Фукуду. Она, в свою очередь, посмотрела на Хонно и спросила:
— Ну что? Что мы сделаем? Примем расписку или откажем?
— Как я могу решать? — удивилась Хонно.
— Очень просто. Скажите «да» или «нет».
— Я не знаю.
— Прекрасно знаете. Так же хорошо, как и я. Вы должны на этот раз принять ответственность на себя. Решение за вами: да или нет? Чувство ответственности укрепит ваш боевой дух.
Хонно задумчиво наблюдала за лысым с драконом на черепе и за чиновником. Чиновник был ей малосимпатичен, она представила, как мучает он свою семью, как страдают его близкие. Она уже знала, наученная горьким опытом, что этот человек зашел в пагубной привычке слишком далеко, и ничем нельзя было ему помочь. Да у нее и не было ни малейшего желания помогать ему, потому что он вызывал у нее не сочувствие, а раздражение и злость. В течение долгих лет она видела, как погибал ее отец, и сейчас словно вернулась в прошлое и поняла, что жизнь намного сложнее и многообразнее, чем она привыкла думать, что ее не втиснуть в узкие рамки нескольких правил, как нельзя поймать лунную дорожку на реке Сумиде. Все, о чем говорила ей сегодня Фукуда, она осознала с предельной ясностью, непонятное стало понятным; за один вечер Хонно внутренне изменилась, она уже не была прежней добросовестной секретаршей, угождавшей с одинаковым рвением и боссу, и мужу.
— Примите расписку, — сказала она.
Фукуда кивнула, и лысый положил расписку в карман, бросив на стол пачки денег. Чиновник уже пожирал йены глазами, в нетерпении ожидая, когда деньги передадут ему, а Хонно и Фукуда направились через зал к выходу.
«Мерседес» быстро доставил их к клубу в Гиндзе, где Хонно договорилась встретиться с Большим Эзу. На улице дул прохладный ветерок, рассеявший последний дождь; начинало светать: небо на востоке посерело и приобрело точно такой же цвет, как костюм Фукуды. Хонно обратилась к Фукуде:
— Мне, наверное, придется идти одной.
— Да. Меня ждут другие дела.
— Мы еще увидимся?
— Как захотите, госпожа Кансей, — ответила Фукуда. — Все в вашей власти. Ваша судьба в ваших руках.
Со смешанным чувством гордости и удовлетворения Хонно вышла из «Мерседеса» и направилась к клубу.
— Мы нашли вашего профессора, — заявил Большой Эзу, как только Хонно подошла к нему. Они находились в зале с серыми гранитными стенами.
— Вы хотите сказать, что Гиин жив? — Хонно уселась за стол напротив Большого Эзу. — Ему причинили какой-нибудь вред?
Большой Эзу добродушно рассмеялся.
— Жив-здоров и не получил ни одной царапины. Было бы странно, если бы случилось обратное: вашего профессора никто и не собирался убивать.
— Я не понимаю.
— Ваш друг Гиин не дурак, — объяснил Большой Эзу, — он инсценировал собственное похищение, как вам это нравится?
Подали завтрак на американский манер: апельсиновый сок, яичница с беконом, булочки из кукурузной муки, черный кофе. Обычно Хонно плотно не завтракала, но на этот раз аппетит у нее был волчий, и она с удовольствием набросилась на еду.
Она почему-то не сильно удивилась словам Большого Эзу, хотя прежняя Хонно была бы просто шокирована.
— Гиин устроил видимость нападения на свою квартиру, чтобы избавиться от вас и замести следы. — Проговорив это, Большой Эзу с любопытством взглянул на Хонно. — Вы сегодня на редкость выдержанны, я и не ожидал от вас подобного самообладания. Помните, Гиин клялся вам, что навсегда перестал играть, покончил с прошлым?
— Да. Но мой отец не раз повторял матери то же самое.
— Недавно вы так верили своему другу, что готовы были броситься в драку, чтобы защитить его.
Хонно поразмыслила над словами Большого Эзу. Он, разумеется, прав, но для нее прошедшие несколько дней составили отрезок времени длиною в человеческую жизнь. Она спокойно ответила:
— Гиин хочет продать нам тетради Сакаты, так?
— Да. И нет. Я уверен в том, что Гиину позарез нужны деньги, и большая сумма. В последнее время он изрядно задолжал в моих игорных домах. Однако он может передумать продавать тетради мне, несмотря на свою пиковую ситуацию. Думаю, что он уже расшифровал записи и теперь попытается их продать или использовать еще каким-либо образом в своих интересах. Для шантажа, например. Для расшифровки записей у него было достаточно времени. Хотя, с другой стороны, он, видимо, пока не знает, как выгоднее для себя распорядиться наследием Сакаты.
— И, как вы думаете, что он будет делать дальше?
— Догадаться не так уж трудно... Хонно помолчала, затем сказала:
— Наверное, постарается получить с нас побольше денег, а взамен дать поменьше сведений.
— Гиин, как и все дилетанты, будет стремиться обвести профессионала вокруг пальца. Святая наивность! Но факт остается фактом. Иначе зачем ему приходить каждую ночь в мой игорный дом? Сегодня утром он назначил мне встречу на мосту Нихонбаси в восемь вечера. Мы договорились, что я принесу ему деньги, а он даст мне одну расшифрованную страницу из тетрадей. Далее, если меня заинтересует содержание расшифрованного текста, Гиин даст мне адрес, по которому я смогу получить остальное. Но я уверен, что по этому адресу ничего не получу. Глупенький профессор собирается надуть меня, а зря. Он сдуру затевает опасную игру, не понимая до конца, с кем имеет дело.
— Он здорово рискует.
— Конечно, но Гиин об этом не задумывается. Пока. Он решил заключить со мной сделку, полагая, что раз он меня знает, то со мной ему будет проще. Опасное заблуждение. Практически ваш друг находится на краю пропасти, и стоит ему сделать один неверный шаг... Кроме того, Гиин не принимает в расчет вас, и совершенно напрасно.
Хонно и Большой Эзу незадолго до назначенного часа отправились в лимузине к мосту Нихонбаси.
— Вы любили Гиина, я понимаю, — отеческим тоном говорил Большой Эзу, — но недавно в вашем сердце проснулся дух воина и открыл вам истину. Вы любили не человека по имени Гиин, а тот образ, который сами себе создали в соответствии с вашими вкусами, взглядами и так далее. То же самое было и с вашим мужем. Созданный вашим воображением идеал на самом деле оказался невероятно далеким от оригинала, от настоящего Эйкиси. Вот так, моя дорогая госпожа Кансей.
— И что вы намерены предпринять в данный момент? — спросила Хонно.
— Я? Ровным счетом ничего.
За разговором они и не заметили, как лимузин подъехал к началу моста. Шофер вышел и открыл дверцу с той стороны, где сидела Хонно, протянул ей кожаный дипломат. Хонно, ничему не удивляясь, взяла дипломат и вышла из машины.
— Что внутри дипломата? — спросила Хонно, заранее зная ответ. Она снова услышала голос Фукуды, говорящей ей: «Ваша судьба в ваших руках, госпожа Кансей». Да, воистину так. Хонно гордо выпрямилась и направилась к месту встречи, уверенная в себе, не испытывая ни малейшего страха. За ее спиной раздался голос Большого Эзу:
— Буду ждать вас здесь, пока вы не разберетесь с профессором.
Не оглянувшись, Хонно продолжала идти к середине моста, где должен был стоять Гиин. Столетия назад мост Нихонбаси был чудом архитектурной мысли, достопримечательностью дороги Токайдо — основной магистрали, соединяющей древнюю столицу Японии Эдо с Киото. В детстве Хонно случайно увидела деревянную гравюру работы известного художника со стилизованным изображением моста Нихонбаси, которая произвела на нее огромное впечатление. Может быть, именно с того самого момента, пораженная искусной работой художника и необыкновенной красотой города, сказочной и земной одновременно, Хонно и влюбилась в Токио.
Гиин ждал, как и условились, посередине знаменитого моста. Вдали открывался великолепный вид на вечерний Токио, напоминавший Хонно древние руны. Наконец-то она начала понемногу понимать, что значат эти руны...
Гиин заметил приближающуюся Хонно и смертельно побледнел. Он было повернулся к ней спиной, собираясь удрать, но затем передумал. Хонно уже подошла к нему вплотную.
— Почему ты хотел сбежать, Гиин? Зачем украл тетради?
— Ты не знаешь, — торопливо ответил бывший жених. — Мне нужны деньги. Срочно.
— Ты мог попросить денег у меня. Гиин нервно расхохотался.
— Не говори глупостей. Мне нужна такая сумма, что тебе и не снилась. Где бы ты достала такие деньги?
— Откуда ты знаешь, сколько денег я могла бы тебе дать? Надо было все-таки обратиться за помощью ко мне.
Профессор философии с интересом посмотрел на Хонно.
— Ты права, пожалуй. Но, понимаешь, когда я тебя увидел, я был просто потрясен... Мои чувства к тебе не остыли, нет. И не важно, что ты замужем. Поэтому мне и нужны деньги, я хочу, чтобы на этот раз в наших отношениях было все прекрасно, совершенно. Это все исключительно ради тебя, поверь, Мне хотелось побыстрее расплатиться с долгами, чтобы не огорчать тебя.
Хонно, казалось, не слышала пылкую речь Гиина:
— Ты по-прежнему играешь.
— Нет! Я же сказал тебе тогда...
— Ложь! Ты нагло лжешь, Гиин.
— Клянусь тебе, я...
— Ты всегда лгал мне, я знаю.
— Хонно, что с тобой произошло? Ты так сильно изменилась.
— Ничего.
Хонно протянула Гиину пустой дипломат.
— Здесь деньги. Они помогут тебе начать новую жизнь.
Гиин рассеянно кивнул и дал Хонно листок бумаги.
— Сведения, записанные в тетрадях, потрясающие. Я с трудом верю, что все, описанное твоим знакомым, правда. Но это, без сомнения, правда, по-другому быть не может. Это подтверждают факты, цифры, даты. Все сходится. Взгляни: места встреч, количество проданного товара, точное время. Полная картина взяточничества, вымогательства, коррупции на всех уровнях власти, все описано в мельчайших подробностях.
— Имена?
Гиин широко улыбнулся и развел руками в стороны, довольный, что одержал верх над этой новой, незнакомой и странной Хонно.
— Пока это тайна, до тех пор, разумеется, пока я не получу деньги, а ты — ключ к шифру.
— Мне нужно все, и сейчас, немедленно.
— Но?!
— Мне нужно все, — повторила Хонно и неожиданно притянула к себе бывшего жениха с такой силой, что у того клацнули зубы. — Давай сюда тетради, и я сочту это незначительной компенсацией за твою бесконечную ложь и за то, что ты украл у меня мою собственность!
— Да ты с ума сошла! Рехнулась! Я заключил сделку!
— Ты скажешь мне все, и сейчас же, иначе я выпущу из тебя дух, слышишь? Убью прямо здесь, на мосту, и твоя смерть станет наглядным уроком для всех любителей лгать и красть!
— Я не...
— Хватит, — Хонно с силой нажала ему указательным пальцем на солнечное сплетение. Гиин согнулся пополам и навалился на Хонно, из его открывшегося рта потекла слюна.
Хонно еще раз нажала указательным пальцем на ту же точку, и у Гиина от боли глаза чуть не выкатились из орбит.
— Ты всем приносишь вред. И маленькой дурочке Хонно тоже. Но я положу этому конец.
Она в третий раз нажала указательным пальцем в том же месте, что и раньше.
— Я положу конец и твоим страданиям, сам себе ты уже помочь не сможешь. Ты катишься по наклонной плоскости, барахтаясь в грязи обмана и в собственных заблуждениях.
Хонно сильно прижала Гиина к себе, так что ей стало слышно биение его трусливого сердца. Ее внутренняя энергия — ва — сделала ее сильной, у нее за спиной словно выросли крылья, в груди полыхало пламя. Она вспомнила слова Фукуды: «Твоя судьба в твоих руках, госпожа Кансей», ощутила прилив радостного чувства от того, что она уже не такая, как прежде. Доросла ли она до настоящего воина? Пока нет, но скоро, скоро ее час придет...
— Сначала я сломаю тебе позвоночник, дорогой профессор. Ты снова хотел обмануть меня, болтая о каких-то чувствах. Я знаю тебе цену, Гиин, и получу то, что хочу.
— Но я ничего не могу, — еле-еле пролепетал Гиин. — Я не могу уже ничего расшифровать. Возраст... Мозги не те, не специалист, а ноль, понимаешь? Я нашел другого человека, он и расшифровал тетради. У него... у него... все, что тебе... нужно.
— Имя, — сказала Хонно, усиливая хватку, — адрес.
Гиин назвал ей имя и адрес, еле шевеля губами от слабости. Жалкий, не в состоянии вырваться из цепких рук Хонно, он не мог даже шевельнуть головой, бессильно свесившейся ей на грудь. Хонно внезапно охватило глубокое отвращение к этой слабости, как раньше она испытывала гадливое чувство к пьяному, беспомощному отцу. «Достаточно я уже была примерной девочкой, — подумала Хонно, — и прощала всем. Довольно с меня».
Резко вскрикнув, она обхватила руками шею Гиина и с хрустом свернула ее, а затем выкинула безжизненное тело в темные воды Сумиды, по которым бежала блестящая лунная дорожка, совершенно такая же, как и ночью.
Хонно спокойно подняла дипломат и пошла по направлению к ожидавшему ее лимузину. Она шагала по мосту, а вокруг город — ее Токио! — сверкая мириадами разноцветных огней, жил своей собственной жизнью, манил к себе. Но что город! Хонно наконец обрела то, чего желала больше всего на свете — свободу; выбор был сделан, и нужно было идти вперед и вперед, навстречу своей новой судьбе.
Эстило был так зол, что готов был задушить Круса собственными руками. Рассел категорически возражал против этого. А Тори вдобавок ко всему рассказала своим товарищам об обещании, которое она дала Соне: помочь расправиться с Крусом. Они долго спорили, пока самолет летел в сторону Медельина, не зная, на что решиться.
— Слушайте, мы же не преступники, — говорил Рассел, рассуждая, как всегда, логично и справедливо, — хватит уже. Мы и так глубоко увязли в грязных делах этих грязных людишек. Зачем нам помогать Орола в их кровавой вендетте? Своих дел у нас нет, что ли?
— Прошу меня простить, сеньор Слейд, — вмешался Эстило, — но боюсь, вы ошибаетесь. Ваша точка зрения Принципиально неверна, поймите, сейчас для нас разобраться с Крусом — дело чести. У нас с ним личные счеты, ничего общего не имеющие с вашим заданием. В другой ситуации — пожалуйста, я с радостью прислушался бы к вашим словам и не лез бы на рожон. Но теперь не могу.
Тори украдкой взглянула на Эстило. Она не помнила, чтобы тот проявлял такую кровожадность, как сейчас. Странно. Он толковый и ловкий бизнесмен, но не убийца. Убийства — удел таких, как Крус, тот любит пострелять, оставляя за собой одни трупы, но к чему ведет подобная бессердечность? Крус без зазрения совести, не моргнув и глазом, пристрелил Рубена Оролу, и целый клан ополчился на другой клан, на Круса было совершено два покушения, его любовница спит и видит, как бы ей поскорее свести с ним счеты, кругом находятся одни предатели. Крус, разумеется, и не заслуживал лучшего отношения, но не в этом дело. Главное, что одно убийство тянет за собой другое, и так без конца. В ответ на зло получаешь зло.
— Я, знаете ли, не связан ни обещаниями, ни обязательствами чести, мне хочется поскорее убраться из этого чертова города, — продолжал Рассел. — В Медельине все куплено, начиная от простого полицейского и кончая правительством этой страны; вполне возможно, что и наши чиновники замешаны в кокаиновом бизнесе, потому что два года назад американские военные подразделения были полностью выведены с территории Колумбии.
— А как же благодарность? Справедливость? — поинтересовалась Тори. — Без помощи Сони нам никогда бы не удалось обмануть Круса и получить ценную информацию. Разве смогли бы мы узнать тогда про кокаиновую ферму? Мы сами никогда бы ее не нашли, тем более в джунглях.
Тори достала прозрачный цилиндр с темными шариками внутри, который они случайно нашли в пакетах с кокаином, и показала Расселу.
— Да черт с ней, с благодарностью, и со справедливостью в том числе. Мы же в Колумбии, а не где-нибудь, здесь о таких вещах и понятия не имеют.
Давно, много лет назад, когда Рассел заканчивал учебу в университете Уортон, он забрел на лекцию об истоках правосудия, которую читал Бернард Годвин. Основная мысль лектора заключалась в том, что законы правосудия, основы справедливости суть изобретения человеческого ума. В природе такое понятие, как справедливость, не встречается; в природе действует один закон — закон джунглей; сильный выживает, а слабый погибает. Жизнь или смерть — другого выбора, другой альтернативы нет. Лекция произвела тогда на Рассела глубокое впечатление, так же, впрочем, как и сам лектор. Позднее, когда Рассел уже работал в Центре, он узнал, что Годвин приезжал в университет с целью вербовки новых сотрудников и, понятно, специально построил свое выступление таким образом, чтобы произвести впечатление на юные умы, однако и после этого восхищение Рассела своим учителем не уменьшалось.
Бернард Годвин был прекрасно осведомлен о жизни Рассела, например, о его отношениях с родителями. Будучи необыкновенно одаренным юношей и имея замечательные способности к логике и математике, Рассел свысока относился и к своему родному брату, считая того глупым человеком, и к родителям, а те, в свою очередь, побаивались своего способного сына и не понимали его.
— Такие люди, как мы, всегда изгои, — объяснял Бернард Расселу, — обывателям не дано понять величие мысли, красоту идеала, глубину философии. Достижения человеческого разума на протяжении веков им совершенно безразличны.
— Да, им и дела нет до такого понятия, как справедливость, ведь так? — подхватил Рассел.
Бернард, дружелюбно рассмеявшись, ласково потрепал своего ученика по шее:
— Именно так.
Воспоминания о том времени нахлынули на Рассела, пока он летел на угнанном самолете, возвращаясь из джунглей в город преступников и убийц. Голос Бернарда как будто наяву звучал в ушах, мягкий и вкрадчивый, очень убедительный голос. Тогда Рассел преклонялся перед своим учителем, его незаурядным умом, обезоруживающим обаянием; Бернард был для него чуть ли не высшим существом... С тех пор много воды утекло, многое изменилось...
Из-за туч выглянуло солнце, горячие лучи проникли в кабину через иллюминаторы, нагрели ее, и люди разомлели в тепле. Тори достала откуда-то большой леденец, разломала его на куски и предложила товарищам. Эстило возился с радио, время от времени что-то тихо говоря в микрофон.
— Ты забыл, Рассел, что именно Крус послал нам вдогонку подростков-сикариос, когда мы ехали из аэропорта? Мерзкие мальчишки собирались убить нас!
— Ну и что? Зато тот же самый Крус снабдил нас вертолетом, чтобы мы могли отправиться в джунгли, и сообщил, где приблизительно находится кокаиновая ферма, — возразил Рассел.
— О, Господи! — произнес Эстило.
— Тогда давай облобызаем его в благодарность за его удивительную щедрость! — взорвалась Тори. — Ты, я вижу, не понимаешь всю ситуацию до конца. Я пообещала Соне свою помощь, и я помогу ей, чего бы мне это ни стоило!
— Ну вот еще! — разозлился Рассел. — Ты уже натворила дел, и, будь я проклят, если позволю тебе совершить очередную ошибку! Зачем ты вообще обещала помочь этой женщине? Она тебя разжалобила? Но мы сейчас не имеем права ни на какие чувства!
— Да пошел ты... Мы и без тебя справимся. Эстило И я...
— Не смей и думать об этом! — Рассел еле сдерживал гнев, — тебя послала на задание организация, и ты обязана подчиняться дисциплине. Советую тебе забыть о Крусе и прекратить упрямиться. Мы возвращаемся в цивилизованный мир, и точка.
— Вы ошибаетесь, сеньор Слейд, Медельин далек от цивилизации, — вмешался в разговор Эстило, и слова его были сущей правдой.
В Медельинском аэропорту их поджидал Крус в сопровождении вооруженных сикариос. Самолет еще не успел сесть, как Крус уже подходил к подвесному трапу и вскоре начал карабкаться вверх. Тори встала со своего места, пошла к входной двери и открыла ее. Все трое ждали, когда появится Крус, и наконец его толстая физиономия показалась в дверном проеме. Вслед за Крусом в кабину самолета поднялись сикариос и принялись тщательно обыскивать самолет. Крус, ничего не говоря, внимательно наблюдал за их действиями.
— Нашли кокаин? — наконец спросил он у одного из своих телохранителей, но тот, отрицательно покачав головой, подошел к хозяину и протянул ему прозрачную упаковку с темными шариками.
— Мы не за кокаином туда летали, — объяснил Рассел, стараясь не смотреть на загадочный цилиндр, который Крус вертел в руках.
— Ага. Тогда, может быть, вы узнали, кто владелец кокаиновой фермы? — зло осклабился Крус.
— Мы этого не узнали, потому что там нас плохо приняли.
— Ага. Значит, пришлись не ко двору. Так. — Крус криво усмехнулся и потряс в воздухе прозрачным цилиндриком. Но, я вижу, вы вернулись не с пустыми руками.
— Вы имеете в виду угнанный нами самолет? — как ни в чем не бывало спросил Рассел.
Крус разразился отвратительным хохотом, затем уставился на упаковку с шариками.
— Я имею в виду это. Чувствую, они вам очень дороги. — Он сделал многозначительную паузу. — То, что стоило вчера копейки, сегодня стоит миллион. Цены растут, да. На информацию в особенности. За время вашего отсутствия я узнал много интересного. Например, о том, что Соня была любовницей Рубена Оролы — того кретина, которому я вышиб мозги год назад. Соня сама бы вам об этом рассказала, но, к сожалению, бедняжка не может присутствовать здесь. Несчастный случай: отправилась на прогулку в опасный район города, и кто-то ее пристрелил. Сколько раз предупреждали глупую женщину, чтобы она не ходила гулять одна.
Наступило гробовое молчание. Крус с грозным видом подошел к Расселу и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
— Не знаю, какую игру вы ведете, но ей пришел конец. Даю вам час на то, чтобы убраться из Медельина. Если нет, — он пожал плечами, — я за ваши жизни не ручаюсь.
— Мы с радостью уедем отсюда, — ответил ему Рассел, — но я попрошу вернуть мне этот цилиндрик.
— Ну нет, Я должен получить плату за мой вертолет, не говоря уже о том, что ваше присутствие в городе причинило мне массу хлопот.
— Эта вещь вам совершенно не нужна.
— Может, и так. А самолет нужен, это уж точно. К тому же мне приятно сознавать, что я владею тем, что вам дорого. Скорее всего, я через пару дней выброшу куда-нибудь эту дрянь, но сейчас я ее забираю, и не возражайте, я этого не терплю.
Крус повернулся, чтобы уйти.
— Постойте, — раздался голос Рассела, — я бросаю вам вызов.
Крус остановился и, не оглядываясь, спросил:
— Чего ради я должен принимать ваш вызов? Вы — жалкий гринго...
— А кто помог вам отыскать шпиона Орола среди ваших телохранителей и, возможно, спас вашу жизнь?
Внутренний голос говорил Расселу: «Остановись, куда тебя понесло?» — но Рассел уже не мог и не хотел остановиться. Он решил доказать всем, и себе в том числе, что и он чего-нибудь стоит и не хуже Тори способен выполнять боевые задания. Когда он находился в джунглях, и мимо него со свистом проносились пули, Расселу вдруг пришло в голову, что Бернард послал его на боевое задание, чтобы унизить, поиздеваться над ним. Сам Бернард был опытным бойцом и побывал не в одной опасной переделке, прежде чем стал директором Центра. А Рассел нет. Он никогда не занимался оперативной работой, и сейчас, в сложившихся не в его пользу обстоятельствах, ни за что не хотел доставить Бернарду — и Тори — удовольствие, проявив некомпетентность и неумение вести себя в боевых условиях.
— Кроме того, — продолжал Рассел, — ваши телохранители очень удивятся, если вы не примете мой вызов. Неужели причина в том, что я — американец? Или вы струсили? Или у вас нет ни характера, ни воли?
Крус резко повернулся к собеседнику, лицо его исказилось от ярости:
— Когда я обнаружил, что Соня — шпионка Орола, я застрелил ее. Засунул дуло пистолета ей в рот и нажал на курок. Я смотрел в ее глаза и видел в них смерть. Я видел, как Соня умирала, как жизнь оставляла ее тело. По-вашему, я трус, да? — Стиснув кулаки, Крус подошел к Расселу. — Мне, кстати, очень любопытно знать, почему это вы нашли только одного шпиона — Хорхе. А как же Соня, а?
— С Соней я не говорил, — ответил Рассел. Во рту у него появился противный металлический привкус. — Так вы принимаете мой вызов?
Крус повернулся к сикариос, которые выжидательно смотрели на него, коротко кивнул и, брезгливо передернув плечами, бросил:
— Готовься к смерти, гринго.
Это была странная коррида. Будний день. Безмолвный стадион, пустые трибуны и жаркий, палящий зной.
— Итак, сеньор Слейд, вы бросили мне вызов, и я принял его. — Окруженный сикариос, Крус обращался к Расселу, который стоял на арене. Сам Крус, его телохранители и Тори с Эстило расположились у нижних скамей стадиона. — Я приказал вывести на арену моего лучшего быка. Если вы справитесь с ним, я отдам вам вашу трубочку с шариками. Если же победу одержит бык, то для вас лично ничто уже не будет иметь значения. Мертвым ничего не надо.
Тори беспокойно вглядывалась в лицо Рассела, стараясь понять, о чем тот думает, но так ничего и не смогла прочесть на его лице — Рассел абсолютно бесстрастно смотрел на своего врага.
«Если Расс погибнет, — думала Тори, — виновата буду я. Никогда не прощу себе этого. Надо прекратить весь этот ужас».
— Рассел, — крикнула она, — слышишь? Не лезь в это дело! Не соглашайся на такие условия!
— Ах так! — взревел Крус, сделав знак одному из телохранителей. Тот поднял оружие и направил его на Рассела. — Мужчина не должен брать назад свой вызов. Но я забыл, что вы, сеньор Слейд, не мужчина, вы гринго. Чего можно ждать от гринго?
Рассел молчал, напряженно следя за массивными, оправленными в железо деревянными воротами, через которые на арену выпускали животных.
Крус взмахнул рукой, и ворота со скрипом распахнулись. Показался огромный бык. Животное устремилось к Расселу.
— Дайте ему оружие, — крикнула Тори.
— Нет. Шпага предназначена для матадора, а не для всяких там гринго. Пусть сражается голыми руками.
— Да вы что! Безоружный человек не справится с быком!
— Конечно, — Крус рассмеялся и что-то выкрикнул, увидя, как Рассел увернулся от рогов быка, — оле, гринго! Оле!
Рассел весь взмок от напряжения, взволнованно следя за быком. Бык вблизи казался громадным, от него исходил резкий запах, маленькие красные глазки с яростью глядели на человека. Рассел понял: или он одолеет животное, или бык убьет его. Бык низко наклонил голову, целя острыми минными рогами прямо в живот Расселу. Убегать от быка не имело смысла, он бросится следом, и, разумеется, догонит. Лучше, — думал Рассел, — подражать матадору, который не двигался с места до тех пор, пока это было возможно, а в удобный момент наносил быку меткий удар. Только ему помогали пикадоры, изматывая сильное животное уколами пик, а тореро наносили удары шпагами и доводили быка до изнеможения. Такой помощи у Рассела не было. Матадор боролся с уставшим и израненным животным, а не с таким свежим и полным сил, какое выпустили на американца. Он обреченно стоял и ждал, когда бык к нему приблизится, и не мог остановить противную дрожь в мышцах. Бык неожиданно атаковал, и Расселу лишь чудом удалось увернуться от острых рогов, но копыто животного ударило его в лодыжку и, не удержавшись на ногах, американец упал. Бык с размаху ударился рогами в стену, окружавшую арену, и обезумел от ярости. Рассел слышал, как он пыхтит, чувствовал влажный жар, исходивший от тела животного. С морды быка на песок капала пена.
Крус и сикариос не могли оторвать глаз от поединка, а вернее, заранее подготовленного убийства, потому что безоружный человек был бессилен перед мощью громадного животного. Они больше не кричали «оле!», а только смотрели, ожидая неминуемой гибели гринго. Даже охранники, стоявшие в верхних рядах стадиона, временно забыли о своих обязанностях и, не отрываясь, следили за быком.
Тори наклонилась к Эстило, что-то шепнула ему на ухо. Он кивнул. Девушка знала, что Эстило бесстрашный, настоящий друг, все для нее сделает. Она сосчитала про себя до шести и краем глаза увидела, что и Эстило тоже мысленно считает до шести, как она ему сказала, а затем прыгнула на арену и, как сумасшедшая, понеслась к Расселу. Одновременно с ее прыжком Эстило выбил оружие из рук Круса, и, приставив дуло пистолета к его виску, прокричал сикариос:
— Не двигаться! Стойте спокойно, если хотите, чтобы ваш хозяин был жив!
Тем временем бык ударил Рассела копытом, метя тому в голову, но Рассел успел откатиться в сторону, и удар пришелся ему в плечо. Человек со стоном пополз в сторону, и это было его ошибкой. Бык немедленно последовал за ним, низко наклонив голову. Рассел понял, что сейчас умрет, но тут увидел бегущую к быку Тори. Она прыгнула быку на спину и с силой ударила его ножом между лопатками. Животное взревело от боли, и все его массивное мускулистое тело содрогнулось, из раны фонтаном брызнула кровь. Тори не удержалась на спине быка и слетела вниз, больно ударившись о стену ограды и о землю. К ней уже бежал Рассел, успевший за это время прийти в себя и вскочить на ноги, помог ей подняться, и они бегом устремились к двери, через которую быка вывели на арену.
Тори, опасаясь за жизнь Эстило, оглянулась назад, на то место, где стоял Крус, и мельком заметила каких-то людей, стрелявших по охране Круса. Под аккомпанемент автоматных очередей они быстро пробрались к нижнему ряду скамей для зрителей, начали подниматься вверх. Стрельба неожиданно прекратилась, в верхних рядах не осталось ни одного охранника. Там стояли Эстило и Крус в окружении каких-то людей. Тори и Рассел подбежали к Эстило.
— Это свои, — сказал он вооруженным людям, взявшим под прицел Тори и Рассела. Девушка обеспокоенно спросила:
— Ты как? Нормально?
Эстило схватил Круса за шкирку:
— Как видишь. Здорово ты расправилась с быком, Тори.
— Что здесь происходит, я не понимаю? — обратился Рассел к Эстило.
Тот приказал одному из вооруженных людей:
— Не спускайте с них глаз, особенно с женщины. Она способна на все.
Затем повернулся к Расселу:
— Считаю своим долгом сказать, что наше милое приключение подошло к концу. Я заранее, еще с борта самолета, сообщил своим людям о том, что мы прилетаем в Медельин.
— Вашим людям? Кто вы такой?
— Я друг Тори. Больше вам знать не нужно. Тори мрачно посмотрела на Эстило и сказала:
— Мне следовало бы это знать. Раньше. А теперь кончилась наша дружба.
— Ты уверена, шецхен? Ничего не изменилось, для нас двоих, во всяком случае.
Тори видела в глазах Эстило искреннюю любовь, но что-то подсказывало ей: не верь. Она заметила в глазах Эстило страх, и это было непонятно: раньше ее друг никогда ничего и никого не боялся. Она буквально чувствовала, как ее старый товарищ, с которым она пережила много приключений, отдаляется от нее, и что никогда больше их отношения не будут прежними.
— Такие вот дела, — вздохнул Эстило. — Знаешь, я не удивился, когда мы нашли кокаиновую ферму, да и с какой стати я должен был удивляться, ведь ферма-то принадлежит мне.
— Тебе? — с удивлением переспросила Тори. Слова Эстило прозвучали для нее как гром среди ясного неба.
— А ты подумай хорошенько. Тебе не кажется, что заправленный и готовый к полету самолет оказался на взлетном поле очень вовремя? Как в фильмах про Джеймса Бонда.
— Не могу поверить...
— А я верю, что его слова — чистая правда, — вмешался Рассел. — Как же я раньше не догадался? Мы удивительно легко спаслись тогда от погони.
— Я думаю, шецхен, — скова обратился Эстило к Тори, не обращая внимания на Рассела, — в глубине души ты всегда подозревала, что не все мои дела — законны.
— Но кокаин — другое дело.
— Бизнес есть бизнес, шецхен. Если бы эта грязная свинья Крус не сунул свое рыло куда не следует, ты никогда бы не узнала о том, кто владелец кокаиновой фермы. Но не мог же я позволить, чтобы ты погибла из-за какого-то гафния.
— Значит, вы продаете гафний...
— Вы на редкость догадливы, сеньор Слейд. Кокаин — это так, игрушки, а вот гафний именно тот товар, которым я торгую. Привожу гафний контрабандой сюда, упаковываю его в прозрачные цилиндрики и прячу их в мешках с кокаином. А японцы покупают этот кокаин у одного моего концерна в Западной Германии. Японские надсмотрщики работают у меня на ферме и тщательно следят за тем, чтобы в каждый мешок с наркотиком были вложены прозрачные цилиндрики.
— Эстило, разве ты не знаешь, что японцы изобрели какой-то суперкокаин, разрушающий человеческий организм за несколько месяцев? И делают они его из того кокаина, который покупают у тебя.
— Ну, дорогая, меня это не касается. Я всего лишь бизнесмен. Просто покупаю и продаю, остальное меня не волнует. Неужели ты так наивна, что никогда не подозревала чего-нибудь в этом роде?
«Да, подозревала. Больше того, знала, что Эстило замешан в незаконной деятельности, но это не помешало мне подружиться с ним. Значит, и я не без греха, как говорится», — думала про себя Тори.
Рассел спросил у Эстило:
— Я слышал, гафний как-то используется в ядерных реакторах?
— Дорогой сеньор Слейд! Я торгую, а не занимаюсь научными исследованиями.
— А кому ты продаешь гафний? Кому? Назови имена! — вмешалась Тори. — Скажи мне, черт побери, сукин ты сын!
— А мне бы хотелось узнать у вас кое-что другое, — заявил Рассел. — Не вы ли приказали убрать Ариеля Солареса?
— Ариель был моим другом, — жестко ответил Эстило, — и я до сих пор скорблю о его смерти.
Эстило выглядел потрясенным до глубины души.
— Но если не вы убили Солареса, то тогда кто? — продолжал стоять на своем Рассел.
— Вот что я вам скажу, дорогой сеньор. Мне следовало бы уничтожить вас обоих, и это, без сомнения, был бы самый умный мой поступок. Бизнесмен во мне требует, чтобы я сейчас же избавился от вас, пока вы еще не успели навредить мне. Мне и моему делу. — Эстило взглянул на Тори. — Но вот стоит рядом со мной моя шецхен, моя дорогая подруга, и ради нее я готов забыть о своих интересах. Будьте покойны, я не трону и волоса на вашей голове.
— Все равно, я не понимаю тебя, Эстило, — произнесла Тори, — как ты можешь заниматься торговлей, совершенно не думая о последствиях? Ты же не спичками торгуешь. Неужели для тебя самое главное прибыль?
— Уж прости негодяя.
— Ни за что.
— А я все готов простить тебе, шецхен. — Эстило с грустью посмотрел на Тори. — Вот в чем разница между нами: я принимаю тебя такой, какая ты есть, плохую и хорошую, любую. А ты — нет. Я настоящий друг. У тебя никогда не было и не будет такого преданного друга, как я, но ты, милая, не понимаешь этого. Может быть, когда-нибудь... со временем поймешь.
— В аэропорту этих людей ждет мой личный самолет, — обратился Эстило к одному из своих людей. — Проследите, чтобы они благополучно добрались до аэропорта и без осложнений прошли через иммиграционную службу и таможню. Проводите их. А ты, Тори, когда прилетишь в Японию, повидайся со своим старым приятелем Хитазурой.
— Что ты знаешь про Хитазуру? — вскинулась Тори.
— Вопрос поставлен неправильно. Тебе следовало бы спросить, что знает Хитазура?
Тори долго смотрела на Эстило, ошарашенная, растерянная, не в силах собраться с мыслями, разобраться в своих чувствах. Все так перемешалось! Кто прав, кто виноват? Так ли уж виноват Эстило? В конце концов, он спас ее и Рассела от охранников Круса и, в определенном смысле, помог выполнить часть поставленной перед ними задачи. Почему же не простить его за участие в контрабандной торговле наркотиками? Или ей неприятно, что он лгал ей о своих делах, да и вообще много от нее скрывал, как сейчас выяснилось? Отчего такая боль в сердце?
— Прощайте, сеньор Слейд, — сказал Расселу Эстило. — Ауфвидерзейн, шецхен. Пора. У меня еще много работы сегодня. Мне нужно проследить, чтобы Крус, грязная свинья, получил по заслугам, а также организовать для Сони достойные похороны. Прощай, Тори. Может быть, ты прочтешь молитву за упокой Сониной души.
— За Соню помолюсь, а за тебя — нет, — сказала ему на прощание Тори, и, круто развернувшись, отправилась догонять Рассела, который уже уходил в сопровождении людей Эстило.
— Хочешь побыть одна?
Тори устало посмотрела на склонившегося к ней Рассела.
— Да.
Они летели на высоте 35 тысяч футов в «Боинге-727», взявшем курс на Токио.
Только Рассел собрался уйти, как Тори его остановила:
— Останься, сядь рядом со мной.
Она откинулась назад, на удобную спинку кресла. Все-таки хорошо, что Рассел здесь. Хватит одиночества, решила Тори, молчавшая почти всю дорогу после того, как они расстались с Эстило.
— Итак, следующая наша остановка — в Токио. Надеюсь, нам не придется, как бедным аргонавтам, плыть между Сциллой и Харибдой.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Если все твои друзья такие же, как Эстило, то этот твой Хитазура, из гангстеров якудзы, может оказаться еще и похлеще, и спокойненько пристрелит нас, как только мы приземлимся.
— Если бы Эстило захотел, он сразу бы расправился с нами.
— А зачем ему это? Он прекрасно все понял с самого начала, еще когда ты звонила ему по телефону из главного здания. Вот только почему он позволил нам зайти так далеко, так много узнать, и почему сам принял участие в нашем походе в джунгли?
— У меня нет ответов на эти вопросы, Расс. Скажу тебе только, что Эстило не раз имел возможность убедиться в том, что если я за что-то возьмусь, то доведу дело до конца. У меня мертвая хватка, как у бульдога. Может быть, Эстило хотел защитить нас, лично проследить, чтобы с нами ничего не случилось. Он врет, конечно, что он просто бизнесмен и ничего более, Эстило прирожденный авантюрист, искатель приключений, Для людей с его характером наш мир тесен, они не могут жить так, как живут обычные люди, и постоянно ищут острых ощущений, обожают всякие авантюры, любят всех дурачить. Эстило отправился в джунгли вместе с нами, помог открыть тайну кокаиновой фермы. Зачем? Господи, я никогда не понимала своего друга до конца! Вот каким он оказался!
— Неправда. Ты прекрасно понимала и понимаешь его, потому что ты — такая же, как он. Из этой же породы. Еще одна авантюристка. Вы с ним два сапога пара. Родственные души.
Тори отвернулась к окну, уставилась в бесцветное небо. Внизу виднелась голубая полоса, выглядывавшая из сплошной пелены облаков. «Что видел Грег в космосе? — думала Тори. — Какой казалась ему родная Земля?»
— Есть еще один любопытный вопрос, — сказал Рассел, и Тори повернулась к нему, — зачем Эстило рассказал нам о гафнии? Его ведь за язык никто не тянул. Какую Дьявольскую игру ведет твой аргентинский приятель?
— Что я могу ответить, Расс? Мне кажется, он сообщил нам о том, что торгует гафнием, просто потому, что хотел, чтобы мы знали об этом.
— А вдруг он лжет? Вдруг металлические шарики сделаны из другого материала?
— Да нет, это не в духе Эстило. Он бы тогда ничего не сказал, промолчал бы. А уж если сказал, значит, металлические шарики — это гафний, могу поручиться.
Рассел показал Тори свою ладонь, на которой лежал темный матовый шарик, в маленьком пластиковом пакете.
— Можешь не ручаться. У меня имеется образец для проверки.
И, деловито спрятав «вещественное доказательство» в карман, Рассел нахмурился.
— Эстило мог приказать убить Солареса.
— Но ты же сам слышал: он сказал, что это не его рук дело.
— А ты вспомни. Он не дал прямого ответа, а лишь заявил, что Ариель был его другом и он до сих пор скорбит о его смерти.
— Ну и что? Для Эстило это дело чести. Ариель действительно был его другом, как он мог дать добро на его убийство?
Рассел не стал спорить с Тори.
— Ну хорошо, давай вернемся к Японии. Желательно, чтобы ты описала в нескольких словах этого Хитазуру.
— Хитазура — самый молодой в клане, я имею в виду, что он самый молодой босс якудзы. Он заслужил свое нынешнее положение тем, что в свое время помог одному из старших боссов выпутаться из грязной истории, избавив таким образом семью от скандала. Помогли ему его друзья, занимающие довольно высокие должности в правительстве. Старейшины семьи были так благодарны молодому отпрыску, что назначили его оябуном. С тех пор Хитазура немало потрудился, и благодаря ему влияние семьи значительно выросло. Главный соперник Хитазуры — оябун по прозвищу Большой Эзу, настоящий сукин сын.
— Так что? Вся эта шайка, все эти якудза — тоже сукины дети.
— Отчасти ты прав, конечно, — кивнула Тори. — Можешь думать так и дальше, но стоит тебе повнимательнее присмотреться к этим людям, ты обязательно придешь к выводу, что все эти сукины дети, как ты говоришь, удивительно интересные личности. Хитазура — необыкновенный человек. Кроме того, он у меня в долгу, так что можешь не волноваться. Он не подведет.
Рассел молчал, ожидая, что Тори станет рассказывать, как Хитазура оказался у нее в долгу, но Тори не произнесла больше ни слова. Тогда Рассел, видя, что она не собирается продолжать, спросил об этом сам:
— Тебя это никоим образом не касается, Расс. И не задавай такие вопросы. Это нетактично.
Рассел видел, что Тори уже начинает входить в образ и вести себя подобно японцам, что не раз приводило его в бешенство, когда он работал с ней.
— При чем здесь такт? У нас есть общее задание, и рискуем мы тоже оба. Разве в такой ситуации ты не можешь сказать мне?
— Нет, — отрезала Тори.
— Послушай, дорогая, неужели мне придется объяснять тебе с самого начала: если Хитазура каким-либо образом замешан, в деле с гафнием...
— Расс...
— Мне плевать, в долгу у тебя этот японец или нет, пойми, если приказ убить Ариеля отдал не Эстило, то тогда выходит, что это сделал Хитазура.
— Давай не будем гадать. Не опережай события, ладно? Тори разозлилась, но Рассел не имел морального права осуждать девушку. И Эстило, и Хитазура были ее друзьями. Один из них уже предал ее. Как скоро предаст другой?
— Извини. — Тори поднялась, — мне нужно кое-куда.
Рассел наблюдал, как она шла к туалету. «И почему ему никогда не удается переспорить Тори?» — недоумевал он. Хотя сейчас они же не спорили, просто беседовали. Тогда почему он всегда расценивал их совместные беседы как дискуссии? И всегда стремился победить в споре? Непонятно. Ему на мгновение представился тяжело сопящий бык, с бешеными глазами, нависший над ним огромной тушей, вспомнился липкий страх при приближении смерти, ее вкус и запах, красная, сухая пыль арены, забившаяся в ноздри и рот. Какой бессмысленной была его жизнь!
Он встал и пошел за Тори, постучал:
— Эй!
Молчание. Он повернул ручку и вошел в узкую дверь. Тори скорчилась над унитазом — ее рвало, тело содрогалось в конвульсиях. Она повернула лицо к Расселу, в глазах ее стояли слезы.
— Уйди отсюда! Убирайся к чертовой матери! Оставь меня одну!
Рассел быстро проскользнул внутрь и закрыл за собой дверь, прямо перед самым носом подошедшего к туалету сотрудника Центра.
— Господи!
Он подошел к Тори, обнял ее за плечи одной рукой, другой поддерживал ей голову до тех пор, пока не прошел приступ рвоты. Тори в изнеможении уткнулась головой ему в плечо, и он содрогнулся от боли, потому что она задела место, куда бык ударил копытом. Вытянув руку, Рассел вытащил из стоявшей недалеко коробки влажную гигиеническую салфетку, стал нежно вытирать бледное лицо Тори, ее губы, шею, затем принес ей воды, и девушка прополоскала рот. Тело ее было мягким, горячим и одновременно упругим, Рассел слышал биение ее сердца и почувствовал, как внутри у него пробежала сладкая волна, пульс участился, и Рассел мысленно обругал себя за то, что он так расслабился. И почему с ним это случилось? Непобедимая Тори Нан без сил лежала в его объятиях. Что он почувствовал? Желание? Нет, он не мог определить чувство, которое испытывал сейчас по отношению к Тори, но это было не желание. Он совершенно растерялся, борясь с собой и не зная, против чего, собственно, борется. Неожиданно он увидел завиток золотистых волос, в которых запеклась кровь — кровь ужасного животного, чуть не убившего его. А ведь Тори спасла ему жизнь, вовремя подоспев на помощь, и заколола быка не хуже матадора. Как ей удалось это сделать? До сих пор у него перед глазами стояла картина, как Тори прыгает через барьер и сломя голову несется к нему.
Теперь, держа ее в объятиях, он заметил и нежный овал уткнувшегося ему в грудь лица, и длинные ресницы.
Тори была так близко! Рассел снова увидел себя, лежащего в пыли. Господи! Смерть была рядом; Рассел снова почувствовал ее ледяное дыхание. Вот когда привелось ему испытать чувство настоящего ужаса! Он словно переродился в тот жуткий момент, стал другим человеком, посмотрев в глаза смерти. В то мгновение, когда кровь быка брызнула на него, когда он понял, что бык убит, а он, Рассел, будет жить, что-то перевернулось в его душе. Даже десять тысяч часов, проведенных за рабочим стоком, бессонные ночи, нечеловеческое напряжение сил, волнение — все, что довелось ему пережить за время своей службы в Центре, — ничто по сравнению с тем, что пережил он на арене, став участником дикой корриды. Он узнал, что значит заглянуть себе в душу, что значит встретиться лицом к лицу со смертью и, несмотря на свои заслуги, таланты, ум, быть бессильным перед ее властью! Что с того, что он директор Центра? Чем помогла ему его должность во время поединка с быком? Ничем. Ни его должность, ни опыт, ни хитрость, ни другие качества. Рассел вдруг осознал, что он был всего лишь марионеткой в руках Бернарда Годвина, с удовольствием плясал под его дудку, видел в этом высший смысл своего существования. Глупый слепой идиот! Быть собственностью Бернарда Годвина!
Сначала Рассел думал, что бросил вызов смерти потому, что не хотел упасть лицом в грязь в глазах Бернарда и Тори, но потом понял, что он сделал это в первую очередь ради себя самого. Он давно уже устал быть Расселом Слейдом, которого все знали как прекрасного администратора, но и только. В отличие от других сотрудников Центра, он никогда не участвовал в боевых операциях, и поэтому чувствовал себя если не изгоем, то каким-то несовершенным, неполноценным, что ли. Может быть, именно поэтому он завидовал Тори? Она-то, не в пример ему, прекрасно знала, что такое оперативная работа.
Да, конечно, Бернард Годвин назначил его на пост директора, но что после этого принципиально изменилось? Принципиально, ничего. Бывший директор по-прежнему держал руку на пульсе организации, сохранил все свои прежние связи и только делал вид, что удалился от дел, предоставив полную свободу действия своему преемнику. Какое лицемерие! Расселу стало стыдно и за себя, и за Годвина.
Тори по-прежнему лежала у него на руках. Рассел внимательно посмотрел на нее, и сердце его дрогнуло. Охваченный внезапным порывом, он, почти не соображая, что делает, наклонился и поцеловал мягкие, нежные губы Тори, раздвинул их языком, проник глубже. Она оттолкнула его, прошептала: «Нет, не надо, пожалуйста». Их глаза встретились, и Рассел был поражен. Не тем, что глаза Тори оказались необыкновенно красивыми, а тем, что никогда раньше он не замечал этого, не замечал их блеска, сияния, удивительного зелено-голубого цвета.
— Тори...
— Рассел, я...
Рассел был уверен, что, прояви он больше настойчивости, и Тори поддастся ему, чувствовал, как она таяла в его объятиях. Но, хотя момент и казался на редкость удачным, Рассел не мог позволить себе овладеть ею. Наверняка он не встретит отказа, но вот в чем проблема: если он сделает это сейчас, то никогда не узнает, почему она отдалась ему: повинуясь моменту, капризу, или из-за отчаяния, а может быть, еще по какой-то неизвестной причине? А Расселу было невероятно важно знать, зачем нужна Тори эта близость. И знает ли она, чего хочет? Иначе не было смысла в близких отношениях.
Рассел помог Тори встать на ноги. Он не стал говорить: «мне очень жаль», «как я тебе сочувствую» и тому подобных фраз. Чувства, обуревавшие его, ничего общего с сочувствием не имели, и поэтому он, ничего не говоря, повернулся и пошел в кабину к пилоту, чтобы обсудить с ним маршрут. Он любил, чтобы все было ясно и понятно. Любил чувствовать твердую почву под ногами, но в тот момент почва явно уходила у него из-под ног, и в разговоре с пилотом Рассел надеялся обрести равновесие, обычную свою уверенность. Когда он вернулся в салон, Тори уже сидела на своем месте. Принесли кофе, сандвичи, и Рассел с Тори перекусили на славу, потому что аппетит у них обоих разыгрался не на шутку, и они, поглощая еду, запивая ее кофе, разговаривали, вернее, говорила одна Тори, а Рассел слушал:
— Самое главное, это понять современную Японию, всегда помнить о том, что в этой стране нет такого человека, который бы полностью принял на себя ответственность за ее судьбу. Никто в Америке не понимает этого: ни президент, ни чиновники с Капитолийского холма, ни Пентагон. Они, словно зачарованные, следят за успехами, которые делает Япония, и страшно удивляются, когда японцы игнорируют их просьбы.
Япония — страна особенная. Здесь в процессе управления государством принимают участие наряду с премьер-министром и правящей партией также самурайская бюрократия, корпорации большого бизнеса и даже воротилы преступного мира, такие как якудза. С 1640 года проводилась политика строжайшей изоляции страны от внешнего мира с целью ограждения Японии от влияния Запада. Лишь в 1854 году в результате военной демонстрации американских кораблей Япония была открыта для внешнего мира. Вскоре после окончания Второй мировой войны в Японии была принята новая Конституция, согласно которой абсолютная монархия превращалась в конституционную. Отношения Японии с другими западными странами укрепились и продолжают развиваться год от года.
Рассел с интересом наблюдал за Тори, пока она говорила; он бы много дал, чтобы узнать, что она чувствовала в данный момент. Лицо ее было совершенно спокойно, непроницаемо, можно было подумать, что между ней и Расселом ничего не произошло. Неужели недавняя сцена оставила ее равнодушной? Или она просто хорошо владеет собой? Если верно последнее, то у Тори редкое самообладание. Рассел не мог не признаться самому себе в том, что личность Тори как была, так и осталась для него загадкой. И теперешняя совместная их работа не помогла ему понять мотивы поведения и характер Тори, как раз наоборот — он запутывался все больше, тщетно пытаясь найти объяснение ее поступкам.
Неожиданно его влечение к Тори оказалось таким сильным, что легко могло перерасти в страсть, а до сих пор его единственной страстью была работа. Несколько лет назад, когда Бернард Годвин назначил Рассела на пост директора Центра, он сказал своему молодому преемнику:
— Теперь у тебя появилась госпожа, которая полностью займет все твои мысли и чувства. Можешь мне поверить, ты будешь занят с утра до вечера, стараясь справиться с нею.
Рассел наивно думал, что имеет какую-то власть над Бернардом, потому что иногда уличал своего учителя во лжи (разумеется, не говоря ему об этом прямо), а в действительности все оказалось совсем не так. Только Бернард Годвин имел власть и над Расселом, и над Тори: он прекрасно знал характер своих подопечных и умело играл, где нужно и когда нужно, на их тайных струнах, заставляя поступать так, как ему хотелось. Более того, он сумел сделать так, что Рассел и Тори относились к нему как к родному отцу, старались во всем ему угодить.
Вот и сейчас, слушая Тори, Рассел ясно видел, как трепетно она относится к Бернарду, как боготворит его, как она готова на все ради него, готова выполнить любую задачу, какой бы трудной она ни была. Бернард Годвин являлся для Тори живым воплощением самых лучших человеческих качеств, она была страстно привязана к нему. Раньше Расселу было на это глубоко наплевать, но теперь он считал своим долгом открыть Тори глаза на истинное положение вещей, сказать ей правду, объяснить, каков Бернард на самом деле, как далек он от идеального образа, который она создала. Рассел решил обязательно рассказать Тори о том, как Бернард приказал ему убрать ее в случае необходимости, но это потом, позже. Пока Тори совершенно не готова к тому, чтобы услышать хоть одно плохое слово о Бернарде. Кроме того, для Рассела существовали дела и поважнее: он хотел разобраться в себе, в своих новых чувствах, подумать, постараться понять, что произошло с ним и к каким последствиям это может привести.
Его отношение к Тори не будет прежним; он стал другим, и другим стал окружающий его мир.
Проделав девять тысяч миль, три раза совершив посадку для заправки горючим — в Картахене, Сан-Доминго и Франкфурте, самолет с Тори и Расселом на борту приземлился в японском аэропорту Нарита, в Токио. Рассел не успел еще пройти таможенный контроль и иммиграционную службу, как сразу почувствовал себя так, словно он прилетел на другую планету. Впервые в жизни, непосредственно на себе, он испытал, как японцы умеют одновременно быть с человеком чрезвычайно вежливыми и держать его на приличной дистанции, не подпуская к себе. Любой иностранец, прибывший в Страну восходящего солнца, немедленно становился участником разыгрываемой по всей стране грандиозной пьесы театра кабуки. Абсолютно все казалось Расселу наигранным, ненастоящим: фальшивые, неискренние улыбки, заученные, автоматические Поклоны, непонятные взгляды; слово «да» следовало здесь понимать как слово «нет»; о какой-нибудь ерунде японцы говорили с серьезным видом, как будто обсуждали дело государственной важности; общие темы разбирали в мельчайших подробностях. Существует ли еще где-нибудь на Земле другая такая загадочная страна, как Япония, другая такая непонятная и непредсказуемая нация, как японцы? Даже китайцы казались ему по сравнению с японцами простенькими и безыскусными.
В аэропорту Тори и Рассел взяли такси и поехали в неизвестном направлении. Рассел был так занят своими мыслями о японских нравах, что не обратил на это внимания. Потом ему захотелось выяснить маршрут, и он спросил у Тори:
— Мы едем на свидание с Хитазурой?
— Нет. Нам следует сначала побольше узнать о гафние. Если его покупал у Эстило Хитазура, то это кардинально меняет все дело. Я должна быть во всеоружии во время встречи с Хитазурой, должна как следует подготовиться к нашему разговору. Нужно раздобыть необходимые сведения.
И впервые за все время Рассел не спорил с Тори и был этим чрезвычайно доволен.
— Этот Деке немного странный, — сказала Тори. Рассел недоуменно посмотрел на девушку:
— Почему? Что с ним происходит?
— Сам увидишь, пошли, — ответила она, увлекая Рассела вниз по ступенькам какого-то непривлекательного на вид заведения в районе Синдзюку. Солнце уже взошло, но, если вы находитесь в центре Токио, определить точно, наступил рассвет или нет, невозможно — вокруг сияет лишь отраженный множеством окон искусственный свет.
Рассел с любопытством рассматривал покрытые росписью стены, пока спускался по лестнице; со стен на него глядели удивительные драконы, полуобнаженные женщины, пауки, змеи, воины в национальных одеждах и сказочные демоны. Рисунки, выполненные тщательно и умело, были хорошо видны в ярком свете ламп дневного света.
В подвале здания оказалась большая комната, в которой находились двое: раздетый по пояс и лежавший на животе на низком топчане плотный мужчина и подросток, сидевший рядом с мужчиной и занятый тем, что наносил на спину мужчины татуировку. Он на секунду оторвался от работы, чтобы взглянуть на посетителей, и продолжил свои занятия. На голове у подростка красовалась прическа панка, руки его были измазаны чернилами; ноги были обуты в легкие сандалии, а наряд состоял из шорт и футболки с надписью: «Волейбольная команда университета Пепадайн».
— Тебе привет от Генерала Токио, — сказал, не поворачивая головы, юноша.
— Как жизнь, Деке?
— Ни к черту, — ответил юный татуировщик, обмакивая острую деревянную иглу в специальные чернила и вонзая ее в спину клиента. Ни дать ни взять — настоящий художник, трудящийся над очередным шедевром.
Тори подошла к парню.
— У меня для тебя есть задачка.
— Давай.
Тори достала пакет с темным шариком и показала его татуировщику. Деке кивнул, и она быстро опустила пакет в карман его шорт.
— Через час, — строго сказал юноша. — Мы только что открылись.
Деке работал в татуировочной мастерской с раннего утра до полудня. Ловко орудуя иглой и окуная ее поочередно в чернила разных цветов, юноша отвлекся еще на минуту, чтобы дать своим гостям совет:
— Идите погуляйте где-нибудь, коктейль выпейте или еще что, а то мои клиенты нервничают при виде иностранных физиономий.
Тори и Рассел вернулись в мастерскую спустя час, как им велели, но в комнате никого не было.
— Куда это делся наш панк с моим драгоценным шариком? — недовольно спросил Рассел у Тори.
— Лаборатория Деке расположена в задней части здания, он, наверное, там, — ответила она.
— Слишком юный возраст у твоего приятеля, несколько неподходящий для серьезных дел, — заметил Рассел. — Он же только из пеленок вылез, этот Деке.
Тори улыбнулась.
— Деке молод, это правда. Но ты не обращай внимания на его возраст. Он удивительно талантливый юноша. Вообще советую тебе поменьше думать о всяких предрассудках, здесь тебе не Америка, в Японии многое по-другому, не так, как у нас.
Вскоре появился Деке в толстых резиновых перчатках и фартуке, держа в руке большие щипцы, в которых был зажат шарик. На шее у Деке висела защитная маска. Он посмотрел на Тори:
— Ты по-прежнему играешь в волейбол? Сегодня вечером у нас игра.
— Извини, дорогой. На этот раз у меня совсем нет свободного времени. — Она кивнула в сторону щипцов. — Скажи лучше, где сделан наркотик, в котором был спрятан шарик.
— В Колумбии. Хороший кокаинчик. — Деке прищелкнул языком. — Вкусный...
— Это все?
— А что еще ты хочешь узнать?
Тори кинула быстрый взгляд на Рассела, потом сказала:
— Давай-давай, выкладывай остальное.
— Металл, из которого сделан ваш шарик, — гафний. Очень чистый гафний. У тебя нет больше таких шариков на продажу?
— Нет, мы не торгуем гафнием, — резко ответил вместо Тори Рассел. Она, боясь, как бы он не наговорил что-нибудь лишнее, поспешила спросить у Деке:
— Что ты знаешь о гафнии?
— Ну, так... — Деке вернул Тори шарик. — Гафний — побочный продукт, получаемый при добыче циркония. Его используют в качестве контролирующих стержней в ядерных установках. Эти стержни — подвижные, они поглощают выработанные во время цепной ядерной реакции нейтроны. При помощи контролирующих стержней управляют ходом ядерной реакции. Обычно стержни изготавливают из бора, но этот материал быстро изнашивается, и стержни приходится заменять новыми. Гафний выгодно отличается от других металлов, применяемых для подобных целей, тем, что он изнашивается гораздо медленнее. И он способен поглощать какое угодно количество нейтронов. Как правило, стержни из гафния ставят в ядерные установки на подводных лодках, и это понятно: чем дольше работает ядерная установка, тем дольше подводная лодка может находиться в погруженном состоянии.
— Как долго служат стержни из гафния?
— Если стержни из бора изнашиваются через полгода, то стержни из гафния служат более двух лет.
— О'кей, — вмешался в разговор Рассел. — Ты говоришь о стержнях, а у нас-то шарик. Деке понимающе кивнул.
— То, что вы мне дали, настоящий, чистый гафний, я уже говорил об этом. То есть это супергафний, такой в природе не встречается.
— Но это не стержень. Видимо, шарики предназначены для какой-то другой цели?
— Угу. В точку попали. Шарики гораздо лучше стержней. Они — часть активной зоны ядерного реактора. Понимаете, ядерный реактор с такими шариками — нечто совершенно новое. Хотел бы я взглянуть на реактор, который работает с такими вот шариками. Кстати, ваш шарик очень бы мне пригодился.
— Ну-ну, спокойно, Деке, — сказала Тори.
— Да я ничего.
Рассел спросил:
— В чем может состоять преимущество новых ядерных реакторов?
Деке пожал плечами.
— Думаю, подводная лодка с таким реактором сможет находиться под водой в течение пяти лет.
— А еще что?
Деке поразмыслил немного, потом ответил:
— При помощи шариков из гафния можно будет сконструировать ядерный реактор гораздо меньших размеров и большей мощности, чем все известные на сегодняшний день модели.
— Какой мощности?
— Точно сказать не могу. Во всяком случае, это будет портативный реактор, который можно таскать в рюкзаке, и очень мощный...
— Господи Иисусе! — вздохнул Рассел, когда они вышли из татуировочной мастерской. — Сначала наркотики, теперь — портативный ядерный реактор! Значит, многие государства работают над созданием небольшого по объему источника ядерной энергии, вот оно что! Подумай, Тори, какие перспективы!
— Да уж, — содрогнулась Тори.
— Кстати, ты знаешь, тот кокаин, в котором находились упаковки с гафнием — обычный, не суперкокаин. Так что Эстило не замешан в деле с суперкокаином.
— Слабое утешение.
Они зашли в одну из многочисленных столичных кофеен в районе Роппондзи. Снаружи и внутри кофейня была оформлена в современном стиле; скрытые неоновые лампы подсвечивали красным светом карликовые деревья, скульптуры летящих журавлей, волн, сделанных из нержавеющей стали. Скульптурные изображения являли собой странное сочетание древних традиций японского изобразительного искусства и модернистских решений.
На улицах было полно народу; люди, спешившие куда-то по своим делам, были одеты, на взгляд Рассела, так чудно, что можно было принять их наряды за карнавальные костюмы. В одежде преобладали чистые, яркие цвета: черный, белый, серый, никаких оттенков, полутонов; за яркостью красок линии кроя как-то терялись, и одежда приобретала символический, нереальный вид.
— Тори, почему в Японии так любят символы?
— Я тебе объясню. Любовь японцев к символике всего лишь следствие их быта, отражение культуры; говоришь одно — делаешь другое. Слишком большое скопление людей на крошечном клочке земли. Из-за землетрясений нельзя было строить капитальные здания, — жилища делают из дерева и бумаги, потому что такие дома легче восстановить. Два этих фактора — недостаток пространства и хрупкое жилье — привели к тому, что у японцев не так сильно, как у других наций, развито стремление обособиться, отделиться от окружающих. Попробуй посекретничай с кем-нибудь в комнате, стены которой сделаны из рисовой бумаги! Разве в подобных условиях возможно уединиться? Теснота, определяемая природными условиями, полностью исключала уединение. Японец с древних времен привык быть на людях, составлять часть неизменной общности, подчинять ее интересам собственную жизнь. На этой основе сложилась так называемая групповая психология японской нации. Отсюда и любовь к символике — символ не является достоянием одного человека, символ понятен многим, всем.
— Но что стоит за этими символами? Они же не имеют смысла!
— Ты, Рассел, как представитель европейцев, по-своему, конечно, прав. Но японцы думают не так, как ты. То, что лежит на поверхности, — достойно восхищения, но не требует подражания. Если соблюдены условности, требования этикета, какая разница, что творится у человека в душе, какие у него мысли? И замечательно, что за символами ничего не стоит: тем меньше шансов попасть в смешное положение.
«Вот и я веду себя сейчас совершенно в японском духе, — думала про себя Тори, — рассуждаю о японской культуре, как профессор, словно являюсь частью этой культуры. Говорю, говорю, но все мои слова — не более чем фасад, маска. Я позволяю Расселу узнать себя до определенной границы, а рассказать ему о себе всю подноготную не могу». Тори, как и Рассел, была не в силах разобраться в хаосе своих чувств. Когда она увидела беспомощного, безоружного Рассела на краю гибели, она, не раздумывая, бросилась ему на помощь. Понимала, что не только чувство ответственности, долг товарища заставили ее рискнуть жизнью ради Рассела. Но что же тогда? А потом произошла та сцена в самолете...
И как объяснить поведение Рассела тогда, когда они летели по дороге в Токио? Она ведь ждала от него совсем другого: укоров, обвинений в некомпетентности, язвительной критики в адрес своих друзей, завоевать дружбу с которыми ей стоило немалых усилий, и — надо же — именно Рассел стал свидетелем того, как один из них, лучший, предал ее. В таком случае заслуживают ли доверия другие ее друзья, ее связи? Она много, очень много времени потратила на то, чтобы создать сеть агентов в разных странах мира, благодаря чему всегда была в курсе наиболее важных событий в сфере подпольного бизнеса, и вдруг эта тщательно подобранная агентура, в определенном смысле глаза и уши Тори, позволявшие видеть и слышать то, что, как правило, скрыто от большинства, оказались очень далеки от совершенства! Отлично налаженный механизм дал сбой! Какой прекрасный повод для Рассела унизить Тори, взять над ней верх! Она была убеждена в том, что Рассел буквально бесится от того, что не имеет власти над ней, не может диктовать ей свои условия, приказывать. И тут случилось невероятное: вечный ее соперник проявил сочувствие, не произнес ни слова упрека, поддержал в минуту душевной и физической боли, словом, повел себя совершенно необычно и неожиданно. Проявил такие не свойственные ему качества, как нежность и доброта. Тори и не подозревала о том, что он может быть чутким и отзывчивым товарищем.
Своевольная, дерзкая, независимая, она получала огромное удовольствие, издеваясь над Расселом, Мучила его, как умела, и упивалась своим успехом, который доказывал, с ее точки зрения, слабость Рассела, несостоятельность методов его работы, его незыблемой веры в силу руководства и порядка. Она-то сама добивалась прекрасных результатов без указаний начальства, не приемля организованность и дисциплину в принципе.
В тот день, когда Рассел сообщил ей о том, что она уволена из Центра, Тори поклялась отомстить своему обидчику, любым способом втянув его в ситуацию, где дисциплина и порядок, руководство и власть оказались бы не более чем пустым звуком. В конце концов она добилась своего, уговорив Бернарда Годвина отправить Рассела выполнять боевое задание под ее командованием. Как только Тори поняла, что Центр нуждается в ней, она немедленно начала осуществлять коварный план мести Расселу, выманила его с насиженного места, заставила работать в опасных условиях, не на поле боя, разумеется, но в условиях постоянного риска, которому обычно подвергались оперативные сотрудники Центра во время выполнения заданий. Она хотела, чтобы Рассел, как и они, оказался во власти непредвиденных, непредсказуемых ситуаций и зависел чаще от капризов судьбы, случая, чем от желания и воли руководства. В результате все получилось так, как ей хотелось: Тори заполучила Рассела, снова стала работать в Центре и, самое главное, — ей было поручено сложное и интересное задание. Желание отомстить Расселу исполнилось гораздо быстрее, чем она думала, более того — во время дикой корриды в Медельине он чуть не погиб, но... Вышло так, что насладиться местью ей не удалось, потому что она сама получила от судьбы удар, узнав о нелегальном бизнесе Эстило а ведь этот человек был лучшим ее другом и она бесконечно ему доверяла. Странная получилась история: с одной стороны, Эстило оказался не тем, за которого он себя выдавал, и Тори чувствовала себя обманутой, преданной; а, с другой стороны, Рассел оказался далеко не таким уж бесполезным и бездарным, каким она его считала: он проявил ум, находчивость и отвагу. Этого Тори от него не ожидала. Она надеялась, когда Рассел докажет свою полную непригодность к оперативной работе, отправить его, пристыженного и посрамленного, обратно в Центр. Но все произошло наоборот.
Отличный организатор, администратор, сторонник строгой дисциплины и порядка, Рассел не растерялся в сложной ситуации и, строго говоря, выдержал экзамен на смелость и профпригодность, достойно справившись с ролью «охотника на кротов», которую он сыграл в апартаментах Круса, не дрогнул под пулями во время экспедиции в джунгли, на кокаиновую ферму. В довершение всего он, рискуя жизнью, бросил отчаянный вызов могущественному кокаиновому королю и наверняка бы погиб, не подоспей вовремя помощь.
"Боже мой, — думала Тори, глядя на сидевшего напротив нее Рассела, — я же абсолютно не знаю этого человека! Он всю жизнь был моим заклятым врагом, соперником, но теперь я просто теряюсь в догадках, кто он на самом деле. Мы вечно, как глупые наивные дети, ссорились из-за Бернарда, воспитавшего нас, заменившего нам отца, спорили, кого из нас он любит больше, каждый старался доказать перед ним свое превосходство, отталкивал другого, крича: «Выбери меня! Я лучше! Я!»
Тори и Рассел сидели на втором этаже кофейни в районе Роппондзи, и Рассел уже допивал вторую чашку кофе, а Тори все не могла оторвать глаз от сидящего напротив нее человека, все не могла решить, как же она теперь к нему относится: по-прежнему ненавидит или уже нет? Да, она ненавидела его, особенно после того, как он уволил ее из Центра, а сейчас чувствовала, что ненависть ее куда-то улетучилась... Так и не разобравшись в своих чувствах, девушка благоразумно обратилась в мыслях к другому предмету, вспомнила дом, Сад Дианы. Больше всего она любила бывать там в вечернее время, когда сад наполняли темно-сливового цвета тени, когда он был такой молчаливый и спокойный. Поплавав полтора часа в бассейне, Тори нравилось отдыхать у бортика, смотреть на деревья, на воду, на небо. Вспомнился ей один из таких вечеров, проведенный вместе с Грегом, — он приехал домой на пасхальные праздники (сама она училась тогда в высшей школе). Тори сидела у бортика бассейна в саду и глядела вверх, в закатное небо, вся разгоряченная, словно нагретая солнцем; брат был рядом, и девушка с удовольствием ощущала идущую от его тела прохладу, ей всегда было приятно общество Грега; она смотрела в сине-зеленые глаза брата и видела в них отражение точно таких же глаз, своих. В тот день она была необычно возбуждена, и даже длительное купание не смогло ее успокоить. Она расплакалась. Грег сочувственно спросил:
— Что такое, Тор?
— Ничего.
— Но не можешь же ты плакать просто так? — недоверчиво хмыкнул брат, — что с тобой, глупышка?
— Я не глупышка.
— Знаю, знаю.
Тори застенчиво подняла на него взгляд:
— Я замучилась с русским. Непонятный, ужасный язык. Не могу его выучить.
— Ладно тебе. Постарайся уж как-нибудь, ты же знаешь, для отца очень важно, чтобы мы выучили русский.
— Угу.
Ее удивляло желание отца сохранить свои русские корни, ведь он так мечтал стать настоящим американцем, ничем не отличаться от своих сограждан. Разве не было здесь явного противоречия? Тем не менее именно он, и никто другой, настоял на том, чтобы она учила русский вместо французского, хотя большинство ее друзей занимались французским. Тори раздражали ее толстые и прыщавые соученики, она ненавидела их не меньше, чем сам язык, трудный, непостижимый для нее, нелогичный, лучше бы уж она учила марсианский!
— У тебя сегодня был экзамен, что ли? — высказал догадку Грег.
— Да. Стоило мне увидеть задание, как у меня сразу же разболелась голова. Даже до конца не дописала текст, так что скорее всего экзамен я завалила.
— Да сделай ты над собой усилие, постарайся, — сказал Грег. Он потянулся и подставил лицо последним лучам заходящего солнца. — Если постараешься, все обязательно получится.
— Это тебе все дается легко, а мне нет.
— И тебе будет легко, вот увидишь. Мы с тобой не такие разные, как ты думаешь.
— Но я ничегошеньки не понимаю! Не пропускаю ни одного занятия, записываю объяснения, делаю все, что надо, но все равно ничего не понимаю.
— Слушай, тогда у тебя, наверное, преподаватель плохой. Кто у вас? — Грег шесть лет назад закончил ту же школу, в которой училась сейчас Тори, и знал практически всех учителей.
— Брокер.
— Брокер дрянной педагог. Завтра же поговорю с директором школы Бобом Хейесом и попрошу его, чтобы тебя перевели в класс к Питеру Борачеву. Хейес-то знает, чего стоит этот твой Брокер. А Борачев — самый лучший преподаватель русского, можешь мне поверить. Пойдешь к нему, поняла?
— Я русский ненавижу.
— Не дури, Тор. Язык красивый, ты еще его полюбишь.
— Вряд ли.
— Точно тебе говорю.
— Да? Ну и ладно, проехали.
У Тори словно гора с плеч свалилась; стоило ей поговорить с братом, как проблема, которая казалась неразрешимой, начала проясняться. Плохое настроение и напряжение улетучились, и Тори почувствовала себя легко и свободно. Погода была прекрасная, все было хорошо. Грег начал поддразнивать ее, они устроили веселую возню и в конце концов оба свалились в бассейн. Тори ушла под воду и, когда захотела вынырнуть, не могла этого сделать, потому что брат с силой надавил на ее голову. Она понимала, что Грег шутит, понарошку топит ее, но девушка уже довольно долго находилась под водой и начала задыхаться, ее внезапно охватил животный страх. Она отчаянно забилась, двигая изо всех сил руками и ногами, пока наконец не почувствовала, что никто больше не удерживает ее под водой. Тори вынырнула и набросилась на брата:
— Никогда не смей так больше делать! — кричала она, плача и задыхаясь. Но вдруг заметив, что брат как-то странно на нее смотрит, спросила, вытирая слезы.
— Что ты так на меня уставился?
— У тебя лицо изменилось.
— Что значит изменилось? На негра, что ли, стала похожа?
— Не могу тебе объяснить, лучше покажу. — Грег взял руку сестры и положил себе на голову. — Я нырну, а ты не давай мне всплыть, договорились?
— Вот еще, глупости. Придумал тоже! Зачем это надо?
— Делай как я говорю! — заорал на нее Грег, и она подчинилась. Надавила с силой на макушку брата, и он скрылся под водой. Чтобы не дать ему всплыть, ей пришлось упереться в его голову обеими руками. Лицо Тори почти касалось поверхности воды. Последний солнечный луч весело блеснул на водной глади, и через секунду золотой диск скрылся за верхушками пальм. Стало сразу довольно темно. Кристально чистая вода бассейна успокоилась, в ней не было никакого движения. Тори вгляделась в погруженного в воду Грега. Наверное, он решил устроить себе проверку на выносливость? Или тренирует дыхание? Ей очень хотелось участвовать во всех тренировках Грега, постоянно находиться рядом с ним, противостоять с его помощью давлению родителей. Сейчас они были одни в Саду Дианы, в бассейне, никто не мешал им заниматься тем, что могло взбрести им в голову, как, например, сейчас, когда они придумали этот странный эксперимент. Тори казалось, что она принимает участие в чем-то важном, что доступно обычно только взрослым, а не девочкам-подросткам, и все потому, что рядом с ней — ее замечательный брат. Ради такого стоило потерпеть и какие-нибудь ужасы, вроде того, что она пережила несколько минут назад.
Время шло. Маленькие пузырьки всплывали на поверхность воды. Тори почувствовала, что Грег пытается высвободиться, и сильнее нажала на его голову, да еще забила ногами по воде. Неожиданно откуда-то прилетела синица и пронеслась над бассейном низко-низко, будто стараясь заглянуть под воду: кто это там? И Тори подумала: «Что это я, с ума сошла? Держу брата под водой, а сколько он может выдержать без воздуха?» Она испугалась и, перестав давить на голову Грега, нырнула, вытащила его на поверхность. Лицо брата было неестественно бледным, а глаза — необыкновенно темными. Он стал каким-то другим, непохожим на себя. Неужели он был близко к смерти, и ее ледяное дыхание так сильно изменило его? Тори похолодела от ужаса.
— Видела? — спросил Грег и, взяв Тори за плечи, повернул ее к себе лицом. — Теперь понимаешь? Понимаешь, о чем я говорил? Объяснить это невозможно, но я тебе это показал, не так ли?
«...Почему мне вспомнился сейчас именно этот эпизод?» — недоумевала Тори. Может быть, мысли о Расселе и ее чувствах к нему так сильно беспокоили Тори, что она подсознательно переключилась на еще более беспокойные и тревожные воспоминания. Не созрело ли у нее тогда давно, в тот памятный вечер, желание вступить на полный опасностей путь, который она избрала? Поняла ли она уже тогда, глядя в странно изменившееся лицо Грега, что не успокоится, пока сама не посмотрит в глаза смерти? Тори попробовала дальше развить эту мысль, но присутствие Рассела мешало ей, сбивало ее с толку. Она никак не могла забыть, как он стоял безоружный перед огромным быком и практически ничего не мог сделать, как он едва не погиб... Ей также не удавалось выбросить из головы сцену в самолете, когда, вместо того чтобы воспользоваться слабостью Тори, Рассел проявил нежность и сочувствие...
Сегодняшний Токио... Тори помнила этот город только таким, каким он был десять лет назад, помнила себя соответственно на десять лет моложе, смелую, самоуверенную и одновременно уязвимую, хотя мысль о поражении, а тем более о смерти, в то время попросту не приходила ей в голову. Такая вещь, как смерть, была невероятной, немыслимой. Как могла она умереть, будучи сильной, умной, ловкой, храброй?
Грег, несмотря на свою всегдашнюю занятость, нашел время и прилетел в Токио повидаться с сестрой. Оба теперь жили в разных странах; мир, который их окружал, люди, с которыми они общались, были очень непохожи, однако в образе жизни брата и сестры было много общего: они усиленно тренировались и благодаря этому находились в отличной физической форме; они прилежно учились, как губки, впитывая в себя все новое, и старались поскорее применить знания на практике. В определенном смысле их можно было отнести к разряду сверхлюдей, обладавших наряду с высоким уровнем развития интеллекта еще и превосходными физическими данными. И они стремились извлечь из этого как можно больше пользы.
Из-за того, что брат и сестра виделись теперь крайне редко, их душевная близость не стала меньше, они по-прежнему были сильно привязаны друг к другу. Возможно, свою роль сыграло здесь отношение к родителям, и взаимное желание Тори и Грега противостоять постоянному давлению со стороны отца и матери привело к возникновению крепкой дружбы.
В Токио они проводили время довольно весело, даже вместе напивались, если у них возникало такое желание, а возникало оно, по правде говоря, очень часто, хотя ни у одного из них не было никакой склонности к пьянству. Просто им хотелось расслабиться, отвлечься от своей буквально рассчитанной по минутам жизни (особенно это касалось Грега), отдохнуть от жесткого ритма тренировок, вырваться из крепких уз дисциплины и порядка. Кроме того, Тори считала, подобно большинству японцев, что человек способен выразить до конца свои чувства, мысли, намерения, отношение к окружающим только будучи в состоянии опьянения. Если уж кто-то напился, то ему разрешено все: не зазорно быть глупым, слабым, сентиментальным... Так брат с сестрой и развлекались: шатались по городу, поочередно заглядывая в разные питейные заведения, обходя за вечер огромное число баров, пока они не оказывались в таких местах, где собирался всякий сброд, в том числе и преступники. Опасное общение с обитателями токийского дна ничуть не пугало отчаянную парочку, лишь раззадоривало ее, толкая на дальнейшие поиски приключений. Тори не давала покоя одна вещь, понять которую ей удалось спустя несколько лет; лишь повзрослев и набравшись опыта, она разобралась, что к чему. А удивляло ее стремление брата продемонстрировать свое мужское превосходство, утвердиться в лидирующей роли. Сначала она думала, что подобная агрессивность явилась результатом образа жизни брата, что таким образом воспитывают всех американских астронавтов, но только позже девушка сообразила, что так вести себя Грега толкала она сама, своим поведением разжигала его мужское самолюбие.
Тори ни в чем не хотела отставать от брата, неважно, касалось это занятий спортом, учебы, участия в соревнованиях или работы. Этого постоянно добивался от нее отец, руководствуясь тем принципом, что его дочь должна не бояться встретить на своем пути самые разнообразные трудности и уметь справиться с любыми проблемами и неприятностями, которые готовила ей судьба. Отец не уставал повторять: «Если ты не способна конкурировать со своим собственным братом, ты никогда ничего не добьешься. Не хнычь и не увиливай от работы и учти, что тебе повезло. Мой отец не мог дать мне того, что даю тебе я».
Тем не менее, несмотря на все свои старания, Тори никак не удавалось угнаться за Грегом — тот всегда был на голову впереди, чем бы ни занимался. Не то чтобы она не старалась, вовсе нет, — она добивалась очень хороших результатов, но получалось так, что брат во всем ее превосходил. Он с готовностью и упоением выполнял малейшее требование или пожелание отца, и Тори это немного злило. Все кончилось тем, что она «сбежала» на край света — покинула отчий дом и улетела в далекую и загадочную Японию, которая давно занимала ее мысли и волновала воображение. Внезапный отъезд строптивой дочери супругов Нан за сотни тысяч километров от родной и милой сердцу Америки был не только протестом, девушка давно мечтала увидеть удивительную Страну восходящего солнца. Япония необъяснимым образом притягивала Тори, и она стремилась туда всем сердцем.
Приехав в Токио, Тори поступила в школу боевых искусств и первую неделю учебы буквально плакала от счастья, потому что строжайший аскетизм, которого требовали от учащихся преподаватели школы, явился от уставшей от домашней роскоши Тори своеобразной отдушиной. Ведь день проходил в интенсивных физических и умственных занятиях, и уставшая до изнеможения девушка, приходя вечером к себе в комнату, буквально падала на простенькую жесткую кровать и долго потом не могла заснуть, она смотрела в окно на луну и звезды, и на душе у нее было мирно и радостно. Здесь она наконец-то обрела покой, который, думала, не найдет никогда и нигде.
Нравился Тори и ее учитель — сенсей, маленький, подвижный человек. Несмотря на свой небольшой рост и некоторую суетливость, он имел солидный и внушительный вид. Во время занятий — тренировочных боев, проводимых между сенсеем и учениками, было трудно предугадать его тактику — он небрежно и ловко использовал то один прием, то другой, а «военных хитростей» у него имелось в запасе предостаточно.
— Вам, как представительнице европейской расы, гораздо труднее, чем моим соотечественникам, осознать все предстоящие трудности на выбранном вами пути, — сказал Тори ее учитель, когда она прошла четыре ступени обучения из необходимых шести. — Не подумайте, что я говорю о превосходстве японцев над европейцами, но правда и то, что немногие европейцы добиваются успеха. Видите ли, наша нация питает отвращение во всему случайному, непредсказуемому. Природа естественная, не измененная людьми, полна неожиданностей и потому пугает нас, а мы, чтобы еще усилить свой страх, придумываем себе таких богов, как, например, лисица.
— Но я не понимаю, учитель, — ответила Тори и показала рукой на разбитый невдалеке сад, — природа окружает нас повсюду.
Сенсей понимающе улыбнулся.
— Я попрошу вас еще раз взглянуть на тот сад, который вы только что мне показали и которому я посвящаю много времени и забот. Разве он является частью дикой природы? Когда вы будете гулять где-нибудь в сельской местности или подниметесь в горы на севере, вы увидите природу в первозданном виде. А этот сад? Он не что иное, как продукт моей фантазии. Каждое деревце в нем выращено, создано моими собственными руками или руками моих учеников, причем так, в таком виде, как хотелось этого мне. Совершенный сад — как я это понимаю, должен быть частью девственной природы, выходить из нее, сливаться с ней. Но совершенных садов не бывает и быть не может. С природой следует обращаться как можно осторожнее, ибо по неведению мы можем нанести ей непоправимый вред, а этого делать никак нельзя. Обособленность, замкнутость — два основных принципа создания японских садов, являющихся выражением нашей культуры.
Эти слова учителя вспомнились однажды Тори, когда они с Грегом отправились в очередной раз на поиски приключений в ночном Токио. Сакэ приносило ей изрядное облегчение, ибо она порядком устала от своей пуританской жизни. Им обоим была необходима эмоциональная встряска, так как их жизнь состояла из сплошных ограничений и требовала жесткой самодисциплины, правда, у каждого на свой лад: Тори подчинялась требованиям, выработанным много лет назад самурайским кодексом чести, а Грег — правилам и дисциплине, которые были необходимы ему в его будущей профессии астронавта.
После скитаний по разным столичным барам они заглянули в одно сомнительное заведение в районе Синдзюку — в акачочин под названием «Лемон Краш» — крутое местечко для еще более крутых посетителей. Каждый уже выпил не менее двух литров японской рисовой водки, и настроение брата и сестры было боевое.
— Ух ты, не бар, а конфетка! — восторженно вскричал Грег, спускаясь вместе с Тори на нижний этаж акачочина, — да чтоб я когда-нибудь отсюда ушел — ни за что! Клянусь!
От матери Грег унаследовал некоторую тягу к театральности и позерству, и сейчас, несомненно, работал на публику, пытаясь привлечь к себе внимание.
Их усадили за столик, находившийся на балконе, окружавшем нижний этаж. Все вокруг сияло синим и желтым неоновым светом — пол, столы, лестницы, а под потолком были укреплены оригами, — сложенные из бумаги фигурки, которые постоянно раскрывались и закрывались, напоминая чем-то большие экзотические цветы.
В соответствии со сложившейся традицией брат и сестра подналегли на сакэ, вливая в себя порции спиртного под оглушительные звуки музыки. Неожиданно Тори почувствовала, что внимание брата что-то отвлекло, и она повернула голову в ту сторону, куда смотрел Грег. А смотрел он на красивую, высокую японку, такую же экзотическую, как оригами. Не успела Тори и глазом моргнуть, как Грег уже направился к девушке. Ему поздно было что-либо объяснять, да и вряд ли в состоянии возбуждения и опьянения он бы понял, что Япония не Америка, и что в этой стране действуют совершенно другие законы И правила.
— Грег, черт тебя побери, — крикнула Тори, пытаясь все-таки остановить брата, но тщетно, Грег ее не слышал, В смятении она подумала о том, что будет дальше, потому что самыми невинными завсегдатаями этого бара были наркоманы и сексуальные извращенцы. Кроме того, он считался излюбленным местом разборок якудза — японских мафиози. Тори еще ни разу не встречалась лицом к лицу с представителями мафиозного клана, но понимала, несмотря на хмель в голове, что данный вечер — не лучшее время для подобных встреч. Одно дело — повыпендриваться, а совсем другое — иметь дело с профессиональными убийцами. А поговорить с Грегом о якудза и их принципах у нее как-то не нашлось времени.
Грег уже подошел к девушке и заговорил с ней, в ответ на его слова она улыбнулась. Брат Тори имел незаурядную внешность, и красота вкупе с другими его качествами обеспечивала ему постоянный успех у женщин. Когда Грег еще учился в высшей школе, от девушек у него не было отбоя, а позднее ему приходилось скрываться от своих многочисленных поклонниц словно какой-нибудь кинозвезде. Тори охотно помогала ему в этом, играя роль телохранителя, заботясь о том, чтобы брат не оказался застигнутым одной из своих поклонниц в то время, когда он ухаживал за другой.
Тори смотрела на довольного Грега, на смеющуюся японку, она боялась за его жизнь и злилась на брата из-за того, что он оставил ее одну, бросил из-за какой-то неизвестной аборигенки. Она редко виделась с Грегом, и поступать так с его стороны было нечестно! Лишь позднее Тори поняла, что в тот момент в ней говорили не столько ревность и обида, сколько желание постоянно быть вместе с братом и доказать ему и отцу, что она тоже кое-что значит, что умеет делать все не хуже Грега, а, может быть, даже и лучше.
«Неужели я ревную к этой японке? Наверное, Да», — с тревогой подумала Тори, вставая и направляясь к брату! Не успела она дойти до него, как заметила впереди высокого, широкоплечего парня, явно направлявшегося туда же, куда и она. Парень был местный. Его стройную фигуру облегал красивый модный костюм, волосы были пострижены еще короче, чем у Грега, как носят в армии. Еще до того как она подошла совсем близко к парню, она почувствовала в его взгляде силу ва — внутреннюю энергию, и это ее обеспокоило, потому что девушка с первого взгляда определила в нем по-настоящему опасного врага. Парень, уставившись на Грега, приближался к нему, и Тори видела, что он рассекает толпу, словно горячий нож сливочное масло. Он не расталкивал публику, не продирался сквозь толпу — люди сами расступались перед ним, не говоря ни слова, никак не проявляя свое недовольство, если таковое вообще имелось. Внезапно, резким движением, он вытянул руку вперед и схватил Грега за плечо. Рукав пиджака парня поднялся вверх, обнажив татуировку на руке — огнедышащего дракона. У Тори все сжалось внутри. «Боже мой, — подумала она, — Грег разговаривает с подружкой якудзы!» И крикнула: «Грег, сматываемся отсюда!», но брат уже скинул со своего плеча руку противника и принял боевую стойку. На молодого якудзу это не произвело ни малейшего впечатления. Грегу надо было бы вытащить пистолет и пристрелить японца, так как справиться в рукопашной борьбе с якудзой было очень трудно.
— Эй, я не хочу ссориться, — оскалив зубы в недоброй улыбке и внезапно выпрямившись, сказал Грег японцу. — Разве есть закон, запрещающий разговаривать с красивыми девушками?
— Эта девушка принадлежит мне, — ответил якудза. Он стоял совершенно неподвижно, держа одну руку около отворота пиджака; другая его рука висела вдоль тела.
— Ты ошибаешься, приятель. Рабство отменили почти сто лет назад.
— Америке весь мир пока не принадлежит.
— Да? Но и Японии тоже.
— Это пока.
Тори подошла к брату.
— Прекрати, Грег! Нечего обсуждать здесь разницу в обычаях двух стран.
— Женщина, отойди! Это тебя не касается, — прорычал якудза, отталкивая Тори от Грега.
— Пошел к дьяволу! — крикнула Тори, моментально забыв все, чему ее учили. — Раз ты угрожаешь моему брату, значит, будешь иметь дело со мной.
Якудза медленно повернулся к ней лицом.
— Ишь ты, какая умная, а это ты видела? — он показал Тори пистолет. — Так что двигай отсюда...
Не дав парню договорить, Тори ударила его кулаком в солнечное сплетение. Глаза якудзы широко раскрылись от удивления, ударом его отбросило назад. Грег потянулся за пистолетом якудза, но в этот момент левая рука японца вцепилась ему в предплечье. Словно в замедленной съемке Тори видела, как якудза целится в Грега... и схватила японца за правую руку, державшую оружие. Помогая себе левой рукой, отклонила кисть противника в сторону, и в этот момент щелкнул взведенный курок. Якудза с силой ударил Тори в живот. Взвыв от боли, она снова бросилась на него, и тут раздался выстрел.
По лицу японца разлилась внезапная бледность; он пробормотал что-то непонятное — среди шума голосов и грохота музыки слов разобрать было нельзя, — и упал на пол; из раны ручьем потекла кровь, она расплывалась по полу темно-красным цветком — цветком смерти.
Тори наклонилась к японцу и потрогала его шею. Затем схватила Грега за руку и стала проталкиваться с ним сквозь толпу, дальше и дальше от лежащего неподвижно тела; вокруг нее мелькали сине-желтые огни, причудливо изменяя тени на стенах, а под потолком, словно живые, колыхались разноцветные оригами, и злые, враждебные лица смотрели им вслед...
Наконец брат и сестра выбрались из бара на улицу, на свежий ночной воздух, но Тори продолжала торопить Грега: «Идем скорее!»
Грег медлил и колебался.
— Подожди, может быть, тот парень ранен... А вдруг он умрет? Я думаю, нам не следует так спешить.
— Грег, он уже мертв. Я проверила — у него не было пульса. Если мы задержимся тут, нас убьют. Тот парень был из могущественного преступного клана якудзы, понимаешь? Якудза очень опасные люди.
Грег выглядел смущенным.
— Но мы попытаемся объяснить... Они должны понять, — возразил он.
— Они ничего не должны. Родственники парня понимают только одно — гири, священный долг. И их священный долг заключается теперь в том, чтобы уничтожить нас. Пошли, ради Бога! — Тори изо всех сил тянула брата от бара. — Если мы даже сейчас побежим, я не уверена, что нам удастся уйти от погони! Ну давай же! Скорее!
...Кто застрелил молодого якудзу? Тори? Грег? Или он сам случайно выстрелил в себя? Теперь этого никто никогда не узнает. Налицо один простой факт: смерть наступила в результате огнестрельной раны...
Спустя какое-то время Тори и Грег сидели в грязной забегаловке, каких разбросано по всему Токио великое множество.
— Надо же! Подумать только! Вот это да! — не переставая восклицал Грег. — Чтобы ты защищала меня, Тор! Обычно случалось наоборот!
— Дурацкая ситуация. Нам немного не повезло, — кисло возразила Тори. — Такое не должно было произойти.
— Но тем не менее это произошло. Непредсказуемость судьбы! Такая уж наша жизнь, наверное. Надо было мне приехать в эту страну, где я ни разу не был, о которой ничего не знаю, с культурой которой совершенно не знаком, и вляпаться в историю. Видимо, это моя судьба. Или карма, правильно?
— Не должно было этого случиться, — упрямо повторила Тори. — Если бы ты не...
— Нет, нет. Дело не в этом. Я увидел кое-что. То, что должен был увидеть.
— Да ну тебя. Ни черта не понимаю, о чем ты сейчас говоришь, — возмутилась Тори. Она все еще злилась на брата и не могла опомниться от всего того, что произошло. Девушка и раньше терпеть не могла оружия, а теперь и вовсе возненавидела его. Тори посмотрела в глаза Грега, сидящего напротив нее за столом, и увидела в этих ангельских сине-зеленых глазах то же самое выражение, что и несколько лет назад, после того, как чуть не утопила брата по его же собственной просьбе.
Тори почему-то показалось, что стычка с якудзой, опасная ситуация с выстрелами, смертью возбудила Грега, понравилась ему. Может быть, даже не столько понравилась, сколько вызвала у него чувство гордости. «Неужели это правда? — спрашивала себя Тори. — Разве могут быть у моего брата такие примитивные эмоции? Нет, нет, не верю! Блестящий, замечательный, всегда положительный Грег, американский астронавт, и вдруг такое? Исключено». И все-таки Тори никак не удавалось убедить себя в обратном, потому что в глазах Грега она видела подтверждение своих мыслей.
— А что тут непонятного? — продолжал рассуждать Грег. — Ты-то как раз должна понимать. Ты у нас самая загадочная личность в семье. Поэтому ты и отправилась сюда учиться, а? Я, наоборот, чистой воды прагматик. Математик, пилот, скоро полечу на Луну, надеюсь, что скоро. Но перед полетом я приехал в Японию, чтобы повидаться с тобой, Тор. — Он посмотрел на сестру. — А ты говоришь, что ничего не понимаешь.
— Так оно и есть. Грег кивнул.
— Ладно. Я думаю, что после того, как ты смело защищала меня сегодня, ты заслужила награду. Я расскажу тебе одну вещь, хорошо? Кроме того, мы прилично надрались сегодня, так что все равно. — Грег глубоко вздохнул. — Насколько я понимаю, ты всегда считала, что я обожаю плавать, нырять и другие водные упражнения.
— Да, конечно, — ответила Тори, озадаченная словами брата. — У тебя это отлично получается.
— Не всегда так было, — ответил Грег. — Мальчишкой я, к примеру, боялся нырять. Отец страшно стыдил меня за мою трусость. Я боялся даже подойти к вышке, не то что прыгнуть с нее в воду, И однажды вечером он пошел со мной в Олимпийский плавательный комплекс. Эллис и его фирма оборудовали систему освещения в комплексе, оформили экстерьер и так далее, ну, ты понимаешь, поэтому он мог в любое время прийти туда. Он взял меня за шиворот и поволок на вышку. Я уже к тому времени догадался, что он собирался со мной сделать, и ревел во весь голос. Мне даже сейчас стыдно вспоминать об этом. Я так боялся, что описался от страха. Отец дотащил меня до самого края вышки, наклонил мне голову и я посмотрел вниз. В воде отражались дуги огней, и она была ужасно далеко внизу! Мне стало так страшно, что у меня застучали зубы, я еле держался на ногах, так что отцу пришлось поддерживать меня, чтобы я не упал.
— Вперед! — кричал он мне. — Единственный способ научиться нырять — это нырнуть! Прыгай!
— Не хочу, не буду! — ревел я.
— Мал еще, чтобы знать, чего ты хочешь! Делай, как я говорю!
И с этими словами он спихнул меня с вышки. Грег содрогнулся.
— Боже, как же долго я летел, пока не упал наконец в воду! Я и сейчас помню, как свистел ветер у меня в ушах, как стремительно проносились мимо окружающие бассейн строения... Мне кажется, один раз я увидел отца: он стоял на самом краю вышки, смотрел на меня и улыбался. Хотя, вполне вероятно, мне лишь показалось, что я его видел, не знаю. Дно бассейна, расчерченное линиями, было видно очень хорошо, словно воды в бассейне совсем не было, и это дно стремительно приближалось. Наконец мое тело ударилось о воду и быстро ушло вниз, дыхание перехватило... Затем отец подошел к краю бассейна, до которого я кое-как доплыл, и вытащил меня на бортик. Я был вялый, мягкий, как мешок с мукой, но отец только и сделал что хлопнул меня пару раз по спине, чтобы убедиться, что в легких не осталось воды. И мы снова поднялись на вышку. На этот раз я не плакал и, сцепив зубы, чтобы не стучали, сам прыгнул в воду. К четвертому прыжку у меня ломило от боли все тело, но я уже с интересом выслушал инструкции отца, как следует нырять.
Грег мрачно взглянул на сестру.
— Таким вот образом я научился прыжкам в воду, а потом даже полюбил плавать и нырять.
— Но это ужасно! Как ты мог полюбить все это после того эксперимента, который отец поставил над тобой?
— На этот вопрос я до сих пор пытаюсь найти ответ.
...Откуда-то донесся голос Рассела Слейда:
— Тори! О чем ты задумалась?
И Тори вернулась из прошлого в настоящее, в кофейню, где она сидела вместе с Расселом.
— Я... — Тори сделала видимое усилие, чтобы окончательно стряхнуть с себя воспоминания о прошлом. — Я размышляла о том, что рассказал нам Деке про гафний.
«И зачем я вру ему?» — подумала она.
— О том, какие возможности откроются для определенного сорта людей, сколько зла будет сделано благодаря этому металлу.
— Да уж, только нечего забивать голову ночными кошмарами, я так скажу. Лучше постараемся сделать так, чтобы кошмары никогда не стали реальностью. Кто стоит за всей этой историей с гафнием — вот что необходимо поскорее выяснить. Поможет ли нам Хитазура?
— У него мы и спросим, Расс, — ответила Тори, поднимаясь из-за стола.
Добиться аудиенции у Хитазуры оказалось практически так же трудно, как найти сокровища в пирамиде Хеопса. Хизатура был крайне осторожным человеком — враги даже считали, что осторожность у него приняла форму паранойи, но так говорили его враги, явно завидуя ему, и их зависть лишь говорила в пользу последнего. Никому еще не удалось совершить покушение на жизнь Хитазуры, следовательно, его система самозащиты и охраны была необыкновенно эффективной. С другой стороны, такая неуязвимость вовсе не означала, что Хитазура сидел без дела. Помимо всего прочего он был еще и могущественным оябуном, хотя обычно этого поста достигали люди гораздо более зрелого возраста. Не желая делить свою власть с подчиненными, Хитазура успел в течение трех лет уволить двух из них, обнаружив, что подчиненные преданы иенам гораздо больше, чем ему самому.
Тори свела знакомство с Хитазурой десять лет назад, когда она и ее брат скрывались от якудза, горевших страстным желанием отомстить наглым американцам за смерть одного из своих отпрысков. Якудза были главными соперниками клана Хитазуры, и друг Тори — тогда еще совсем юный и не занимавший поста оябуна — взялся защитить ее и Грега от неожиданно появившихся у них могущественных врагов.
Спустя несколько лет якудза похитили родную сестру Хитазуры, и именно Тори удалось обнаружить место, где прятали девушку. А якудза решили, что будет очень умно с их стороны спрятать ее в публичном доме, куда, они были уверены, Хитазура никогда не сунется.
Чтобы освободить похищенную девушку, Тори пришлось убить четырех якудза, сама она отделалась легким ранением в левое плечо. В благодарность за спасение сестры Хитазура поклялся Тори в вечной дружбе, и с этого момента его гири по отношению к ней, его преданность были абсолютны, неизменны, и сомневаться в надежности его дружбы было просто немыслимо.
До того как Тори удалось связаться с Хитазурой, ей пришлось звонить ему много раз из телефонов-автоматов на улицах и в гостиницах. Как только она до него дозвонилась и поговорила с ним, ровно через двадцать минут ее и Рассела подобрал красный «БМВ-750» в районе Гиндза. Кто-то быстренько впихнул их на переднее сиденье, а чьи-то заботливые руки вставили им в уши восковые затычки и завязали глаза. После этого их заставили пересесть с переднего сиденья на заднее, и «БМВ» на большой скорости помчался в неизвестном направлении.
Никто из сидящих в машине не произнес за все время пути ни единого слова, даже неопытный в таких делах Рассел, потому что Тори заранее предупредила его не делать никаких лишних движений и помалкивать. «Сиди и ни о чем не думай, — сказала она ему. — Пусть они делают то, что им нужно». Рассел не стал возражать, и теперь тихонько сидел рядом с Тори, пока автомобиль стремительно несся по улицам Токио.
Изменение скорости, легкое торможение машины на поворотах и время, которое заняла поездка, были единственными ориентирами Тори, пытавшейся сообразить, куда ее везут. Она хорошо знала город, но определить направление было практически невозможно, это было все равно что пытаться сориентироваться в горах во время снежной бури, когда любые расчеты и логические вычисления не могли принести никакой пользы. Оставалось надеяться только на интуицию.
«Если бы я была на месте Хитазуры, то где бы я находилась сейчас?» — спрашивала себя девушка. И отвечала: «Где-нибудь на улице». В то время как одна часть ее мозга была занята фиксированием скорости, подсчетом количества поворотов и времени езды, другая часть старалась угадать место встречи. Тори знала три основные точки, где обычно скрывался Хитазура, но понимала, что этих знаний недостаточно для того, чтобы решить занимавшую ее загадку, тем более что она не была в Японии несколько лет. И все-таки ей очень хотелось догадаться, что могло оказаться чрезвычайно полезным для нее и Рассела, особенно если учесть, что Хитазура будет уверен в обратном. Информированность обо всех возможных местах, где мог в настоящий момент находиться человек, неважно, с другом он встречается или с врагом, умение вычислить его, было большим искусством, чрезвычайно ценным для профессии Тор. К сожалению, в данной ситуации Тори мешало чувство неуверенности. После неприятной осечки с Эстило она теперь начала сомневаться во всех своих знакомых и друзьях. Осторожность осторожностью, но и здесь нельзя было впадать в крайность, особенно Тори. Конечно, хорошо предусмотреть любые варианты и быть готовой ко всему, но трудно обойтись без определенной доли доверия по отношению к людям, с которыми имеешь дело. Если вообще никому не доверять, как тогда жить и работать?
Внезапно машина остановилась. Тори и Рассела вывели наружу. Девушка не могла отделаться от чувства, что «БМВ» все время ездил кругами, но если это так, то, значит, они вернулись в район Гиндза. Верна ли ее Догадка? Гиндза не входила в число излюбленных мест Хитазуры.
Их повели вперед, помогли подняться по ступеням и, заставив согнуться почти пополам, втолкнули в какой-то тоннель. Вскоре тоннель кончился, и они смогли встать so весь рост и идти нормально. Они прошли еще немного, пока ноги не ступили на что-то мягкое. После этого их куда-то усадили, сняли наконец повязки с глаз и вынули затычки из ушей. Одновременно с этим взревел дизельный мотор, и их снова куда-то повезли.
"Ну конечно! — догадалась Тори. — Все ясно! Нас возили кругами и привезли к тому же месту, откуда мы отправились, а этот автофургон, в котором мы сейчас находимся, все это время спокойно ожидал нас где-то поблизости! "Как только люди Хитазуры убедились в том, что за ними нет слежки, они вернулись в Гиндзу и перевели своих «пленников» из «БМВ» в автофургон.
Тори осмотрелась и увидела диванчик, обитый тканью с восточным орнаментом в голубых, зеленых и желтых тонах. В небольшой гостиной кроме дивана стояли еще медный кофейный столик, тумбочки из красного дерева с китайскими настольными лампами, пара вертящихся кресел синего цвета. На стенах висело несколько пейзажей в красивых рамах. Окон не было, но, несмотря на это, комната казалась необыкновенно уютной и симпатичной.
— Где это мы, черт возьми? — спросил Рассел.
— В домике на колесах, в моем автофургоне, — ответил ему низкий густой голос. Тори и Рассел посмотрели в сторону говорившего и увидели высокого, худощавого, темнокожего японца. Это был Хитазура.
— У меня таких несколько, — улыбаясь, сообщил он своим гостям. — В них очень удобно путешествовать.
Хитазура уселся напротив гостей в вертящееся синее кресло, достаточно большое, чтобы высокий хозяин мог поместиться в нем с комфортом.
— Тори, я рад тебя видеть, — сказал он. С точки зрения европейца, Хитазура мог считаться красивым мужчиной, однако в его лице было что-то тревожное: взгляд пронзительный и тяжелый, нос — хищный, а складка губ — слишком жесткая и твердая. Коричневого цвета родимое пятно занимало часть шеи, переходя на подбородок и нижнюю часть щеки.
— Хитазура-сан, — официально обратилась к своему другу Тори. — Это Рассел Слейд, вы можете ему доверять.
— Очень приятно, мистер Слейд, — наклонил голову Хитазура в приветственном поклоне. — Я надеюсь, что вы милостиво простите меня за те неудобства, которые я вынужден был вам причинить из соображений предосторожности, вполне извинительной.
— Что случилось? — спросила Тори, удивленная тоном Хитазуры.
Хитазура откинулся в кресле, соединил пальцы обеих рук, поставив ладони домиком.
— Даже не представляю, с чего лучше начать. Мне кажется, Тори-сан, что мы на пороге войны, хотя, надеюсь, мои опасения преувеличены. — Он быстро взглянул на Тори. — Мой единственный брат мертв.
— Что с ним случилось?
— Его убили. Вот все, что я знаю. Убийство произошло вскоре после полуночи. Дверь в его квартиру была взломана, вещи разбросаны. Возможно, что-то и пропало, но на ограбление не похоже, деньги и ценности не тронули.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросила Тори. — Кто мог это сделать?
— Никого конкретно, — вздохнул Хитазура. Явная боль отразилась в его темных глазах, черты лица осунулись. Видно было, что он тяжело переживал утрату. — Однако вчера утром стало известно, что какая-то женщина убила и выбросила в реку учителя моего брата, университетского профессора по имени Гиин. Тело нашли в Нихонбаси. Профессор Гиин обучал моего брата искусству разгадывания шифров.
— Так кто убил Гиина? Фукуда?
— Я сразу же подумал на Фукуду, потому что она работает на Большого Эзу, а он — мой главный враг. Однако, к моему величайшему удивлению, оказалось, что Фукуда в тот день была занята в другом месте. Это точно.
— Значит, появилась другая женщина-убийца? — с сомнением в голосе спросила Тори. — Кто это может быть?
— Ты приехала в самый подходящий момент, Тори-сан. — Глаза Хитазуры зажглись недобрым огнем. — Я собираюсь поднять на ноги весь Токио, чтобы выяснить, кто убил моего брата и его учителя!
— У меня есть одна догадка по этому поводу, — сказал Хитазура Тори, держа телефонную трубку у уха.
— Какая? У вас же нет описания женщины, которая убила Гиина, кроме того, нельзя с полной уверенностью утверждать, что она убила и вашего брата тоже.
— Мы знаем, где находится Фукуда. Мы найдем ее. А она должна быть в курсе. Мы заставим ее рассказать нам все.
— Кто такая эта Фукуда? — спросил Рассел. — Я правильно понял, что она — убийца, работающая на якудзу.
— Правильно, — ответила ему Тори.
Фургон продолжал свой путь по городу. Хитазура сидел у телефона, выясняя последние сведения, связанные с убийством брата.
— Но я думал, что якудза не пользуется услугами женщин-убийц, — заметил Рассел.
— Вообще-то нет, но Фукуда — исключение.
— И исключение во многих смыслах, — на миг оторвался от телефона Хитазура и положил трубку на рычаг. — С ней связана целая история.
Тори хмыкнула.
— Хитазура-сан имеет в виду, что Фукуда буквально силой ворвалась в этот клан. Заставила оябуна якудзы заметить ее и взять к себе.
— Такое случается крайне редко, — вмешался Хитазура. — Другие оябуны ни за что не поручили бы женщине мужскую работу.
— Да, только эта женщина делает свое дело лучше мужчин, — едко заметила Тори.
Хитазура усмехнулся, потом вдруг рассмеялся.
— Тори-сан тоже исключение из правила. Я не имею ничего против нее, хотя она — женщина.
Хитазура сделал свое замечание таким тоном, словно ожидал, что в ответ на его снисходительность последуют бурные аплодисменты.
— Если я правильно поняла мысль Хитазуры-сана, — сказала Тори, — он полагает, что существует другая женщина-убийца, работающая на якудзу, и она, наверное, ученица Фукуды. Фукуда — ключ ко всему.
— Минутку, — Рассел перевел взгляд с Хитазуры на Тори. — Если даже вам и удастся поймать Фукуду, почему вы думаете, что добьетесь от нее признания?
Хитазура посмотрел на Тори.
Рассел сразу же среагировал на этот взгляд.
— Я что-нибудь не то сказал? — он вопросительно посмотрел на Хитазуру.
Хитазура отвел глаза в сторону.
— Тори?
Тори ничего не ответила, Вместо ответа она взяла руку Рассела и положила его ладонь себе на левое бедро. Жест был многозначительный, напоминающий ему об их свидании в библиотеке дома, в Лос-Анджелесе, когда он приехал уговаривать Тори вернуться обратно в Центр и сам тогда дотронулся до ее бедра с определенной целью — задеть ее, разозлить. «Как твое бедро, в порядке?» — спросил он тогда, изображая неискреннюю заботу, Но сейчас этот жест Тори как бы намекал на возможность близких отношений между ними в будущем, хотя в настоящий момент ни один из них не был в состоянии говорить об этом вслух. Тори словно обратилась к Расселу на языке дикарей, использовала примитивное, но эффективное средство передачи ему информации.
— Это Фукуда ранила тебя в бедро? — спросил Рассел шепотом, но Тори вздрогнула, вспомнив, как яркая вспышка бело-зелено-голубого света ослепила ее, а пламя от взрыва опалило брови, ресницы и волосы, вспомнила, как земля поплыла у нее под ногами. Сначала Тори не почувствовала боли, но когда шок прошел, боль пронзила все ее тело, она была везде, адская, невыносимая боль, все ее тело будто налилось свинцом и стало весить несколько тонн. Она рухнула на рельсы, и густая, горячая кровь ручьем потекла из раны в бедре, омывая прохладную сталь. Фукуда остановилась на минуту возле своей жертвы. В тоннеле метро, где произошла эта роковая встреча, стоял полумрак, но Тори все-таки разглядела, каким торжеством горят глаза ее врага. «Я же говорила тебе: уйди с моего пути, но ты не послушалась, — зловеще прошептала Фукуда. — Ты отняла у меня все самое дорогое и теперь заплатишь за это жизнью. Не на ту лошадку ты поставила. Рано или поздно мы расправимся с Хитазурой, как сейчас расправились с тобой. Для нас это плевое дело». Фукуда исчезла, оставив Тори лежать на рельсах, неподвижную, обессиленную... В тоннеле появился свет, рельсы задрожали от тяжести идущего поезда, и вот уже длинная гусеница вагонов вынырнула из-за поворота и с каждым мгновением неумолимо приближалась к беспомощной, лежащей на путях Тори...
— Тори, эй! — Рассел потряс плечо девушки. — О чем задумалась? Тебе плохо?
Тори повернула к коллеге белое как мел лицо.
— Да, — еле слышно прошептала она. Глаза девушки встретились с глазами Рассела, и он увидел, что они темные, словно два омута.
— Я прошла все круги ада, Расс. И победила смерть. А теперь мне придется пережить весь этот ужас снова.
— Вы слышали последние новости? Они перешли в наступление.
— Кто они? — спросил Валерий.
— Члены «Белой Звезды», — ответил ему юноша с розовым родимым пятном. — Лучшие ее кадры хорошо вооружены, прекрасно подготовлены. Эта организация больше не ютится на задворках, она перестала быть задрипанной группкой националистов из разных республик. Теперь это настоящая армия. И часть войск уже действует. Они готовы атаковать Кыштым.
Валерий Бондаренко и его собеседник сидели на лавочке у большой одинокой березы, за которой начинался лес, а еще дальше, по другую сторону леса, располагалась усадьба Архангельское, Кроме юноши с родимым пятном, рядом с Валерием сидела его дочка, неподвижная, безучастная ко всему. За ними виднелось почти викторианское зловещее здание лечебницы для психически больных людей.
— Неужели это правда? — спросил Валерий у юноши. — В Кыштыме много атомных реакторов. Дело может кончиться очень плохо. И самое страшное — погибнет мирное население города, армия России будет защищать реакторы и начнется настоящая бойня.
— В том-то и дело, — вздохнул юноша. — Руководству «Белой Звезды» следовало бы об этом подумать, а президенту России бросить свои имперские замашки и прекратить давить на бывшие советские республики.
Валерий ничего не ответил и принялся с горечью размышлять о том, что президент сделал ошибку, полностью вытеснив компартию с ключевых позиций при помощи своей команды. Культ одной личности — опасная вещь, и нигде более чем в России не найти лучшего подтверждения этой истине. История советской страны является наглядной иллюстрацией того, что происходит в государстве, когда абсолютная власть сосредоточена в руках одного человека. Сейчас она в руках президента. Ему следовало бы поддерживать хорошие отношения со всем ближним зарубежьем, он же ссорится то с одной бывшей республикой, то с другой, да еще постоянно обращается за помощью к армии. В обмен на поддержку военных он пообещал выделить армии крупную сумму денег из бюджета, и, сделав это, ослабил другие секторы российской экономики. Теперь президент пожинает плоды своей недальновидной политики, главной целью которой было усиление России и собственных позиций. Страну сотрясают забастовки, многие предприятия и заводы стоят, пропасть между кучкой богатых и остальным населением углубляется, на границах России, да и внутри нее постоянно вспыхивают межнациональные вооруженные конфликты. И «Белая Звезда» в этих конфликтах играет далеко не последнюю роль, Валерий содрогнулся от этих мыслей, постарался думать о другом.
Он взял дочь за руку, словно хотел ободрить ее, напомнить ей, что он здесь, рядом. Он так мечтал о том, чтобы увидеть проблеск мысли в ее пустых, ничего не выражающих глазах, искру понимания, чтобы хотя бы раз она сказала: «Мне так хорошо, когда ты со мной, папочка»... Отец крепко сжал руку дочери. На руке девушки, под бледной кожей, ярко просвечивали синие вены, и Валерию сразу вспомнились припорошенные снегом березы с голыми, обнаженными ветками на фоне темного зимнего украинского неба. Вспомнил он и о том, как сидел у смертного ложа отца до последней минуты, пока глаза умирающего не закрылись навеки, а после того, как наступила смерть, взошло солнце и окрасило в алый цвет крыши домов под снежными шапками. Вспомнил Валерий и о Соловках, где несколько лет отбыл его отец за свое убеждение в том, что Украина должна быть самостоятельным государством.
В Соловках отец уцелел чудом, вернулся к семье. Жаль, не дожил он до того времени, когда Украина приобрела независимость от России. Правда, живется там народу сейчас нелегко. Зато расцвела культура, украинский язык стал государственным, восстановлены честь и достоинство нации. Но неужели все это скоро кончится, и Украина снова подпадет под диктат России? Этого допустить нельзя! Я помню твои уроки, отец, и сумею спрятать свою ненависть к москалям так глубоко, что никто никогда не догадается о ее существовании. Россия никогда больше не станет империей, я сделаю все, чтобы отстоять самостоятельность Родины. Но добиться этого надо малой кровью, а еще лучше — мирным путем!
«Итак, еще один день, еще один визит к человеку, считающему себя Богом», — сказал себе Марс Волков, въезжая на черной «Чайке» в Звездный городок и направляясь к напоминающему укрепленную крепость жилищу Героя России Виктора Шевченко. Подъехав к четырехэтажному зданию, он остановил машину и, перед тем как выйти, еще раз прокрутил запись последнего разговора с Виктором.
..."Я не знаю, что со мной произошло, — говорил космонавт. — До полета я не отличался чувством юмора... Может быть, встреча со смертью так на меня подействовала..."
«Ловко я придумал с отключением системы подслушивания, — самодовольно вспомнил Марс, — получилось очень эффектно и, наверное, произвело впечатление. Тем более, что микрофоны действительно отключили. И правильно, что я не предупредил штат на первом этаже; как они сразу прибежали, недовольные, испуганные... Их искреннее недовольство только сыграло мне на руку. Думаю, мне удалось обмануть Виктора и его чертова дельфина...» (Разрешение на дельфина Марс считал своей большой ошибкой, но коль скоро дело было сделано, менять что-либо нельзя.)
«...Некоторые считают, что вы лжете, или заблуждаетесь, или плохо помните, что же на самом деле произошло...» — спрашивал космонавта Марс.
Вы тоже к ним относитесь?.. — отвечал вопросом на вопрос Виктор.
«Как бы там ни было, — продолжал размышлять Марс, — а последний допрос я провел хорошо».
Марс Волков был достаточно умен, чтобы пытаться обмануть Виктора. Однако он не хотел недооценивать возможности противника, это было бы грубой ошибкой, хотя Марс надеялся, что поединок между ним и Виктором выиграет все-таки он, а не космонавт. Слова Марса о том что он сыт по горло бесконечными разговорами и постоянной пикировкой, были вполне искренни. Гораздо выгоднее, с его точки зрения, было сказать правду или полуправду, чем ложь, которую проницательный Виктор не медленно распознал бы. У Марса в тот день был спрятан в одежде крошечный микрофон, подсоединенный к мини-магнитофону. Сегодня микрофон с магнитофоном были у него опять при себе.
"... — Труп открыл рот и...
— Нет, нет. Никакой фантастики или сцен из фильмов ужасов. Труп не оживал, не превратился в зомби. Это было что-то другое..."
Марс потянулся к магнитофону и выключил его. Что же действительно произошло там, далеко, среди звезд и бескрайних просторов Вселенной? Эта загадка не давала Волкову покоя. Он еще посидел немного в машине, глубоко задумавшись, потом вышел, захлопнул дверцу «Чайки» и пошел к входу в здание, навстречу бесконечным и утомительным процедурам, установленным им самим для того, чтобы пройти в «крепость» космонавта.
Виктор находился в обществе Татьяны, невысокой светловолосой женщины с цветущим лицом и большими серыми глазами, смотревшими прямо и открыто. Татьяна была широка в плечах и тонка в талии, а бедра у нее были как у атлета. Она, так же как и Лара, могла с полным правом считаться красивой, хотя красота обеих женщин была совершенно разная.
— Доброе утро, — сказала Татьяна, увидев входящего в зал Волкова. Она сидела у бассейна, одетая в довольно вызывающий купальник, сильно вырезанный снизу, и Марс решил позднее обязательно позаботиться о том, чтобы его подопечных снабдили более скромными купальниками. Он дружелюбно кивнул Татьяне и спросил:
— А где Одиссей?
В бассейне над поверхностью воды показалась голова дельфина, который быстро подплыл к тому месту, где стоял Марс, и неожиданно окатил его водой с головы до ног. Татьяна при виде этой сцены прикрыла себе рот рукой и отвернулась, но Марс успел заметить, что она еле сдерживает смех. Справившись с собой через пару минут, она ответила:
— Он в душевой.
Затем встала и пошла за полотенцем. Беря полотенце из ее рук, Марс пристально вгляделся в лицо Татьяны, но на этот раз оно было серьезным.
— Какого дьявола ему делать в душе? — зло спросил Марс. — Виктор и так плавает с утра до ночи в бассейне.
— Он никогда не заходит в бассейн, не приняв душ. Раздался звонок, и Татьяна прошла через зал к прозрачной двери душевой и скрылась за ней. Марс слышал, как воду выключили, потом из душевой появилась Татьяна с Виктором на руках. Космонавт не произнес ни слова, пока его не опустили в воду. Он скользнул туда с проворством угря, и его гладкое, безволосое тело блеснуло, словно смазанное жиром. Дельфин немедленно завел свою непонятную трескотню, и Виктор отвечал ему отрывистыми звуками. Потом посмотрел на Марса:
— Вы сегодня рано.
— Доброе утро, Одиссей, — поздоровался Волков. Виктор поплескался в воде, подплыл ближе к своему мучителю.
— Вы что, в лужу упали? Я как-то не приметил, чтобы шел дождь.
— Дельфин, — краем глаза Марс видел, что Татьяна снова подавила в себе смех, — это ваш дурацкий дельфин изволил пошутить.
— О, это была вовсе не шутка! — поправил Виктор, когда дельфин прекратил щелканье, — он вас поприветствовал.
— Не говорите глупости, вы испытываете мое терпение!
— А вы постоянно испытываете мое. — Виктор улыбнулся. — И этот факт в какой-то мере делает нас равными, хотя до вас вряд ли дойдет, что я имею в виду. Вы, видимо, считаете, что находитесь в невыгодном положении. И, могу поспорить, не понимаете, почему я столько времени провожу в воде. Правильно?
Марс еще не успел открыть рот и ответить что-либо, как Виктор продолжил:
— Вам предоставляется уникальный шанс, товарищ Волков. Снимайте одежду и присоединяйтесь к нам. Испытайте сами, каково здесь.
Марс стоял в нерешительности, не зная, как ему поступить.
Виктор поинтересовался:
— Никак не решитесь? Придется вам помочь, Арбат! — позвал он дельфина, и тот, радостно выпрыгнув из бассейна и изогнувшись дугой, выпустил в лицо Марса сильную струю воды. Плюхнувшись обратно в бассейн, дельфин поднял такую волну, что вода выплеснулась из бассейна и окатила Марса с ног до головы. — Думаю, у вас сейчас нет выбора, — с явным удовольствием резюмировал Виктор.
Марс еле сдерживал ярость, но старался казаться спокойным, боясь, как бы космонавт не понял, что выиграл первый раунд. Какое-то внутреннее чувство заставило его растерянно проговорить:
— Но на мне нет плавок...
— Умнее ничего не придумали? Я без плавок, и вам они ни к чему.
Марс не нашел, что ответить, направился в душевую, разделся догола и, обвязав вокруг бедер полотенце, вернулся к бассейну.
— Давайте, давайте, Волков, — подбодрил Виктор, — добро пожаловать на остров циклопа Полифема.
С гримасой на лице Марс подошел к краю бассейна и, стараясь не смотреть на Татьяну, уже плескавшуюся где-то за спиной Виктора, развязал полотенце и прыгнул в воду. Дельфин с большим воодушевлением носился около людей, нырял и беспрерывно щелкал. Марс почувствовал себя крайне неуютно. Внезапно он сообразил, что ступил на территорию врага. Интересно, что будет делать дельфин? Пока он только нырял и издавал свои щелкающие звуки, но к Марсу близко не подплывал, резвясь на приличном расстоянии от него.
— В воде как-то легче, — сказал Виктор, когда дельфин ненадолго затих.
— Что легче?
— Живется, — ответил космонавт и, задрав голову вверх, уставился на сводчатый потолок. — Я думал, у вас появится такое же ощущение, как у меня, раз уж вы здесь. Но, видать, я вас несколько переоценил.
Виктор отвел взгляд от потолка, и Марс увидел, что глаза у космонавта темно-стального цвета и смотрят пристально и твердо.
— Надеюсь, вы ошибаетесь, — возразил Марс.
— Посмотрим.
— Мне бы хотелось вернуться к нашему последнему разговору. Помните, вы говорили о необыкновенном цвете глаз мертвого... Менелая. — Марс с трудом вспомнил имя, которое Виктор дал погибшему американскому астронавту. Менелай, еще один греческий герой, принимавший участие в великой Троянской войне, описанной Гомером. — Вы назвали тот цвет божественным. Вероятно, существуют какие-нибудь другие слова, чтобы описать этот странный цвет.
— Да? Сомневаюсь, а если даже таковые имеются, то вы-то их наверняка не поймете, эти слова. Все вы блуждаете в потемках, все без исключения. Лишь я могу осветить ваш путь.
— Пусть так, — ответил Марс, — а что вы скажете о Боге?
— Ну вот, мы снова вернулись к Богу. Вы же не хотели говорить о нем.
— Я передумал.
— Не может быть! Какая широта взглядов, как быстро вы меняете свое мнение, я просто поражен! — Виктор на мгновение закрыл глаза. — Пусть будет по-вашему. Итак, Бог. Знаете ли вы, что дельфин верит в Бога? У него представление о Господе яркое и живое, не то что смутные и неопределенные версии, находящиеся в распоряжении людей. Я выбрал определение «божественный», или «тот, кто принадлежит Богу» потому, что это слово единственно подходящее. Давайте вернемся к Арбату, к дельфинам вообще. Их мозг отличается от человеческого, Волков. Их мысли развиваются волнообразно или по спирали, никогда — линейно, как у людей. Так вот. Бог для дельфинов означает Время. Не ночь или день — такие категории для дельфинов не имеют смысла. Время в смысле движение, вечное движение, существовавшее до рождения, пронзающее нашу жизнь и продолжающее существовать после смерти.
Марс попытался обдумать то, что он услышал, и снова спросил:
— А какое отношение имеют все эти рассуждения к цвету глаз Менелая?
— Менелай был мертв, но его глаза оставались живыми, — ответил Виктор. — Безжизненное, израненное, изуродованное тело и чудесные глаза.
— Но что же вы увидели в них?
— Вы абсолютно неверно ставите вопрос! В них я ничего не увидел, я видел сквозь них! Я словно посмотрел в волшебный телескоп, и мне открылся мир. Я видел другое место, другое время!
Марс закрыл глаза, надавил на веки пальцами, У него начинала болеть голова. Он не знал, как относится к этому разговору: серьезно или с юмором. С кем он разговаривал: с сумасшедшим или?.. Что же, что происходило тогда? Почему отказали системы связи, мониторы и прочее оборудование? Как узнать все это? Как решить неразрешимую загадку? Действительно ли Виктор изменился, или он разыгрывает спектакль за счет государства, получая таким образом компенсацию за причиненный ему моральный и физический ущерб? А если все-таки в организме космонавта произошли какие-то непонятные изменения, то в кого он превратился, кем теперь стал?
— Вы не могли бы мне хоть как-то объяснить, что значат «другое место» и «другое время»?
Виктор махнул рукой Татьяне:
— Плыви к нам.
Татьяна послушно выполнила просьбу космонавта и через несколько секунд уже находилась рядом с ним, а затем они оба подплыли к Волкову, и, не успел тот сообразить, что к чему, как Татьяна плотно прижалась к Марсу всем своим телом, Волков почувствовал ее упругую грудь, крепкий, подтянутый живот, твердый лобок.
— Что за...
— Спокойно, друг, — успокоил Марса космонавт, — не отодвигайся от нее; Татьяна действует во имя так называемой науки. Попытайтесь представить, что вы это вы, и грудь Татьяны — это ваша грудь тоже, ее кровь, ее пульс бьется одновременно с вашим, что вы мыслите одинаково. Можете представить все это? Думаю, не получится. — Он жестом отпустил Татьяну. — Но это именно то, что я имел в виду, когда говорил «в другом месте».
— Значит, — предположил Марс, — в глазах Менелая вы ощутили присутствие другого существа.
— Да.
— И вы с этим существом соединились?
— Не совсем так. Скорее, мне разрешили как бы войти внутрь и осмотреться.
— Я прошу вас уточнить: под словом «существо» вы подразумеваете инопланетянина?
— Что же еще? Разумеется, это было не земное создание.
«Отлично, сумасшествие продолжается, — думал Марс, — но Виктор говорит так уверенно, что я готов ему поверить. Или у меня тоже крыша поехала? Возможно, я слишком много времени провожу здесь. Интересно, заразно ли безумие? Во всяком случае не могу этого исключить. И если Виктор, или Одиссей, будь он неладен со своими дурацкими именами, безумен, то это безумие особенное, врачам и ученым не известное и, следовательно, работа по изучению подобного рода помешательства еще впереди...»
— Хорошо, — снова обратился Марс к Виктору, — предположим, мы выяснили, что такое «другое место» и что значит тогда «другое время»?
— Как это ни странно, но объяснить про «другое время» мне гораздо легче, — ответил космонавт. — Помните, я говорил про удивительный свет? Он принадлежал Богу, он и есть сам Бог. А Бог есть Время, и я увидел Время. Не настоящее, не прошлое и не будущее, — просто Время.
— Вы начинаете говорить загадками, Одиссей. Эйнштейн доказал, что...
— Эйнштейн ошибался, — перебил Марса Виктор. — Каким бы гениальным умом ни обладал этот ученый, он был человеком, и поэтому находился в плену определенных понятий — человеческий интеллект имеет свои границы.
— Но разве когда мы говорим о времени, мы не имеем в виду такие понятия, как прошлое, настоящее и будущее?
— Получается, что нет. То, что увидел я, было прошлым, настоящим и будущим одновременно. Три потока, слитые воедино. Или, например, так. Представьте, что вы подошли к опушке густого леса, за ним открывалась прибрежная полоса и огромный океан, который вы вовсе не ожидали там увидеть.
Марс посмотрел на своего собеседника и заметил, что его лицо как-то изменилось. Марсу стало очень неуютно, в желудке возникло неприятное ощущение.
Виктор тем временем продолжал объяснять:
— Итак, я слился со Временем, понял, что существую сразу в трех временах, и эти времена были одинаковы, и я в прошлом ничем не отличался от себя в настоящем и будущем. Я был одного возраста, не старше и не моложе, чем сейчас. Смерти нет, Волков. Возраст, смерть это все выдумки, иллюзии, и это не единственные иллюзии, в которые верят люди. — Виктор высунулся из воды, дотронулся до своей блестящей, безволосой, серебристой кожи. — Тело — тоже иллюзия. Это оболочка, в которой мы живем, она создает иллюзию старения и смерти. Без этой оболочки человек может свободно войти в океан Времени.
Марс снова подумал о том, что между ними происходит очень странный разговор, он слышит что-то немыслимое.
И ему показалось, что он опять начинает сходить с ума. Кто же из них все-таки сумасшедший: он или Виктор? В этом еще предстояло разобраться.
— Вы не верите мне. Я вижу это по выражению вашего лица. Но вы сами хотели правды. И получили ее. Если вы не в состоянии осмыслить сказанное мною, я тут ни при чем. И вас за это винить нельзя. Как вы можете поверить в то, что я рассказал, если вы не были там? В такое невозможно поверить, надо видеть все собственными глазами.
После долгого молчания Марс проговорил:
— Мне непонятна одна вещь.
— Неужели только одна? — в голосе космонавта слышалась явная насмешка.
— Из всего, что вы сейчас рассказали, следует такой вывод: после встречи с неземным существом, божественным светом, Богом, вы должны были бы вернуться на Землю в состоянии умиротворения, покоя. Тем не менее, вам едва удается подавить в себе злобу и гнев. Вы объяснили это тем, если я правильно понял и ничего не путаю, что вам пришлось пережить ужас близкой смерти, что вы находились между небесами и адом. Как объяснить такое противоречие?
Виктор обернулся к Татьяне:
— Я хочу выйти из воды.
Женщина немедленно подплыла к бортику, вылезла из бассейна и ушла, оставив мужчин вдвоем, Марс только успел спросить:
— Куда вы...
— Спокойно, спокойно, Волков, — не дав Марсу договорить, оборвал его Виктор.
Дельфин высунул голову из воды и с любопытством смотрел на людей. Татьяна скоро вернулась, катя перед собой инвалидное кресло. Подойдя к бассейну, она вытащила Виктора из воды, усадила его в кресло, накинув на его плечи полотенце. Дельфин беспокойно защелкал, казалось, он был очень огорчен тем, что друг оставил его.
Виктор тем временем поехал в противоположный конец просторного зала, бросив Марсу на прощание:
— Побудьте здесь еще немного. Поговорите с Татьяной, может быть, вам удастся узнать кое-что полезное для себя.
Марс подплыл к бортику бассейна, ухватился за него руками. Долгим, изучающим взглядом всматривался в лицо женщины, потом строго спросил:
— Что с ним происходит, как вы думаете?
— Вы хотите узнать, в своем он уме или нет?
— Безусловно. Но не только это. Мне необходимо выяснить, говорит ли он правду. Действительно ли он встретился лицом к лицу с инопланетянином, или космическая радиация повредила его мозг?
— Видите ли, он говорит правду! Ту правду, которую он понимает. Но в то же самое время он отличается от нормальных людей, и по общему представлению может считаться сумасшедшим.
Татьяна говорила абсолютно таким же тоном, как и Виктор, и этот факт озадачил Марса до такой степени, что он даже не нашелся что ответить. Когда наконец он справился со своим удивлением, вернулся Виктор и, остановив кресло у бортика, сказал:
— Злоба и ад.
А затем бросил Марсу пачку бумаг со словами:
— Здесь вы найдете ответ на ваш вопрос.
Марс с удивлением начал просматривать бумаги. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что держит в руках фотокопию секретных правительственных документов! Виктор вручил ему копию доклада, который запрещено было копировать, и даже знать о существовании этого доклада не полагалось. Вне всякого сомнения, две трети правительства даже не подозревали и не слыхивали о подобном документе! Марсу с трудом удалось унять дрожь в руках и справиться с волнением. Каким образом кому-то, не говоря уже о Викторе Шевченко, удалось получить доступ к таким важным документам? Марс вспомнил о том, что космонавту было известно очень многое, чего ему знать не следовало: и то, что Лара и Татьяна — сотрудницы секретной службы и каждую неделю отчитываются в своих действиях перед начальством, то есть перед Марсом Волковым, и то, что в бассейне нет подслушивающих устройств, из-за чего, собственно, Виктор и выбрал бассейн в качестве убежища. Марс новыми глазами посмотрел на своего «подопечного». «Матерь Божья, — подумал он в ужасе и страхе, — кто он — этот человек, живущий среди нас?»
— Я, разумеется, ознакомился с этим докладом, — раздался голос космонавта, — и, должен сказать, он произвел на меня впечатление, поскольку в нем речь идет об эксперименте, проведенном во время полета космического корабля «Один-Галактика II». Ни Менелай, ни я не были проинформированы о таком необычном эксперименте, пребывали в полнейшем неведении.
— И никто не знал, не только вы.
— Я что, должен понимать ваши слова как утешение? Вы полагаете, что я буду чувствовать себя лучше по той причине, что не только мы, но и еще кто-то там, видите ли, не знал, что будет проводиться такой опыт? — Виктор весь напрягся, будто услышал голос, который только он мог слышать, — Вы же использовали нас в качестве подопытных кроликов!
Последние свои слова космонавт проревел таким страшным голосом, что Татьяна вздрогнула, а Марс вдруг понял, что сам он сейчас совершенно беспомощен — голый, в бассейне, а над ним в инвалидном кресле повышается человек, нормальность которого вызывает большие сомнения.
— Вас интересовало воздействие космических лучей на человека, — продолжал Виктор, — и вы встроили в наши скафандры устройства, пропускающие эти лучи! Минимальная доза космической радиации была нам обеспечена!
— Нет-нет, вы ошибаетесь, — хриплым от испуга голосом ответил Марс и откашлялся. — Возможность такого эксперимента обсуждалась, но было решено его не проводить.
— Да не притворяйтесь вы!
— Подумайте сами: разве американская сторона согласилась бы на такой эксперимент? Американцы тщательно следят за выполнением своей программы освоения космоса. Поверьте, тот факт, что вы подверглись воздействию космической радиации, не более чем случайность! Что-то вышло не так, возможно, какой-либо механизм вышел из строя.
— Я могу вам сообщить, что именно пошло не так! — повысил голос Виктор. — Я прекрасно знаю это: с самого начала наш корабль предназначался для проведения эксперимента, а планета Марс стала удобной ширмой и только!
— Нет! Нет! Нет! — замахал руками Волков. Поверьте! Не было никакого эксперимента. Вы заблуждаетесь!
— Вы не хуже меня знаете, что я получил приличную дозу космической радиации — по вине тех, кто решился на этот бесчеловечный эксперимент. Лицо Виктора стало жестким, он перестал сдерживать давно копившиеся гнев и обиду. — Я стал подопытной крысой, и все потому, что пара сволочей пожелала узнать, не может ли космическая радиация нейтрализовать вредное воздействие невесомости на человеческий организм. Кому-то в голову пришла бредовая идея, а я за нее заплатил своим здоровьем!
Виктор сжал кулаки.
— Вы хотя бы представляете себе, что мне пришлось испытать? Вряд ли, а если бы и представляли, вам на это глубоко наплевать! Все вы бессердечные ублюдки! «Нет сердца — нет и души», — так считают дельфины. Знаете ли вы об этом? А вот вам мой маленький подарок, — правая рука Виктора, сжатая в кулак, поднялась, пальцы разомкнулись, и в воду упало что-то блестящее. — Будьте любезны, получите немного плутония!
— Господи, Господи, помоги! — Марс как ошпаренный выскочил из воды. — Сумасшедший идиот, убийца!
Вода стекала с дрожащего от страха Марса, но никто не шевельнулся, чтобы принести ему полотенце, а сам он стоял как парализованный. Сердце неистово колотилось у него в груди, от волнения и ужаса Марс, пока вылезал из бассейна, обмочился. Волков лучше чем кто бы то ни было знал о том, как воздействует радиация на человека.
— Не волнуйтесь, спокойно, — сказал Виктор, глядя в белое, как мел, лицо Марса. — Это не плутоний. Я бросил в воду кусочек мрамора, обернутый в фольгу.
Дельфин разразился неистовым щелканьем, и космонавт пояснил:
— Арбат говорит, что вы написали в бассейн. Я немножко напугал вас, не правда ли? Может быть, после этого вы хоть отчасти поймете мои чувства, то, что я испытал!
— Но никто не проводил никакого эксперимента!
— Рассказывайте ваши сказки кому-нибудь еще, — Виктор резко повернулся и поехал в своем инвалидном кресле прочь от бассейна. Марс молча смотрел ему вслед, голый, мокрый и жалкий. Очередное «интервью» закончилось не самым лучшим образом.
Хонно лежала в полузабытьи и грезила наяву: перед ней проносились картины недавних событий, сцена убийства Гиина, когда давно копившаяся в ее сердце ярость вырвалась наружу. Она созерцала сияние новой жизни, открывшейся ей, и вновь мысленно прошла долгий и трудный путь обучения, без которого никогда бы не смогла стать той Хонно, какой оказалась сейчас...
Ей было восемь лет, когда однажды глубокой ночью она услышала разговор родителей. Хонно не спалось, у нее была лихорадка, и девочка вертелась на кровати с боку на бок. Случайно она посмотрела в окно и увидела яркую полную луну, освещавшую находившиеся неподалеку горы, которые Хонно излазила вдоль и поперек и которые сейчас ярко выделялись в лунном свете на фоне ночного неба. Однажды она наблюдала в горах движущиеся огоньки и, поскольку ей говорили, что горы населяют разные божества, она была уверена, что светятся именно эти божества. Она часто молилась горным Духам и просила их избавить ее от висевшего над ней проклятия. Ночь была душной, и движущаяся стенка-дверь (фусума) родительской спальни, выходящая во двор, осталась на ночь открытой. Хонно не только слышала голоса родителей, но и видела их силуэты сквозь стенку, сделанную из рисовой бумаги, вернее, их тени, большие, неправильной формы, напоминающие персонажей театра марионеток.
— Я видела сон, — говорила мать Хонно, — про нашу дочь.
— Не хочу ничего слышать о нашей дочери, — отвечал Нобору Ямато.
— Но как же так! Ты должен меня выслушать! — рука одной тени вытянулась вперед и схватила за рукав другую тень. — Этот сон очень важный! Он со значением, суди сам: я видела зиму, все кругом было покрыто снегом, и только деревья стояли совершенно голые, черные, будто опаленные огнем. Итак, была зима. Мы будто бы жили в каком-то уединенном месте, не знаю, где. Дочка наша проснулась, — она, как и сейчас, болела, — и я вывела ее на улицу в туалет, не понимаю, почему именно на улицу, когда на дворе зима и все в снегу, но так было во сне. Девочка присела на корточки, а я стояла рядом, следя, чтобы все было в порядке. И вдруг краем глаза я заметила какое-то движение. Недалеко от меня стоял горностай и наблюдал за мной внимательными, в красных ободках глазами. Это была самка горностая, в черной шубке, она почему-то не сменила свой черный мех на белый зимний, и я увидела, что с ее худого живота свисают соски. Морда у самки была страшной до ужаса, — вся в крови, и я почему-то знала, что она убила отца своих детенышей, чтобы спасти их от голодной смерти. Вдруг она повернула голову в сторону Хонно и с голодной жадностью начала пожирать девочку глазами. Я тоже посмотрела на дочку и в ужасе заметила, что наша дочка писает кровью — на снегу под ней растекалось яркое красное пятно.
— Хиноеума, убийца мужа, — сказал Нобору. — Глупая женщина, и почему ты не приняла нужные меры, чтобы не забеременеть?
— Нам нужно немедленно что-то предпринять. Мой сон — это знак, предостережение. Как предупредить зло, которое совершится в будущем?
— Что ты хочешь от меня?
— Отвези ее к Человеку Одинокое Дерево.
Человек Одинокое Дерево жил на небольшом острове у южного побережья Японии. Остров был каменистым, почти необитаемым. Летом его поливали дожди, а зимой засыпал снег. Почти всю его территорию занимала корневая система огромной старой сосны, и казалось, что сам остров стоит не на скале, а гнездится в извилистых корнях дерева. Благодаря необычному дереву единственный житель острова и получил свое прозвище.
Разговор родителей, случайно подслушанный Хонно, не остался без последствий; Нобору Ямато отправился с дочкой на юг и, добравшись до побережья, нанял лодку, которая отвезла их к каменистому острову. Человек Одинокое Дерево вышел им навстречу, и Хонно в страхе спряталась за спину отца: она увидела перед собой горбуна, похожего на обезьяну, его голова по сравнению с маленьким телом была несоразмерно большой.
Нобору обратился к хозяину острова с такой речью:
— Моя дочь имела несчастье родиться в год хиноеума — в шестидесятый по счету год Лошади. Мы, то есть я и моя жена, боимся, что в будущем наша дочь убьет своего мужа.
Человек Одинокое Дерево вместо ответа уставился на Хонно, которую отец поставил перед собой. Глаза у горбуна были смолянисто-черные, совершенно непроницаемые. Говорили, что родом он из Индонезии или эмигрировал оттуда много лет назад.
Нобору Ямато и его дочь с удивлением смотрели, как Человек Одинокое Дерево взял пять пластин, сделанных из черепашьих панцирей, и кинул их на землю три раза, после чего присел на корточки и, сведя густые брови, начал внимательно изучать расположение рун, вырезанных на внутренней стороне пластин.
Спустя некоторое время он, не вставая и держа руки на коленях, из-за чего выглядел еще более увечным, чем был на самом деле, сказал Нобору:
— Вам следует убить ее.
Хонно захныкала, и отец обнял ее и прижал к себе, пытаясь успокоить.
— Вы, наверное, сошли с ума, — ответил он горбуну. — Эта девочка — моя плоть и кровь. Какой бы она ни была, я никогда не причиню ей вреда. Как могу я убить собственную дочь?
Человек Одинокое Дерево важно кивнул, словно именно такого ответа и ожидал.
— Вы можете оставить девочку у меня, — предложил он другой вариант.
— Надолго? — спросил Нобору. Человек Одинокое Дерево поднялся с корточек и теперь стоял, в упор глядя на своего гостя.
— По истечении необходимого срока ваша дочка вернется домой.
— А моя жена? Что я ей скажу? Когда она сможет увидеться с Хонно?
— Скажите вашей жене, чтобы она забыла о том, что у нее есть дочь. Пусть займет свой ум чем-нибудь другим и не думает о девочке, иначе ей будет очень трудно пережить разлуку.
Хонно разревелась во весь голос, когда ее отец повернулся и ушел, не взяв ее с собой. Она побежала за ним, спотыкаясь об острые камни, которыми была усеяна поверхность острова, крича вслед Нобору: «Папа! Папочка!»
Но Нобору Ямато с решительным видом уже садился в лодку, и вскоре на серой морской воде виднелась лишь точка, двигавшаяся в противоположном острову направлении. Хонно все-таки добежала до самой воды и упала там и долго лежала, сотрясаясь от рыданий. Неожиданно она почувствовала, что ее подняли в воздух и, открыв глаза, увидела, что Человек Одинокое Дерево держит ее на руках с такой легкостью, будто она была пушинкой.
— Почему ты плачешь, малышка? — спросил он. — Для тебя наступила новая жизнь; ты будешь жить, вместо того чтобы умереть.
— Я хочу домой, — продолжала плакать Хонно. — Я понимаю. Но твой дом теперь будет там, куда я тебя отведу.
Меньше чем через год Хонно привыкла к своей жизни на острове и действительно, стала считать его своим домом. Дети есть дети, они более гибкие и восприимчивые, чем взрослые.
Человек Одинокое Дерево оказался на редкость хорошим учителем. Все, что он делал или говорил, представляло для Хонно огромный интерес. Если что-нибудь из сказанного им было ей не совсем понятно, она старалась это получше запомнить, и потом, лежа ночью под ветвями старой сосны, еще и еще раз мысленно возвращалась к словам своего учителя, пытаясь вникнуть в их смысл.
Хонно нравилось ее одиночество, нравилось слушать крики чаек и крачек, звук моря, шелест прибрежной гальки. Она слушала завывания ветра и думала, думала без конца.
В самом начале пребывания Хонно на острове ее учитель сказал ей:
— Обдумывание требует сил и времени. Ты должна потрудиться, чтобы решить, какие мысли послужат тебе во благо, и сохранить их, а какие — во вред, и избавиться от них. Человеческий ум требует такого же тщательного ухода, как и сад, ему необходимо постоянное наше внимание. Учись применять полученные знания на пользу, чтобы они питали твой мозг, ищи возможности побыть одной, наедине сама с собою, и старайся делать это регулярно, не ленись лишний раз «прополоть» свой ум.
Во время медитации Хонно любила смотреть на звезды, которые сияли так далеко, что даже ее внутренняя энергия — ва, — над увеличением силы этой энергии Хонно и ее учитель неустанно трудились каждый день — не могла достать до них. Но стремление в такие заоблачные дали помогало избавляться от всяких ненужных мыслей, заниматься «прополкой», как называл этот процесс Человек Одинокое Дерево.
По ночам Хонно вспоминала дневные уроки, обдумывала их, не оставляла без внимания ни единой мелочи, Детали, словно полученные за день знания, были драгоценными камнями, и она перебирала их и любовалась ими, Разглядывая на свету каждую грань. Все, чему ее учили, она поглощала, как губка — воду, проявив незаурядные способности. У нее развилась великолепная память; интереса к учебе ей было не занимать, она никогда не уставала от уроков, никогда не скучала и отличалась удивительной работоспособностью.
Человек Одинокое Дерево обучал Хонно основам синтоистской религии и философии дзэн, так как считал, что без религиозных знаний не может быть хорошего образования. Объяснял философию Тао и Лао-цзы, а от них переходил к воинственным учениям мастера стратегической науки Сун Цзу и мастера поединков на саблях Миямото Мусаси. Теория сопровождалась практическими занятиями, и Хонно постоянно практиковалась в боевых искусствах: тай-чи, дзю-дзю-цу, айкидо, каратэ и кендзюцу.
Образование, которое получила Хонно, живя на острове, было традиционным для мальчика, изучающего боевые искусства, но никоим образом не для девочки. Кроме того, в программу обучения Человек Одинокое Дерево добавил еще несколько эзотерических философий и приемы борьбы, которые он освоил во время долгих скитаний по Малайскому архипелагу.
— Ты никогда не будешь женщиной в обычном понимании этого слова, — сказал однажды ночью своей ученице Человек Одинокое Дерево. Прошло уже шесть лет с тех пор, как Нобору Ямато привез ее на остров. Хонно из девочки превратилась в девушку, у нее оформилась грудь, а на лобке закурчавились черные волосы. В тот день у нее начались месячные, как раз перед закатом солнца, окрасившего в алый цвет вечернее небо. Хотя она знала, что это означает и для чего подобный процесс существует в женском организме, но, еще не до конца избавившись от воспоминаний детства, с содроганием вспомнила сон матери во всех подробностях и представила себя, сидящую на снегу на корточках, умирающую от голода самку горностая, и растекающееся по белой снежной поверхности ярко-красное кровавое пятно.
— Я была и есть женщина, рожденная в год хиноеума, — с отчаянием ответила Хонно Человеку Одинокое Дерево. Она дрожала и, чтобы унять дрожь, начала тереть себя мозолистыми, красными ладонями. — Я не очистилась от проклятия.
— Ты никогда не будешь женщиной в обычном понимании этого слова, — повторил Человек Одинокое Дерево, Он взял Хонно за руку и отвел к старой сосне, усадил ее спиной к стволу, огромному как дом. — И это хорошо. Я сделал все, что мог, чтобы очистить твою душу. Не обращай внимания на свое тело — оно предаст тебя.
— Мое тело никогда не предаст меня, — наивно возразила Хонно.
— Когда ты снова будешь жить среди людей, все, чему я тебя здесь научил, со временем забудется, отойдет на второй план.
— Нет! Нет!
— Твоя жизнь здесь будет казаться тебе сном, — не слушая возражений Хонно, продолжал ее учитель, — И это совершенно естественно, — так устроены люди. Ты вырастешь и станешь женщиной, и тогда твое тело предаст тебя — тебе захочется иметь мужа, семью, детей, собственный дом. Но запомни: обычная жизнь обычной женщины не для тебя — она лишь спровоцирует темные силы зла, дремлющие в тебе, потому что ты была рождена в проклятый год. Поэтому послушайся моего совета: будь сильной духом. В тот момент, когда тебе захочется влюбиться, выйти замуж, вспомни о том, чему я тебя учил, найди заветный уголок в своей душе, откуда ты сможешь черпать силы, чтобы противостоять судьбе, чтобы избежать печальной участи женщины, убивающей мужа.
...Хонно открыла глаза, невидящим взором уставилась в бледное предрассветное небо, Словно наяву, увидела перед собой тело Гиина, которого она убила. Неужели это произошло всего лишь несколько часов назад? Ей казалось, будто с тех пор прошли годы, хотя на самом Деле со времени убийства прошло совсем немного времени. Хонно, все еще находясь в плену воспоминаний, снова видела свежую кровь на своих руках и слышала голос Большого Эзу:
— Госпожа Кансей, тетради Сакаты и текст их расшифровки у меня. Пойдемте, нам пора.
Ирина и Наташа Маякова теперь ужинали вместе почти каждый вечер, даже по тем дням, когда не было занятий на курсах. Ирина подходила к служебному входу старого МХАТа, — у Наташи были спектакли в театре, — и ждала ее там, а потом они вместе куда-нибудь отправлялись, бродили по улицам, гуляли в парках и вели долгие увлекательные беседы. Иногда заглядывали в недорогие кафе, чтобы перекусить, а потом продолжали свою прогулку.
Еще сильнее, чем раньше, Ирине хотелось выяснить, какие отношения связывают Наташу и Валерия; она просто сгорала от любопытства. Вряд ли они встречались по ночам, особенно накануне Наташиных спектаклей, потому что, как поняла Ирина, актеры не могут себе позволить перед работой ни обильные возлияния, ни бессонные ночи.
Ирина также начала чувствовать себя виноватой перед Наташей из-за того, что назвалась на курсах не своим именем. Ей было неприятно, что Наташа называет ее Катей; ей хотелось слышать свое собственное имя, а не чужое. Однако она не видела никакой возможности признаться в своем обмане: что она могла бы сказать в свое оправдание? И, несмотря на растущую между ними дружбу, Ирина не хотела отказываться от цели, которую раньше перед собой поставила — выяснить, где находится слабое место Валерия Бондаренко, найти брешь в его броне.
Как же утомительно было шпионить за человеком, который почти постоянно находился рядом! Во время длительных совместных прогулок с Наташей Ирина порой забывала, что она должна следить за подругой, и наслаждалась возникшей между ними духовной близостью, взаимопониманием, потом вдруг внезапно вспоминала о своих намерениях, и очарование момента нарушалось. Часто по ночам Ирина думала об отношениях, которые сложились между ней и Наташей. И тяготилась мыслью о том, что единственный человек, с которым она смогла подружиться, являлся объектом ее слежки, она была вынуждена лгать подруге, изворачиваться.
Ночи, которые она проводила с Валерием, стали ожесточенными, яростными. Они отдавались друг другу с безумием животной страсти, доводя себя до полного изнеможения, после чего Ирина засыпала как убитая, и утром Валерий не мог ее добудиться. Очнувшись наконец от глубокого сна, она, невзирая на протесты Валерия, забиралась на него верхом и начинала двигаться, и двигалась до тех пор, пока не чувствовала, что ее призыв услышан, и тогда довершала дело языком и губами и с наслаждением смотрела, как тело любовника содрогается в экстазе.
Она перестала различать грань между любовью и похотью; сладостные стоны Валерия, исторгнутые из его груди благодаря ее усилиям, потом преследовали ее целый день. Она слышала их и тогда, когда следила за ним и Наташей, и плакала от ненависти к нему и от жалости к себе.
«Ирина, Ирина, Ирина», — повторяла она свое имя словно молитву или заклинание, стараясь убедить себя в том, что Ирина — это она, а не кто-то другой. Женщина перестала понимать, кто она на самом деле, потеряла свое внутреннее "я", свою индивидуальность, и ей никак не удавалось найти себя снова.
Она продолжала встречаться с Марсом, а когда оставалась у него на ночь, то после непродолжительного любовного акта лежала в какой-то прострации, уставившись в потолок, и, прежде чем заснуть, каждый раз обещала себе признаться Наташе Маяковой в обмане и после этого дружить с ней, как дружат все нормальные люди. И каждое утро просыпалась с мыслью о том, что она никогда не сделает того, в чем клялась себе ночью. Что сделано, то сделано, и не было пути назад. Разве избежит она вполне справедливого негодования, которое вызовет у Наташи ее признание? Простит ли ее Наташа? Или никогда больше не захочет ее видеть? Ирина знала, что никогда не осмелится сказать подруге правду. Для нее эта дружба, пусть с ее стороны и не совсем искренняя, имела большую ценность, Ирина боялась ее потерять, боялась встретить кого-нибудь из знакомых в кафе или на улице, боялась, что ее окликнут, назовут настоящим именем, тогда придется во всем признаться. Ирина и ненавидела Наташу, и любила ее, презирала ее за связь с Валерием и сходила с ума из-за этой связи. Ей начинало казаться, что сущность ее разделилась на множество маленьких сущностей, как если бы жизнь была пустой яичной скорлупой, и эту скорлупу ударили о камень, и она разлетелась на мелкие кусочки, и эти кусочки, хотя и являлись раньше единым целым, сейчас никоим образом им не были. Ирина знала, что смута в ее душе существовала задолго до встречи с Валерием. Она никак не могла найти смысл жизни, обрести внутреннюю уверенность, которая присуща людям, живущим в согласии с самими собой и всем миром. Лишь однажды, во время поездки в Америку, в Бостоне, ей показалось, что она нашла то, что так долго и безуспешно искала.
Ей нравилось жить в Бостоне. Она часто наблюдала за студентами, веселой толпой выходящими после занятий из университета, вместе с ними она шла по зеленым улицам Кембриджа, вместе с ними заходила в пиццерию перекусить; покупала себе одежду там же, где и они, слушала ту же музыку, что и они, — музыка эта неслась поздними вечерами из машин, из музыкальных автоматов в пиццериях, из танцевальных клубов.
Как-то раз она неожиданно получила приглашение, как и другие советские сотрудники, на вечеринку в пиццерию. Первоначальной ее мыслью было отказаться, но, поразмыслив немного, она передумала.
В пиццерии стоял ужасный шум. Ирина раньше никогда не была в таком шумном месте, как это. От грохота музыки стакан в ее руке дрожал, и даже челюсти сводило от сильной вибрации звуковых волн. Но все равно чувствовала она себя прекрасно, великолепно, свободно, еще лучше, чем тогда, в кинотеатре, на просмотре фильма «Кто боится Виргинии Вульф?» с неподражаемой Элизабет Тейлор в главной роли. Атмосфера в пиццерии была абсолютно раскованной, доброжелательной, веселой. Каждый говорил, о чем хотел, и смеялся, когда хотел; болтали о ком угодно: о Кьеркегоре и его понимании смерти, о Вуди Аллене и его понимании жизни, о Томе Крузе и его понимании секса. И так далее. Все было забавно, интересно, словом, чудесно. Ирина не испытывала ни малейшего желания уходить с этой вечеринки. Кроме того, она увидела, что на нее обратил внимание молодой симпатичный человек с темно-каштановыми волосами, коротко остриженными у висков и на затылке и длинными на макушке, так что он все время отбрасывал волосы со лба назад. Сознание того, что за ней с интересом наблюдают, приводило Ирину в приятное волнение. Она переходила от одной группки студентов к другой, попеременно принимая участие в их разговорах или просто слушая, и совершенно случайно натолкнулась на того молодого человека, когда он танцевал с какой-то худенькой, светловолосой женщиной. В руке он держал стакан, и от столкновения содержимое стакана выплеснулось Ирине на одежду.
— О, простите меня, — стал извиняться он, — я не хотел. Ради Бога, простите.
— Ничего страшного, это же газировка, — успокоила она молодого человека и, поскольку он все еще стоял, не отводя от нее взгляда, спросила: — Вы разве не собираетесь вернуться к вашей партнерше по танцам?
Потом она встретила его на кухне пиццерии. Было уже поздно, и понемногу народ начал расходиться. Ирина проголодалась и пошла на кухню, чтобы разогреть кусок холодной пиццы в микроволновой печи. За этим занятием ее и застали.
— Вы разве не знаете, — сказал ей молодой человек, — в фольге пиццу разогревать в этой печи нельзя.
Он положил пиццу на бумажную тарелку и поставил ее в печь. Через пару минут пицца была готова, и они с аппетитом съели по большому куску. Сам собой завязался разговор.
— Вы русская, насколько я понимаю?
— Да.
— Вы прекрасно говорите по-английски. Хотелось бы мне говорить так же хорошо по-русски.
— А вы знаете русский язык? — спросила Ирина на своем родном языке.
— Не очень хорошо, так себе, — ответил он тоже по-русски.
— Вам нужно стараться больше говорить, вот и все, — сказала Ирина, снова переходя на английский. У нее самой не было никакого желания говорить на русском.
Неожиданно собеседник Ирины быстро наклонился к ней и поцеловал в губы.
— Я весь вечер мечтал о том, чтобы поцеловать вас, — торопливо объяснил он.
— Неужели вы думали, что этим меня обидите?
— Как я мог предугадать вашу реакцию? Я понятия не имел о том, как вы отреагируете на мой поцелуй.
Ирину словно током ударило: вот оно! Ну конечно же. Она тоже не имела ни малейшего понятия о том, что ей будет так хорошо в Америке! Она не испытывала ностальгии по дому, по Москве. Да и как она могла знать это, если раньше никуда не выезжала из своей страны и не подозревала о том, что существует на свете этот чудесный студенческий городок, в чем-то милый и старомодный, а в чем-то ультрасовременный.
Как же плакала Ирина в ту ночь, вернувшись после вечеринки домой! Никогда больше не сможет относиться она к своей родине так, как прежде! И как ей жить дальше, если она начала сомневаться в том, так ли уж хороша ее московская жизнь, и избавиться от этих сомнений ей вряд ли когда-нибудь удастся. Ей нравилось жить в Америке гораздо больше, чем у себя на родине!
После возвращения в Москву пребывание в Бостоне стало казаться Ирине не более чем сном: и прекрасные наряды, которые она примеряла в магазине, и Марта в исполнении Элизабет Тейлор, и бесконечные пиццы и кока-кола, и очаровательные студенты, и молодой человек на вечеринке, и его поцелуй, и сама вечеринка, — все стало таким далеким-далеким, и каждый день жизни в Москве, наполненный привычными делами и заботами, делал воспоминания все более яркими. Постепенно Ирина вспоминала Америку все реже и реже, но когда видела Бостон во сне, то просыпалась в слезах, как будто ей привиделся город, давно исчезнувший с лица Земли, словно Бостон был загадочным, нереальным, волшебным Авалоном. В конце концов тоска по Америке заглушила в Ирине другие чувства, отошли на второй план отношения с Марсом и Валерием, и единственным местом, где она находила хоть какое-то утешение, стала церковь Архангела Гавриила. Ирина часто приходила туда и, стоя на коленях, молила Бога о том, чтобы он указал ей путь, направил ее, дал хоть немного покоя.
И однажды случилось чудо. Был вечер, моросил противный мелкий дождик. Ирина и Наташа шли по мокрым московским улицам, А потом, скрываясь от дождя, зашли в ресторан «Прага».
Неожиданно Наташа сказала:
— Ты знаешь, самый яркий момент своей театральной биографии я пережила не в Москве, не в России, а в Соединенных Штатах. Я поехала туда по приглашению Центра имени Линкольна, что в Нью-Йорке.
— Я никогда не была в Нью-Йорке, — вздохнула Ирина. Сердце ее колотилось так яростно, что готово было выскочить из груди. Ей захотелось рассказать Наташе о своей жизни в Бостоне, но почему-то она не смогла заставить себя это сделать.
В «Прагу» заходило много иностранных туристов, и поэтому еда и сервис были там неплохими. Кроме того, в ресторане Наташу знали и обслужили быстро. Им отвели столик у окна, и, пока они сидели в ожидании заказа, Ирина смотрела на улицу, на мокрый тротуар, на людей, торопящихся куда-то по своим делам. Она чувствовала себя абсолютно чужой этим людям, мокрым и замерзшим, как будто не крыша и не оконное стекло отделяло ее от них, а целая вселенная. Но если люди, которых она видела, находились в Москве, тогда где же находилась она, Ирина? Может быть, в чистилище или в заключении, в тюрьме, из которой нет выхода?
— Катя, что с тобой? — Наташа дотронулась до руки подруги. — Тебе плохо?
Ирина так глубоко задумалась, что долго не могла сообразить, кто такая Катя, и с удивлением смотрела в лицо Наташи, не зная, что ответить.
— Катя!
— Ничего, все в порядке, — Ирина несколько раз глубоко вздохнула, — все прошло. Я не знаю... что-то на меня нашло. Голова сильно закружилась...
— Значит, так, — строгим голосом сказала Наташа, — заказ уже на столе, и ты немедленно выпьешь «Старки» и что-нибудь съешь. Ради Бога, я прошу тебя, поешь.
Позднее, когда убрали грязные тарелки и подали хорошо заваренный, крепкий чай, Наташа вернулась к разговору об Америке.
— Это такая необыкновенная страна — Америка! Как бы мне хотелось, чтобы ты хоть раз побывала там! В Америке все замечательно: природа, здания, люди, еда, запахи! И народ там веселый. В тот вечер, когда я познакомилась с одним банкиром из Техаса, я была одета в довольно вызывающее французское платье, я... — Наташа резко замолчала, взмахнула красивой, изящной рукой. — Пожалуй, хватит. Многовато для одного вечера. Я уже тебя шокировала, по всей видимости.
— Меня трудно чем-нибудь поразить.
— Как раз наоборот, очень легко! — Наташа рассмеялась. — Ты такая наивная, Катя. Сейчас образование в нашей стране находится на очень низком уровне! И вообще мы ужасно отсталые, ничуть не лучше так называемых стран третьего мира. Вечно мы им помогали. Зачем только? Сами хуже всех живем... Единственная страна, которая нуждается в помощи, — это наша несчастная родина.
Наташа сделала паузу, отпила чая из стакана.
— Я тебе вот что скажу, дорогая моя. В Нью-Йорке я встретила, — ты не поверишь, — Эдварда Олби! Он пришел на мой спектакль, чтобы посмотреть, как я играю. И я сделала замечательную вещь, — чего ради я должна была упускать такой уникальный шанс, как общение с одним из величайших театральных умов мира? Я плюнула на надоедливых нянек из КГБ и удрала с Олби. Нам удалось, как это называется, «уйти от преследования». То, что я узнала из разговора с Олби, я никогда не узнала бы от наших преподавателей. Его голос музыкой звучал в моих ушах, и я всеми фибрами души поглощала эту волшебную музыку. Я будто начала жить заново, он объяснил мне, как следует играть, как говорить, чтобы зрителям были понятны не только слова, но и мысли!
Глаза Наташи сияли, она все больше воодушевлялась:
— Мы проговорили всю ночь напролет. Я, конечно, страшно рисковала, но что же мне было делать? Кагэбешники устроили мне потом такую головомойку, страшно вспомнить! Я и теперь их боюсь, хотя многое в России уже изменилось. Но со мной мой ангел-хранитель, он помогает мне.
Ирине отчего-то подумалось вдруг, не подразумевает ли Наташа под ангелом-хранителем Валерия?
— Я сразу обратила на тебя внимание, Катя. Из-за твоей внутренней злости, ярости. Мой учитель считал, что ярость разрушает душу человека. И, чем старше я становлюсь, тем больше я склоняюсь к этому мнению. — Наташа взяла Ирину за руку. — Пойми, твоя ярость такого рода, что когда-нибудь ты не сможешь ее подавить, она вырвется наружу, сметая все на своем пути. И к чему это приведет?
Эдвард Олби показал мне, какой я должна быть. После встречи с ним я стала другой, потому что он открыл мне новый мир. Понимаешь, что я хочу сказать? Придет день, и ты тоже встретишь своего Эдварда Олби, который откроет тебе мир, и твоя жизнь совершенно изменится. Самое главное — не упустить такую возможность и, когда она появится, сделать так, как поступила я: в нужный момент послать всех к черту, забыть об опасности и смело идти вперед, к своей цели! Иногда нам следует принимать во внимание вытекающие из определенного поступка последствия, но в подобной ситуации не нужно о них думать. Ты слышишь меня, Катя?
— Ты даже не представляешь себе, как это неприятно, — два дня спустя говорил Марс Ирине, — знать, что где-то рядом с тобой находятся руководители «Белой Звезды» и быть не в состоянии добраться до них, задержать. Тебе удалось что-нибудь выяснить?
— Пока нет.
Они были у Марса в квартире, на площади Восстания. Разговор происходил поздно ночью, из окна квартиры была видна улица с одинокими прохожими, время от времени проезжали милицейские машины и грузовики с омоновцами.
«Я ненормальная, — думала Ирина, — я скучаю даже по уличному движению Кембриджа. Скучаю по рок-н-ро-лу, смеющимся лицам студентов и пиццам с кока-колой». Действительно, за последнюю неделю ни дня не проходило без того, чтобы она не вспоминала свою жизнь в Америке; воспоминание пробивалось к ней, как рыба сквозь лед, появлялось и исчезало, и отдаляло ее от мира, в котором она жила, от людей, с которыми она общалась. Иногда она чувствовала себя виноватой из-за того, что не использовала должным образом дружбу с Наташей Маяковой, а лишь наслаждалась хорошими отношениями с актрисой. В своих чувствах к Марсу и Валерию она окончательно запуталась и не знала, любит она их или ненавидит, или то и другое одновременно. Одно ей было ясно — судьба ее неразрывно связана с тремя людьми: Валерием Бондаренко, Марсом Волковым и Наташей Маяковой. Ирина понимала, что попала в ловушку, очутилась в таком месте, где не существует ни единого знака, который бы указывал, как следует поступать, что следует думать, чувствовать и куда идти. Ситуация вышла из-под контроля; Ирина словно бросилась в бурную реку и теперь плыла в неизвестном направлении, увлекаемая сильным течением.
— Видимо, я зря тебе доверился, — услышала Ирина голос Марса.
— Зачем ты так говоришь?
— А разве нет? Я сделал тебе фальшивые документы, дал служебную машину, добился свободного посещения в твоей конторе. Ты можешь идти куда хочешь и когда хочешь, и что же? Где результат?
«Кое-какой результат есть, — сказала сама себе Ирина, — но Марс никогда об, этом не узнает. Не хочу терять ни капельки власти над моими двумя любовниками! Но надо что-то придумать, дать Марсу какую-нибудь информацию, чтобы он не сильно разочаровался в моих способностях. Можно было бы, конечно, выдать ему Валерия, ведь в конце концов именно он интересует Марса, он и „Белая Звезда“. Как же мне быть?»
Ирина никак не могла сделать решительный шаг и рассказать Марсу о связи Валерия Бондаренко с некой актрисой Маяковой. Ей хотелось потянуть время, чтобы не возвращаться на свою скучную работу, она привыкла к новой жизни и вовсе не горела желанием жить по-старому. В то же время боялась полностью отдаться этой своей новой жизни.
Ирина молчала, и Марс пристально разглядывал ее, а потом заявил, словно вынес приговор:
— Ну, с тобой все ясно. Придется тебе вернуться к своим обязанностям в Министерстве просвещения. — Он раздраженно передернул плечами и с явным разочарованием на лице продолжил: — Невесело, конечно. В сложившейся ситуации было бы чрезвычайно полезно, если бы ты хоть что-нибудь разузнала. Сначала все шло превосходно — я имею в виду поиск руководителей «Белой Звезды», но с определенного момента наши поиски зашли в тупик.
— Как тебя следует понимать?
— Я выяснил, что наша служба безопасности готовит основательный удар по националистическому движению, и по «Белой Звезде» в том числе.
— Какой такой основательный удар?
— Точно не знаю. Информация подобного рода даже мне не доступна. Если я начну задавать много лишних вопросов, мной заинтересуются. Если бы Бондаренко слышал меня сейчас...
— А что общего между Бондаренко и службой безопасности?
— Как что? Валерий Денисович работает в этой замечательной организации.
— С ума ты сошел, что ли? Чушь собачья! Все знают, где работает Бондаренко, его послужной список широко известен.
— Разумеется, известен, в этом нет ничего особенного. А вот кое-чего ты не знаешь. Сейчас наши секретные службы мало чем отличаются от американского собрата, то есть официально они выполняют требования различных политических комитетов и комиссий, а на самом деле спокойненько продолжают заниматься обычной своей деятельностью. Пойми, Ирина, бывший КГБ остался таким же, как и раньше. Чтобы ослабить эту организацию, тех перемен, которые произошли в стране, мало. Организация эта по-прежнему всесильна, только сейчас высокопоставленные сотрудники вынуждены искать себе солидное прикрытие, как Валерий Бондаренко, например.
«Господи, — содрогнулась Ирина, — неужели все это правда?»
Марс взял пачку каких-то документов, перелистал их, затем вытянул из пачки одну страницу и протянул Ирине.
— Прочти, тебя это заинтересует.
Ирина взяла документ, в углу которого красовался штамп особо важных правительственных документов. Она начала читать:
"Валерий Денисович Бондаренко, полковник. Уполномочен создать собственный отдел или реорганизовать какой-либо старый по своему усмотрению.
Этот отдел, впоследствии именуемый Отдел N, источником финансирования имеет: смотри Приложение в (Особые расходы). Штат — около 160 человек, включая обслуживающий персонал".
Дальше Ирина не могла читать, строчки прыгали у нее перед глазами и сливались в сплошную массу.
— Этот документ объясняет активную деятельность Бондаренко, он пытается проникнуть в «Белую Звезду», — сказал Марс, забирая у Ирины бумагу и бережно укладывая ее в папку, а затем в дипломат. — На наше счастье, отдел Бондаренко, так же, как и любой другой, нуждается в средствах, и отчисления ему идут из бюджета...
Ирина поднялась со стула, подошла к окну. Она задыхалась, и поэтому распахнула окно, впустив в комнату влажный ночной воздух. Ее начало знобить. Сзади к ней подошел Марс, и она спиной чувствовала, какой он сильный, спокойный.
— Видишь, котик, как обстоят дела. Служба безопасности приготовила часовую бомбу для «Белой Звезды», а я никак не могу выйти на руководителей организации, чтобы предупредить их об опасности. А вот создание Отдела N доказывает тот факт, что Бондаренко знает, где находятся эти руководители. Убежден, что знает.
Марс повернул Ирину лицом к себе, откинул волосы с ее лба.
— Ты вся дрожишь. Что с тобой?
— Это трудно объяснить. — Ирина глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. Вспомнился рассказ бабушки: ночь, топот ног в армейских башмаках, стук в дверь, арест деда...
Прошло несколько дней, а Ирина все никак не могла успокоиться. Сначала она решила немедленно порвать с Валерием, но потом, немного поразмыслив, поняла, что действовать ей надо по-другому. Во-первых, следовало тщательнейшим образом скрывать, что она шпионила за ним и что она в курсе того, кем он в действительности является. Если она даст ему хотя бы малейший повод для подозрений, то погубит себя. Валерий стал для нее олицетворением зла. Как тот человек в кожанке, который арестовал ее деда. И теперь ей хотелось за него отомстить. Наконец Ирина решилась. «Я откроюсь Марсу, — думала она, — придется, конечно, рассказать все про Натащу, но что она значит для Марса? Бондаренко — вот кто его действительно интересует».
— Мне кое-что удалось узнать про Валерия, — сказала она, в очередной раз встретившись с Волковым. — Может быть, это поможет напасть на след «Белой Звезды»?
— Что-что? — Марс нахмурился. — Значит, ты не теряла даром времени? Но Валерий Денисович опасный человек. Я, помню, говорил тебе, что Бондаренко занят поисками «Белой Звезды», но с ним лучше не связываться.
— Бондаренко тайно встречается с одной женщиной.
— Ага! — Марс явно заинтересовался. — Железная броня, как выяснилось, имеет уязвимое место!
— Он, несомненно, сильно привязан к той женщине, и я могла бы использовать его привязанность нам на пользу. Если только я смогу узнать истинную причину их связи, я попытаюсь сыграть на этом и выведать нужную информацию.
Марс с сомнением посмотрел на Ирину.
— Я знаю, что делаю, Марс, и я делаю свое дело хорошо.
— Нет, Ирина, я не желаю, чтобы ты подвергалась риску.
— Думаешь у меня кишка тонка для этого? Ты ошибаешься!
— Ну что ты, я вовсе так не считаю, — улыбнулся Марс. — В противном случае я никогда бы не втравил тебя во всю эту историю с поисками «Белой Звезды». Пусть будет так, как ты хочешь.
Ирина заметила восхищение, мелькнувшее у него на лице, и у нее потеплело на сердце.
— Голубка моя, умница моя, — Марс обнял Ирину и поцеловал ее в обе щеки.
— Надеюсь, ты не влюбилась в Марса Волкова? — сердито спросил Ирину Валерий.
— Придумаешь тоже! — возмутилась она.
— Не скажи. — Валерий оглядел Ирину с ног до головы внимательным взглядом. — Я знаю, ты была в гостях у его родителей.
Ирина была потрясена подобной осведомленностью.
— Ты что, следил за мной?
— Я слежу за тобой только тогда, когда ты находишься рядом с Волковым. Чтобы убедиться в том, что тебе ничто не угрожает.
— Что мне может угрожать?
Валерий включил духовку и заметил:
— Если дело касается женщин, — Волков становится опасным.
«Марс? Опасным? — недоумевала про себя Ирина. — Матерь Божья, как же можно извратить истину!»
Валерий вылил содержимое сковороды на противень и посмотрел на экран компьютера, где был высвечен рецепт блюда.
— И когда ты только находишь время записывать в память компьютера эти бесконечные рецепты? — поинтересовалась Ирина, не хотевшая больше говорить о Марсе.
— У меня есть помощник, — рассмеялся Валерий, — в компьютере живет добрый дух.
Ирина разбиралась в компьютерах, поэтому, собственно, ее и послали в Бостон; в министерстве ей поручили заняться системой новых ЭВМ, и хотя компьютеры были не очень-то новые, но соответствовали американским стандартам и значительно облегчали работу.
— Надеюсь, есть ты будешь лучше, чем спать, — ехидно заметил Валерий.
Впервые за все время, что Ирина ночевала у Валерия, она плохо спала. Среди ночи он обнял ее, и Ирина проснулась. Она лежала напряженная, не зная, как она отдастся ему, зная, что он — высокопоставленный сотрудник ужасного ведомства, наводившего страх на миллионы людей в течение долгих лет. И однако, когда Валерий прижал ее к себе и она почувствовала, что твердый, как сталь, пенис уткнулся ей в низ живота, ее охватила сладкая истома и желание. Женская ее сущность раздвоилась: одна женщина до смерти боялась Валерия, а другая жаждала близости с ним, возможность этой близости возбуждала ее, она видела в ней свое спасение.
В этот раз Валерий был необыкновенно нежен, он стал ласково целовать Ирину, сначала ее шею, затем грудь, Живот; когда он добрался до бедер, Ирина уже вся дрожала от сладостного ожидания, сознание ее охватил всепожирающий страстный огонь, и она машинально отключила свой разум, забыла на время о своем ужасе перед этим человеком и полностью отдалась сексуальным ощущениям. Чувства ее обострились до предела; она застонала от наслаждения, почувствовав горячий язык Валерия внутри себя. Бессознательно мотая головой из стороны в сторону, Ирина забылась в безумной, горячей интимной ласке, а влажные губы и язык любовника без устали ласкали ей клитор и влагалище. Предчувствуя близость финального момента, Ирина наклонилась вперед, ухватившись за густые волосы Валерия, потянула его на себя, затем, держа любовника за бедра, изогнулась так, чтобы твердый член до самого основания вошел в ее изнемогающее от желания лоно. Все это Ирина делала, охваченная безумием страсти, и позже не могла вспомнить ни слов, которые она говорила, ни сколько времени прошло с момента первой ласки и до кульминации их близости. Ей казалось, что время остановилось и их жаркие тела, ее и Валерия, навечно слились в единое целое, крепко сцепившись между собой в напряжении мускулов, и это длилось долго-долго, и они кончили одновременно, и губы Валерия нашли ее губы и целовали их, пока восхитительная, сладкая, дрожащая боль заставляла двигаться ее тело, и она стонала, и стон ее тонул в его стоне; она кричала, и ее крик заглушался поцелуем, и сплетенные тела все содрогались и содрогались...
Потом наступило долгое молчание, и Ирина с наслаждением слизывала солоноватый пот с груди и плеч лежащего под ней любовника и думала о том, почему ее близость с Марсом, красивым, сильным мужчиной, была такой пресной и ничего не оставляла в ее теле, кроме неудовлетворенности, удивления и разочарования.
Она так и заснула, лежа на широком, могучем теле Валерия, а поутру, проснувшись, вспомнила все свои опасения и страхи и беззвучно заплакала от сознания собственного бессилия, неумения противостоять велению греховной плоти...
...И наступил новый день, и было утро; безумная ночь казалась не более чем сном; Валерий усердно хлопотал на кухне, пока наконец не закончил возню с завтраком. Ирина равнодушно смотрела на еду ковыряя омлет в тарелке.
— Я хочу, чтобы ты прекратила видеться с Волковым, — требовательно и строго произнес Валерий, наблюдая за тем, как она нехотя ела.
— Я не могу этого сделать, — ответила Ирина, и сердце у нее сжалось в маленький трепещущий комочек.
— Не можешь, но сделаешь, — Валерий отломил кусок черного хлеба. — Я приказываю тебе. Ирина удивленно смотрела на него.
— Зачем тебе это нужно?
— Я немного ошибся — вот и все. Очень просто.
— Не ври.
Валерий промолчал, взял кусок огурца, положил его на ломоть хлеба, обмакнул этот бутерброд в желтоватого цвета йогурт и с аппетитом съел.
— Да, неспроста у тебя появилось такое желание, но может быть, ты все же объяснишь, чем оно вызвано? Ты всегда говоришь со мной загадками, — сказала Ирина.
— Не хочу больше твоей связи с Волковым, что тут непонятного?
— Но ты же сам впутал меня во всю эту историю! Заставил завязать с Волковым роман...
— Ничего подобного! — крикнул Валерий так громко, что Ирина от неожиданности подскочила, — Ты что, ничего не понимаешь? Я хотел, чтобы он влюбился в тебя, а не наоборот. Я сильно просчитался, послав тебя прямо в пасть льву. Теперь этот лев позавтракает тобой.
— Хорошего же ты обо мне мнения! Думаешь, каждый может вить из меня веревки, а я буду молчать, как пай-девочка?
— Марс Волков не такой, как все. Это тебе не каждый, запомни.
Ирина молчала, смотря в пол, и боялась поднять глаза. Разговор совершенно обескуражил ее. Как же понимать слова Валерия? Неужели он вполне серьезно собирается выступить в роли ее защитника от Марса Волкова? Получается какая-то ерунда. Валерий — сотрудник секретной службы, а значит, сейчас лжет, нагло лжет ей в лицо.
— Я могу сама позаботиться о себе.
— Возможно. С твоей точки зрения. Но я считаю твое мнение ошибочным.
— Неужели мое мнение так мало значит? Я же не просто приспособление для того, чтобы раскрывать секреты Волкова.
— Разумеется, нет. Только чем дальше ты будешь находиться от него, тем лучше. Не хочу, чтобы ты поддалась его влиянию. Для меня сейчас ясно одно: ты не способна устоять перед этим красавцем киногероем, перед его обаянием.
— Это чушь, которой мужчины забивают себе голову. Глупость, понимаешь? Женщина не влюбляется в мужчину только из-за того, что он красив.
— Волков обаятелен, а обаяние — такая вещь, которой пренебрегать не следует, можешь мне поверить, я-то хорошо в этом разбираюсь.
— Тем не менее ты заблуждаешься. Я вовсе не влюблена в Волкова.
— Да? А чем же ты тогда с ним занимаешься? Книжечки вместе читаете?
— Как ты смеешь так говорить после всего... — Ирина не договорила, задыхаясь от ярости и гнева.
— Да сядь ты, — более спокойным тоном сказал Валерий. — Я же не называю тебя шлюхой.
— По-моему, ты как раз собирался это сделать.
Валерий внимательным, испытующим взглядом посмотрел Ирине в глаза.
— Мне кажется, тебе нравится заниматься со мной сексом.
— Да, нравится, а что? — Ирина с горечью подумала, что как раз в этом Валерий абсолютно прав.
— Я не хочу с тобой ссориться.
— Но чего ты добиваешься, ты можешь мне сказать?
— Я пытаюсь защитить тебя.
— Защитить? — если бы Ирина так сильно не боялась Валерия, она бы сейчас рассмеялась ему в лицо. — От чего защитить, объясни толком.
— Марс Волков — враг. Мой враг, и он хочет уничтожить меня. Ты этого, случайно, не забыла?
— Я ничего не забыла.
— Но ты напряжена, я вижу. Что с тобой происходит?
— Волноваться не о чем, просто... — С ужасом Ирина додумала о том, какой опасный человек Валерий, и о том, что она избрала в разговоре с ним неправильную тактику. — Я устала. Все время надо притворяться, изобретать что-то, придумывать лживые объяснения, это несколько утомительно, знаешь ли. Нервы сдают. Иногда я уж и не знаю, кто я есть на самом деле.
— Вот видишь. Роль агента вражеской разведки не для тебя. И тем более, в таком случае тебе нельзя больше общаться с Волковым, лучше держаться от него подальше. Понимаешь ты это или нет? Я глубоко сожалею о том, что дал тебе задание не по силам, но... сделанного не воротишь. Теперь для тебя главное — забыть о существовании Марса Волкова, как будто такого человека никогда не было и нет. Я придумаю что-нибудь другое, но доберусь до него обязательно, без твоей помощи, разумеется. Рисковать тобой я не хочу, даже ради такой важной птицы, как Волков.
Как ни хотелось Ирине делать это, но сейчас ей пришлось-таки посмотреть на Валерия. Она никак не могла собраться с мыслями, растерявшись от неожиданных слов своего любовника, не знала, что ответить ему.
— Все-таки я не до конца понимаю... — вымолвила она наконец.
Валерий с грохотом отодвинул свою тарелку в сторону.
— Но ты должна знать, как я к тебе отношусь! Неужели тебе до сих пор не ясно? Даже когда мы занимаемся любовью? По-моему, я никогда не скрывал своих чувств, а уж тем более во время нашей близости.
— Но, Валерий...
— Я люблю тебя, Ирина, — нежно сказал Валерий, беря ее руки в свои. — Я ужасно, жестоко ошибся, втравив тебя в эту историю с Волковым, будь он неладен! Я был настолько охвачен желанием навредить ему, что глаза мои стали слепы, а разум помутился. Сейчас мне очень стыдно, поверь, и я хочу вытащить тебя из опасного болота, пока еще не поздно, пока ты не увязла окончательно, а я могу помочь тебе спастись. Пока еще могу.
Валерий говорил так ласково, так проникновенно, что Ирина окончательно растерялась. Доводы логики, разума как-то поблекли, и обычное желание физической близости с Валерием начало заглушать все другие чувства. Ей пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы напомнить себе, кто такой Валерий, что его слова — не более чем прикрытие, маска; она вновь представила себе документы, которые недавно продемонстрировал ей Марс, и внутренне содрогнулась. «Нет, нет, я должна помочь Марсу, Валерий — сотрудник органов безопасности, его необходимо уничтожить!» — сказала себе Ирина.
«Я не назвала Марсу имени Наташи, значит, я не предала ее», — думала Ирина, наблюдая за Валерием и Наташей из-за дверного проема, ведущего в фойе старого Художественного театра. Она видела, как они беседовали между собой, и не испытывала прежней ненависти и ревности. Ее чувства к Валерию изменились, сейчас он вызывал у нее лишь отвращение. Или нет? "Как же может так быть, что в данную минуту он мне противен, а когда мы в кровати, я его обожаю? — спрашивала себя Ирина и не находила ответа. Все утро она пыталась ответить на этот вопрос, но безуспешно. Получался настоящий парадокс, сводивший ее с ума, ее мысли вертелись и вертелись по кругу, и в голове получалась какая-то каша. Где правда, где неправда, не отличить; не понять, что добро, а что — зло. Продолжать интимные отношения с Валерием, зная, кто он, ей было противно. Она давала себе слово порвать с ним, и верила, что решение это окончательно, но стоило ей увидеть Валерия, почувствовать его прикосновение, как она таяла и млела, мечтала о близости с ним и отдавалась ему, забыв обо всем. Даже посещение церкви Архангела Гавриила больше не помогало ей успокоиться, обрести мир в душе.
Она представляла Валерия в черной кожанке, хотя сотрудники службы безопасности уже десятки лет их hp носили, но все равно ее сердце сжималось от страха, словно она стояла на краю обрыва и смотрела вниз. Она боялась за себя, она боялась за Наташу, которая не подозревала о том, что человек, который целует ее, с которым она встречается раз в неделю, — полковник секретных органов. Последний раз, когда Ирина следила за Наташей и Валерием, не случилось ничего примечательного. Сейчас она смотрела на них, слушала, как Валерий прощался с актрисой, и вспоминала его слова: «Я люблю тебя, Ирина. Я ужасно, жестоко ошибся, втравив тебя в эту историю...» Господи, какая наглая ложь!
По правде говоря, Ирина абсолютно не понимала Валерия; она не могла сказать с уверенностью, как он к ней относится, зачем он завязал с ней близкие отношения, чего он от нее в действительности хочет? Любит он ее или не любит? Ирина даже попыталась рассуждать так, как рассуждал бы, с ее точки зрения, настоящий разведчик или шпион: если она была нужна Валерию только для того, чтобы помочь ему в борьбе против Волкова, то зачем тогда он приказал ей прекратить с ним отношения? Что изменилось? Или она в чем-то ошиблась? Ирина не знала. Ей хотелось одного: отомстить в его лице тем чекистам, которые арестовали и расстреляли ее деда, принесли столько страдания бабушке и матери. У нее даже созрел конкретный план мести, но какой-то маленький чертенок поселился у Ирины в мозгу и напоминал о том, как ей хорошо с Валерием, рисовал в ее воображении интимные сцены, будил сексуальное чувство. «И ты собираешься уничтожить все это? — спрашивал чертенок Ирину, — ты разве сошла с ума?»
Очнувшись от своих невеселых мыслей, Ирина рассеянно огляделась вокруг и хотела уже выйти из своего укрытия, как вдруг увидела Наташу Маякову, которая незаметно выскользнула из театра и теперь переходила улицу. Ирина взглянула на часы: репетиция была в самом разгаре. Куда Наташа отправилась в такое неурочное время? Ирине страшно захотелось выяснить это, и она пошла вслед за актрисой, стараясь не упускать ее из виду в шумной, суетливой толпе людей, спешащих куда-то по своим делам. На Тверской Наташа заглянула в книжный магазин. Ирина, подождав немного, тоже вошла внутрь. В магазине толпились иностранные туристы, москвичи, приезжие из других городов. Наташи нигде не было видно. Ирина снова выскочила на улицу и, успев заметить, что актриса заворачивает за угол ближайшего дома, побежала вслед за ней и вскоре оказалась недалеко от театра, где недавно стояла. Наташа села в черный «Зил», поджидавший ее во дворе недалеко от театра, и машина на большой скорости рванула с места.
Ирине ничего не оставалось делать, как отправиться восвояси, и она пошла к своей машине — голубой «Волге», которую Марс Волков предоставил в ее распоряжение. Бог весть, откуда он достал эту машину! Ирине это было все равно. Она вдруг вспомнила, что не убрала дворники с ветрового стекла, и мысленно обругала себя за забывчивость, а когда подошла к машине, увидела, что дворники действительно исчезли, как и следовало ожидать. Раздраженная, расстроенная, Ирина села в машину и помчалась следом за черным «Зилом». Минут через сорок обе машины почти одновременно подъехали к Звездному городку.
Марс Волков собирался выходить из машины, но тут в поле его зрения попала голубая «Волга», припаркованная неподалеку от дома, где жил Виктор Шевченко. Марс хорошо знал, кто приехал на «Волге», и решил подождать и пока не выходить из машины. Приказав своему шоферу отъехать метров на пятьдесят в сторону, он внимательно следил за голубой «Волгой», испытывая такое чувство, словно он пришел домой и увидел, что замок на входной двери сломан.
Сверкающий, новенький черный «Зил» стоял напротив входа в здание. Вскоре из здания вышла Наташа Маякова, подошла к «Зилу» и, открыв заднюю дверцу, села в машину. Когда «Зил» отъехал на приличное расстояние.
Марс вышел из машины, подошел к голубой «Волге», открыл дверь и, зло уставившись в побледневшее от страха лицо Ирины, спросил:
— Какого черта ты тут делаешь?
— Марс! — Ирина схватилась за горло, словно она задыхалась. — Ты меня напугал до смерти!
— Ну уж извини, котик мой, — улыбнулся Марс, неожиданно сменив гнев на милость, — но ты меня здорово удивила! Ты что, стала интересоваться космонавтами?
— Скажи мне, — Ирина вышла из машины, — почему во всей Москве не найти свежего перца или цуккини, а на космонавтов и полеты на Луну правительство всегда находит деньги?
Марс нахмурился.
— На Луну мы уже летали, поэтому сейчас деньги тратятся на полеты к другим планетам, на Марс, например. — Он пожал плечами. — Что ты имеешь против космонавтики?
— Я, между прочим, здесь не просто так. Я работаю.
— Работаешь? — Марс недовольно сдвинул брови. — Каким это делом ты занята, интересно?
— Я ехала за черным «Зилом» прямо из Москвы.
— За машиной, в которой приехала Наташа Маякова? Чего ради?
— А ты знаешь эту женщину?
— Разумеется. Я знаю всех, кто заходит в это здание.
— Здесь живет Виктор Шевченко? — спросила Ирина и, когда Марс утвердительно кивнул, задала следующий вопрос:
— А откуда Наташа знает его?
— Ты мне лучше скажи, ты следила за Маяковой? Это она тайно встречается с Бондаренко?
— Да, она.
— Ах, вот оно что. О-очень интересный поворот.
— Ты собираешься на встречу с Шевченко? — поинтересовалась Ирина и тут же добавила: — Я бы с удовольствием на него посмотрела. Можно?
— Боюсь, что нет... Хотя, — Марс заколебался. «Почему бы и не разрешить ей? — подумал он. — Возможно, разговор с Ириной как-то смягчит неприязнь Виктора по отношению ко мне. Она должна ему понравиться, и у нее хватит ума увлечь его беседой. В конце концов она мне предана, и не выставит меня в невыгодном свете. Как-нибудь все и наладится, а то мои отношения с Виктором после этого последнего разговора об эксперименте окончательно испортились, и тоненькая ниточка доверия, протянувшаяся между нами, порвалась. Вдруг Ирина как-то поможет?»
После недолгого раздумья Марс пришел к выводу, что Ирина появилась в Звездном городке как нельзя кстати, и даже решил, что это к удаче, хотя суеверным он не был и не верил в приметы и знамения.
— Ладно, — Марс взял Ирину под руку, — если тебе очень хочется увидеть Шевченко, то я это устрою.
Сначала Ирина услышала плеск воды, а затем крик дельфина.
— Боже мой, — радостно воскликнула она, — какое чудесное животное!
Женщина подошла к бортику бассейна, наклонилась и опустила руку в воду, чтобы дотронуться до круглого носа дельфина.
— Как тебя зовут, красавец мой? — спросила она у животного и неожиданно увидела голову человека, вынырнувшего из воды рядом с дельфином.
— Его зовут Арбат, — ответил незнакомец, смеясь над изумлением Ирины, а как ваше имя?
Ирина совершенно забыла про дельфина и широко открытыми от удивления глазами смотрела на смеющегося человека, чья кожа фосфоресцировала при неярком освещении, не могла оторвать глаз от бледного лица, странных, заостренных черт. А какие у него были глаза! Господи, какие необыкновенные глаза! Ирине казалось, что в их глубине она видит все цвета, когда-либо существовавшие на Земле. Она смотрела и смотрела в эти глаза, как будто хотела навечно впитать в себя их силу и свет.
Единственной растительностью на лице космонавта были длинные темные ресницы. Ни малейшего намека на пробивающуюся щетину усов или бороды — одна гладкая безволосая кожа; как ни странно, необычная безволосость не делала его женоподобным, а лишь усиливала его обаяние. Ирина на мгновение представила, что смотрит не на человека, а на мифическое существо — тритона.
Дельфин игриво суетился рядом с космонавтом, и Ирине сначала показалось, что и космонавт вроде бы тоже находится в игривом настроении, но через некоторое время поняла, что за его игривостью скрывается совсем другое чувство. И будто наяву услышала голос Наташи Маяковой: «Придет день, и ты тоже встретишь своего Эдварда Олби, который откроет тебе новый мир, и твоя жизнь совершенно изменится. Самое главное — не упустить такую возможность и, когда она появится, сделать так, как поступила я: в нужный момент послать всех к черту, забыть об опасности и смело идти вперед, к своей цели!»
— Ирина. Меня зовут Ирина, — прошелестел над бассейном чей-то голос, и в этом голосе Ирина едва узнала свой собственный. — А как тебя зовут?
— Добро пожаловать, Ирина, — сказал Виктор и потянул ее за руку к себе, и в этот момент она подумала, что ее окружили одновременно солнце, луна и звезды. Волшебная музыка послышалась близко-близко, и Ирина всей душой окунулась в океан этой незнакомой музыки. — Ты можешь называть меня именем Одиссей, — сказал космонавт.
Хонно с любовью всматривалась в красочную панораму родного Токио. Солнце сверкало над крышами высотных домов. Оно отражалось в зеркальных стеклах окон последних этажей, оставляя без внимания средние и нижние, и те стояли в тени и жили как бы в подводном мире, куда не достает солнечный свет, где все — зеленоватый полумрак и темные тени.
"Мне только нужно сконцентрироваться и сжать мою внутреннюю энергию — ва — до размеров теннисного мяча, думала Хонно, — и вот он, этот мячик, зажат в моей ладони: могу разжать пальцы и бросить его на город, и он будет гулять по улицам, и переулкам, и домам, подобно шарику на игровом поле.
Прежняя жизнь Хонно теперь казалась ей призрачным видениям, далеким, забытым, словно пачка старых, пожелтевших и никому не нужных фотографий, валяющихся на пыльном чердаке. Другая жизнь, другая женщина.
— Госпожа Кансей!
«Разве еще существует госпожа Кансей?» — спросила себя Хонно, наблюдая, как в аэропорту Нарита идет на посадку сверкающий в полуденном солнце самолет.
— Я хочу сменить имя, — резко сказала она, отворачиваясь от окна и от прекрасного, раскинувшегося внизу города. — Разве подобные вещи не в обычаях якудзы?
Большой Эзу согласно кивнул.
— Да, пожалуй. Иногда такое случается. — Он, не отрываясь, наблюдал за Хонно, менявшейся буквально на глазах, моментально приобретавшей новые качества, оттенки характера, поведения, словно разноцветные стеклышки калейдоскопа каждый раз складывались в другую картинку, другой узор.
— Кои, — после минутного размышления предложила Хонно. — Я беру себе имя Кои, оно мне нравится.
Имя, которое выбрала себе Хонно, помимо названия одного из видов японского карпа, имело ряд и других значений: «темный», «сильный», «власть императорского трона», «переодеваться».
В определенной степени все значения слова «кои» подходили к Хонно. Новой Хонно.
— Так вот, Кои, — сказал Большой Эзу, сидевший за массивным деревянным письменным столом, — твой друг, самурай Какуэй Саката, имел веские причины для самоубийства.
Большой Эзу показал на пачку бумаг, которые он забрал из квартиры Асаку Хитазуры, знакомого Гиина, и произнес такую речь:
— У нас имеется полный перевод записей, содержавшихся в тетрадях Сакаты. Саката-сан был человеком необыкновенно скрупулезным и аккуратным, поэтому сведения, которые он собрал, имеют особую ценность. Здесь в мельчайших деталях зафиксировано все: самые разнообразные случаи взяточничества, вымогательства, назначения на министерские должности с целью личной выгоды и так далее. Подробная энциклопедия человеческих грехов — чего тут только нет! Алчность, зависть, похоть, жадность, гордость, даже обжорство! Ниточка тянется от твоего бывшего босса Кунио Миситы прямиком к Министерству международной торговли и промышленности. Какуэй Саката, посредник Миситы, служил лишь ширмой, — на самом деле посредничеством занимался мой заклятый враг Хитазура.
— Хитазура... — задумчиво произнесла Кои, перебирая страницы лежавших у нее на коленях тетрадей Какуэя Сакаты, — не так ли звали человека, которого я убила вчера?
Большой Эзу не отвечал. Он был ошеломлен спокойным тоном, каким Кои говорила о совершенном недавно убийстве, словно речь шла об обыкновенном, ничего не значащем деле. Неужели ей было все равно, и она не испытала никаких чувств, когда сломала позвоночник Асаку Хитазуре? Что ж, если это так, тем лучше. Фукуда хорошо поработала, ее уроки не пропали даром. И все-таки опытный и мудрый Большой Эзу, обладавший сильно развитой интуицией, ощущал в душе некоторую тревогу, какое-то непонятное беспокойство.
«Эта женщина — фанатичка, — рассуждал он про себя, — Хонно осознала свою силу. Теперь единственным смыслом ее существования будет убивать, убивать и убивать. Похоже, это ей нравится... Не завидую тому человеку, который встанет у нее на пути».
— Асаку был младшим братом оябуна Хитазуры, — ответил Большой Эзу на вопрос Кои. — Сейчас его люди с безумным упорством прочесывают весь город, чтобы разузнать, кто убил Асаку.
— Пусть ищут, — махнула рукой Кои, — кроме вас, меня и Фукуды никому ничего не известно.
— Насчет Асаку одно могу сказать точно. Он был настоящим гением дешифровки.
— Асаку — высокомерная дрянь, — заявила Кои. — Он смотрел на меня свысока только потому, что я — женщина. Он смеялся мне в лицо.
— Смеялся потому, что разозлился. Ведь ты с легкостью проникла в его квартиру. Ты напугала его так, что он был готов наложить в штаны.
— Я не только напугала его, но и сделала кое-что еще.
...Большой Эзу вспомнил, какое лицо было у Хонно-Кои после того, как она убила Асаку Хитазуру. Оно стало безжизненным, как лицо одного из персонажей кукольного театра бунраку, на представлении которого однажды был Большой Эзу. Кукла изображала какое-то божество, какое — Большой Эзу точно не помнил; на ее умело нарисованной физиономии удивительным образом слились воедино жалость и восторг. В течение всего представления Большой Эзу не переставал восхищаться куклой и даже хотел найти мастера, с таким искусством выполнившего свою работу, но потом все-таки не стал наводить справки, боясь, что встреча с мастером не принесет ему ничего, кроме разочарования.
Большой Эзу хорошо помнил маску, так сильно понравившуюся ему когда-то, и вдруг — о, чудо! — он увидел точно такое же живое человеческое лицо. Такое лицо было у Кои в то время, когда она убивала, и после убийства. Большой Эзу любил и ценил всякого рода редкости, собирал их, и со вчерашнего вечера решил, что самым большим его приобретением стала Хонно. Он мечтал со временем превратить Кои, так же как раньше превратил Фукуду, в совершенное физическое воплощение своей внутренней сущности.
Фукуда пришла к нему в состоянии эмоционального надлома, нервная, не удовлетворенная жизнью. У Большого Эзу был опыт, он знал, что все люди, а особенно женщины, становились очень уязвимыми, если жизнь наносила им незаживающие душевные раны, которые постоянно кровоточили, и не было на свете лекарства, чтобы залечить их.
До того момента, пока он не увидел на лице Кои выражения неизвестного божества, Большой Эзу считал Фукуду высшим своим достижением, но теперь он склонялся к мысли, что Кои намного превзойдет Фукуду.
После того как она безжалостно расправилась с Асаку Хитазурой, Большой Эзу отвез Кои на ту самую квартиру, которая так нравилась его американским друзьям и которую он предоставил в полное распоряжение женщины. Приехав домой, Кои сразу же отправилась в ванную, и Большой Эзу последовал за своей «ученицей» и с интересом наблюдал, как она подставляет тело под струи горячей воды; затем он закатал рукава рубашки и, намылив Кои с головы до ног, долго тер ее мочалкой, смывал пену под душем, намыливал снова. Глядя на сильное, тренированное тело Кои, Большой Эзу неожиданно поймал себя на том, что завидует ей. Наконец Кои смыла с себя всю пену и грязь, почистила ванну, наполнила ее горячей водой и с наслаждением погрузилась в воду. И первый раз за все время заговорила:
— С самого раннего возраста мне внушали, что женщины с рождения несут на себе проклятие и в течение всей жизни не могут от него избавиться, что женщина — существо нечистое. То, что каждый месяц у женщин наступает период кровотечения, считается лишним подтверждением ее грешной, злой сущности, порочных страстей, присущих слабому полу. — Кои посмотрела в глаза Большого Эзу. — Что же говорить обо мне, если я не только являюсь женщиной, но еще и родилась в год хиноеума, год жен-убийц.
Большой Эзу ничего не ответил. Он был доволен. Ему было приятно и смотреть на Кои, и слушать ее. От общения с ней он получал такое же эстетическое наслаждение, как и в тот день, когда пошел на представление кукольного театра и, с замиранием сердца глядя на освещенную сцену из темноты зрительного зала, следил за спектаклем.
Женщина подняла руки; вода струйками стекала с них, и эти струйки блестели, переливались, отражая свет, и тут Большой Эзу заметил, что маникюр на ее ногтях был ярко-красного цвета.
— Теперь я знаю, что я — сильная, — продолжала говорить Кои, — и я могу управлять своей силой в зависимости от моего желания. Захочу — и выпущу ее на волю, как я сделала это вчера, а захочу — и она будет дремать, как уставший любовник после бурно проведенной ночи. Право выбора остается за мной.
Женщина откинула голову назад, закрыла глаза и глубже погрузилась в воду; линии ее тела стали размытыми, колеблющимися, из-за чего Кои стала казаться какой-то нереальной.
Размышляя, Большой Эзу продолжал наблюдать за ней. Сегодня эта женщина взяла себе новое имя, желая забыть прошлое, стереть из памяти все, что было связано с именем Хонно. Прочь старые лохмотья! Теперь ей нужна новая одежда, подходящая для недавно родившейся женщины-воина. Кои будет идти, не останавливаясь, только вперед, туда, где темнота. Глубина. Сила. Власть...
— Итак, кроме вас, меня и Фукуды никто ничего не знает, — повторила Кои и, отвернувшись к окну, снова стала смотреть на город.
Большой Эзу встал из-за стола, подошел к ней и тоже посмотрел в окно: небо было затянуто тучами, голубизна, которая проглядывала между ними, изменила свой цвет на грязновато-желтый из-за смога, висевшего над Токио, а Фудзияму — символ Японии — совершенно не было видно.
— Хитазура наверняка подумает, что я замешан в убийстве Асаку, — сказал он. Находясь близко от Кои, он явственно ощущал ее внутреннюю силу и гордился этой женщиной, как мастер гордится своим творением, испытывая чувство благодарности судьбе, пославшей ему Кои. — Это лишь вопрос времени. Рано или поздно Хитазура доберется до нас, и придет он не один.
— Ну и что? Пусть приходит, — ответила Кои, и на ее лице появилось странное выражение — смесь отчаяния, удовольствия и угрозы. Большой Эзу почувствовал напряжение в воздухе, словно приближалась гроза, — Я встречу его с распростертыми объятиями, — пожала плечами женщина.
Большой Эзу самодовольно подумал о том, что это он сумел сделать из Кои воина, сумел прижечь ее душевные раны, после чего в сердце этой женщины не осталось места ни жалости, ни сочувствия к людям, ни любви. Жестокая, злая ярость и сознание собственной силы заполнили ее существо. Большой Эзу был удовлетворен. «Приходи, я жду тебя, проклятый ублюдок Хитазура, — мысленно обратился он к своему давнему врагу, — у меня есть для тебя сюрприз — замечательная женщина, творение моих рук. И эта женщина — не человек, она — безжалостно убивающая машина».
Тори в который уже раз держала фотографию Ариеля Солареса — он стоял рядом с небольшим парком недалеко от своего дома — и до боли в глазах вглядывалась в нее, пытаясь понять, почему эта самая обыкновенная фотография имела такое огромное значение для Ариеля. Она посмотрела на обратную сторону карточки — на ней была дата: «21 мая». А что, если все дело в дате? Тори попыталась вспомнить в подробностях сверхсекретное досье, касающееся производства и распространения суперкокаина, которое Бернард Годвин дал ей для изучения, но попытка эта принесла ей мало пользы. Вернее, никакой.
Насколько было известно Тори, Бернард Годвин и Рассел Слейд хотели, чтобы она вернулась в Центр потому, что именно она, и никто другой, могла оказать действенную помощь в операции по ликвидации производства страшного наркотика. В соответствии с информацией, собранной Соларесом, непосредственное отношение к суперкокаину имели японцы, а в Центре не было человека, который бы лучше Тори знал Японию и японцев. После событий в Колумбии перед Тори встала новая задача — выяснить, каким образом в пакетах с наркотиками оказались упаковки с шариками из гафния и зачем вместе с кокаином в Японию отправляется стратегически важный металл, а также куда деваются эти упаковки, когда партия наркотика приходит в Японию. Тесты, проведенные Деке, показали, что упаковки гафния лежали в обычном, «чистом» кокаине, и в этом случае была непонятна связь между суперкокаином и гафнием, а она, несомненно, существовала. Если верить Эстило, намекнувшему на то, что Хитазура замешан в этом деле, а, другими словами, — является покупателем гафния, то тогда подтверждаются сведения Солареса о том, что супернаркотик производится не в Колумбии, а в Японии. Если дело обстоит именно так, то Хитазура обязательно должен знать, кто и зачем производит новый наркотик.
Тори закрыла глаза, сделала дыхательные упражнения, замедлив биение пульса. Глубоко задумалась. После того, как открылся секрет ее аргентинского друга, она больше не могла доверять Эстило. Но вот могла ли она положиться на Хитазуру? В глубине души Тори боялась, что слова Эстило окажутся правдой, и в этом случае она потеряет не только своего старого верного товарища, но и человека, которому будет чрезвычайно трудно найти достойную замену. Кроме того, в определенной степени такой поворот событий станет ее провалом.
Тори видела, что Рассел ждет не дождется, когда же она начнет расспрашивать Хитазуру о вещах, которые их интересовали, но не спешила с вопросами. Непрекращающаяся война Хитазуры с Большим Эзу и появление на поле боевых действий Фукуды оправдывало непонятную для Рассела медлительность Тори. Самым лучшим вариантом было бы тихонько отвезти Хитазуру в укромное место и все выяснить, но поступить так Тори не могла, и не только потому, что боялась узнать правду, но и потому, что знала — японцы не любят торопливость и прямолинейность — они никогда не идут напролом, предпочитают обходные пути. Итак, Тори была вынуждена ждать благоприятного момента для разговора и придумывать, какой подход к Хитазуре будет наиболее эффективным.
Хитазура разговаривал по телефону. Рассел подошел к Тори и тихо спросил у нее:
— Тебе не кажется, что сейчас самое подходящее время рассказать мне о том, как и почему возникла вражда между тобой и Фукудой?
— Хорошо, — согласилась Тори, подумав про себя:
«А почему бы не рассказать Расселу всю правду?» — Однажды она попыталась меня убить.
Помнишь, какую информацию мне удалось раскопать незадолго до моего ранения?
Рассел кивнул.
— Прекрасно помню. Благодаря этой информации ты стала подозревать, что существует какое-то японо-советское совместное предприятие, о котором не знали даже дотошные японские власти. Честно говоря, я тебе не верил и считал дальнейшую разведку бессмысленной тратой денег и сил, но Бернард был целиком на твоей стороне и лично настоял на том, чтобы ты продолжала работать в этом направлении. Ты же знаешь, как фанатично Бернард относится ко всему, что связано с Советским Союзом. Сейчас, когда эта империя развалилась, он еще больше сходит с ума по русским, если такое вообще возможно. Мне очень жаль, что тогда в споре победил Бернард; если бы мне удалось переубедить его, у тебя бы не было сейчас искусственного бедра.
Тори так посмотрела на Рассела, словно не знала, что ему ответить. Потом сказала:
— Очень мило с твоей стороны, что ты неравнодушен к моему здоровью, но искусственное бедро оказалось лучше настоящего, и физически я стала сильнее. Поэтому хорошо, что случилось так, как случилось. Она застенчиво улыбнулась Расселу, надеясь скрыть за улыбкой свои настоящие чувства, и продолжила: — Все-таки слухи о том загадочном совместном предприятии могли оказаться правдой. Жаль, что мне не довелось довести свою работу до конца, — Фукуда вывела меня из строя раньше, чем мне удалось узнать что-либо определенное о совместном предприятии.
— А что, собственно, Фукуда имела против тебя?
— О, это долгая история, и в ней замешан мужчина. Даже не мужчина, а юноша, почти мальчик. Ему было не более двадцати, но, несмотря на свой юный возраст, он был личностью выдающейся. Я слышала о нем еще о Деке, который называл его цукуру-хито. В переводе слово означает «человек, обладающий большой внутренней силой», которым все восхищаются. Таких японцы ценят превыше всего.
— Он был из клана якудза?
— Ты будешь долго смеяться, но он не был якудза, хотя связь с мафиози поддерживал. Его звали Йен Ясувара, но я не уверена, что это имя — настоящее. Йен был большим знатоком международного права и часто помогал якудзе в сложных вопросах бизнеса. Он был человеком насмешливым, ироничным, любил втихомолку посмеиваться над собой и другими людьми. Он весело и легко шагал по жизни, хотя и не совсем законной дорогой.
Йен никогда не шел на компромисс с собственной совестью, что довольно необычно для японца; презирал бесконечные уловки и ухищрения, облегчающие жизнь в консервативном, свято чтящем обычаи и традиции японском обществе. Йен не хотел просто тихо плыть по течению, заботясь лишь о благополучии. Он мечтал достичь не только богатства, но и славы. Он желал выделиться из толпы, яркой звездой блеснуть на небе респектабельного делового мира Японии. Не удивляйся, Рассел, что я говорю о Йене в эдакой поэтичной манере, но он сам любил выражаться витиевато и даже напыщенно, и я делаю это для того, чтобы у тебя сложилось о нем более-менее правильное представление.
Как-то раз Йен признался мне, что мечтает провернуть какое-нибудь такое дело, от которого вся Япония встанет на уши.
— Что-нибудь вроде совместного предприятия с русскими?
— Ну да! Теперь понимаешь, почему я решила познакомиться с Йеном? «Японии необходим хороший пинок под зад», — это его любимые слова. А когда я узнала его ближе, то поняла, что он говорит это на полном серьезе.
— Что значит, ты «узнала его ближе»?
— Не забегай вперед, Рассел. Итак, Йен работал в известной токийской юридической фирме «Будоко Ассошиэйтед». Фирма небольшая, но пользуется отличной репутацией. Отец Йена и один из высокопоставленных компаньонов фирмы — земляки, родом из какой-то деревни на Хонсю, так что с происхождением у Йена было все в порядке, и образование он получил отличное, — ну, и все остальное тоже в самых лучших традициях. Короче говоря, со всех точек зрения замечательный японский гражданин. "Как только я достиг, чего хотел, — объяснил мне Иен, — я начал готовить одну из своих «примочек».
— "Примочек"? Что он имел в виду, черт его возьми?
— Точно не могу сказать. Если бы я как следует подумала, то, наверное, пришла бы к выводу, что Йен собирался «подложить мину» в современное японское общество, устроить ему эдакую встряску, Юкио Мисима, известный писатель, сделал себе харакири в знак протеста, осуждая своих соотечественников за мягкотелость, за утерю воинственного характера, а вот Йен, наоборот, видел проблему не в мягкотелости, а в экономическом успехе Японии. Он презирал страну за ее самодовольство, презирал богатых японцев, которые разъезжают по всему свету, приобретая одежду у Тиффани, Картье, Унгаро, скупая недвижимость, вкладывая деньги в строительство курортов — каких-нибудь мини-Токио на Гавайских островах, но при этом изображают из себя нуворишей. Сегодняшняя Япония напоминает мне одновременно промышленно развитую индустриальную Америку пятидесятых годов и разбогатевшие на нефти арабские страны семидесятых, — говорил Йен, — сейчас мы ничуть не лучше других стран. Прогресс превратил мою родину в скопище кровавых преступников".
— Я смотрю, твой юрист-международник большой философ. Такая опасная философия может далеко завести.
— Вот именно. Могла бы, если бы не его потрясающее обаяние. Я никак не приняла это в расчет, когда встретилась с Йеном первый раз. Разумеется, я подстроила нашу встречу — в поезде. Якобы случайно налетела на нашего юриста-философа. Между нами завязался разговор, который очень увлек меня: Йен оказался удивительным собеседником, но что было у него на уме — одному Богу известно. Йен мне тогда сообщил, что направляется в Кокедеру — знаменитый монастырь; говорят, он окружен садом, в котором насчитывается не менее сорока видов мха. Чтобы понять очарование того места, где расположен монастырь, необходимо там побывать. Нельзя передать словами необыкновенную тишину и умиротворение, которые там царят; над озером струится туман, солнце лукаво выглядывает из-за ветвей криптомерий и сосен, и его блики падают россыпью на разноцветный мох. Но, поверь мне, Рассел, всю эту красоту лучше увидеть собственными глазами. Волшебное, благословенное место. Время там не движется, создается впечатление, что оно остановилось навечно, — настолько сильно очарование окружающей природы и самого монастыря. Думаю, если бы Йен и я находились в другом месте, я вряд ли бы так быстро поддалась влиянию своего нового знакомого. За исключением его внешности, в нем не было ничего детского, да и некоторая размытость черт лица, детская пухлость, что ли, не портили его. Мне тогда абсолютно все в нем казалось образцом совершенства, словно этот человек являлся физическим воплощением ауры необыкновенного монастырского сада. Устоять перед Йеном было невозможно.
— Ну, знаешь, Тори...
— Подожди, Расс, лучше скажи, но только честно: разве с тобой никогда такого не случалось? Разве не встретилась тебе, хотя бы однажды, женщина, перед которой ты не мог устоять?
— Во время работы я не позволяю себе лирических отступлений.
Тори в этот момент вспомнила об Ариеле Соларесе, его загадочной фотографии и спросила:
— Ты в случае опасности уничтожаешь компрометирующие документы? Да? Неудивительно.
— Благодарю за приятные слова.
— Извини, Расс, но ты напомнил мне сейчас того Рассела Слейда, к которому я привыкла. Непогрешимого, совершенного и самоуверенного.
— Да ну тебя, Тори, не считал я себя совершенным. Никогда.
— Значит, ты носил маску. Маску суперсовершенства.
— Бог с тобой, Тори, — Рассел был явно удивлен. — Что ты выдумываешь? Можно подумать, что ты говоришь о другом человеке, а не обо мне.
— Возможно. Ты был тогда другим.
— Тот Рассел Слейд больше не существует. Он исчез в красной пыли арены в Медельине.
— Знаешь, — Тори посмотрела на Рассела, — ты меня удивил в тот день, когда успешно разыграл в апартаментах Душки Круса роль эксперта по отлову «кротов». — При этих словах Тори и Рассел дружно рассмеялись, и впервые за все время Тори почувствовала, что общество Рассела ее не тяготит, а даже очень нравится. — А потом ты показал себя молодцом в джунглях. И на корриде тоже. Я-то надеялась, что ты, мягко говоря, обмишуришься, поэтому и уговорила Бернарда отдать тебя под мое начало. Я хотела унизить тебя, посмеяться над тобой и над твоей слабостью.
Голубые глаза Рассела потемнели.
— Понимаю. Я тоже унизил тебя, когда уволил из Центра. В угоду собственным амбициям.
— Похоже, Бернард специально натравливал нас друг на друга, — сказала Тори и почему-то вспомнила историю, рассказанную Эстило о двух близнецах, которые были очень дружны между собой. Эстило посеял между близнецами семена вражды, и эти семена дали богатые всходы. Но Бернард — другое дело. Он никому из них двоих — ни ей, ни Расселу — не желал зла. Эстило же сделал братьев врагами из мести. Странно, отчего эта история вдруг всплыла в памяти?
Тори показалось, что Рассел собирался в чем-то ей признаться, но передумал и вместо этого, вздохнув, сказал:
— Странная штука жизнь. Никогда не знаешь, что ждет тебя за следующим поворотом. Человек бессилен предугадать, что случится с ним в ближайшем будущем. Готовься не готовься, а жизнь постоянно преподносит сюрпризы.
— Верно. С Йеном у меня получилось именно так. Сплошной сюрприз. — Тори помолчала, ожидая, что Расс опять начнет возмущаться, но он воздержался от замечаний. — Мы прекрасно провели день, а потом, расставшись, разъехались в разные стороны. Правда, я не забыла, зачем я завела с ним знакомство, поэтому тайком вернулась обратно и проследила за Йеном до какого-то ресторана в Киото. В ресторане у него была назначена встреча.
— О, можешь не продолжать. Его ждала Фукуда.
— Совершенно верно. Йен и Фукуда находились в близких отношениях.
— О, Господи!
— Ты не понимаешь. Стоило мне узнать, что целью приезда Йена в Киото была встреча с его подругой, как я развернулась на 180 градусов и ушла. К сожалению, в создавшейся ситуации существовало одно «но». Я уже выяснила кое-что интересное, и о Фукуде тоже. И чем больше я узнавала о ней, тем мне становилось хуже. Кроме того, Йен, несомненно, был связан с японо-советским совместным предприятием, если таковое все-таки существовало, и поэтому я не могла позволить себе выпустить своего нового знакомого из виду, вот в чем заключалась проблема.
Я не хотела прекращать наше знакомство, потому что это было мне невыгодно, — я имею в виду свою непосредственную работу. А там, где был Йен, была и Фукуда.
Когда я вернулась в Токио, то придумала одну хитрость. Я снова встретилась с Йеном, но на этот раз как клиентка фирмы. Помнишь те липовые документы, которые я просила у Центра?
— Да, конечно.
— Я приложила массу усилий для того, чтобы наши с Йеном отношения носили исключительно деловой характер, но Йен хотел от меня другого. Он даже был готов бросить Фукуду. Он говорил, что если я привлекаю его как женщина, никто не может помешать ему быть со мной. При условии моего согласия, разумеется.
— Н-да, любвеобильный парень.
— Не без этого. Только не со всеми. Он не бегал за каждой юбкой, но уж если какая-нибудь женщина очень ему нравилась, он умел о ней как следует позаботиться и не отпускал от себя до тех пор, пока она ему не надоедала. А когда это случалось, он спокойненько бросал ее.
— Как я понимаю, Фукуда к тому времени успела ему надоесть.
— Йен признался, что его чувства к этой женщине прошли, их связь была исчерпана. Надо сказать, что создавшийся любовный треугольник его забавлял, хотя Йен, конечно, понимал, что Фукуда опасна. Правда, он любил играть с огнем, но не настолько, чтобы огонь обжигал пальцы. Так или иначе, а наши будущие отношения с Йеном были под большим вопросом.
— То есть, другими словами, они были маловероятны.
— Нет, почему же? Все зависело исключительно от его желания.
— Звучит великолепно.
— Но разве подобное не в характере мужчин?
— Да брось ты, Тори. Большинство женщин вполне самостоятельны и делают, что хотят.
— Но вот только что у этих женщин на уме? В течение долгих лет им вбивали в голову всякую ерунду. — Тори пожала плечами. — Короче, Йен настаивал на интимных отношениях. Я отчаянно сопротивлялась.
— Верится с трудом.
— Ну, хорошо. Не могу сказать, что я не хотела близости с ним. Я не святая. Что толку быть святой, если я — женщина, живая, из плоти и крови.
— Мне следует понимать твое признание так, что ваша связь имела-таки продолжение. Тори помолчала, потом ответила:
— Да, она продолжалась, но только на поставленных мною условиях: не появляться вместе в общественных местах и у него дома ни при каких обстоятельствах. Какое-то время это помогало. Я не забывала и о своей работе и постоянно намекала Йену, что меня интересует заключение сделок международного характера.
Ничего путного мне выяснить не удалось. Между Хитазурой и Большим Эзу началась война за сферы влияния, за раздел территории и прочее, и Фукуда была срочно вызвана из Киото, где она долгое время работала над заключением одной крупной и сложной сделки по закупке оружия, в Токио. И пошло-поехало. Через двадцать четыре часа после приезда в Токио Фукуда знала, что Йен встречается с какой-то женщиной. Еще через сутки она выяснила, что этой женщиной была я.
— Быстро работает, сука.
— Подожди, слушай дальше. Фукуда постоянно следила за мной, за каждым моим шагом. Понятно, связей в городе у нее было гораздо больше, чем у меня, и, кроме того, она отличалась завидным упорством. А на мне она сразу зациклилась. Когда Деке предупредил меня о грозящей опасности, было поздно. Эта чертова Фукуда уже практически вцепилась мне в горло, и избавиться от нее не было никакой возможности.
— Давай, рассказывай скорее, — торопил Рассел. И Тори подробно рассказала ему, как произошла ее встреча с Фукудой в тоннеле метро, как ревнивая японка ранила ее и, зная, что Тори не могла двигаться, оставила лежать на рельсах, а из-за поворота уже показался поезд.
— Странно, что Фукуда не прикончила тебя сразу. Глупо с ее стороны.
— Ясное дело, это было ее ошибкой. Хитазура оттащил меня с путей раньше, чем подошел поезд.
— Да, не повезло Фукуде.
Тори весело рассмеялась шутке Рассела, хотя и понимала, что Фукуда — смертельный враг, и веселиться ей нечего.
— Но почему ты не рассказала мне все это раньше, в Центре, когда отчитывалась о проделанной работе? — удивился Рассел.
— И правильно сделала, что не рассказала. Ты меня бы и слушать не стал. Ничьи взгляды, кроме твоих собственных, тебя не волновали.
— Тори, ты не права.
— Но ты был именно таким, это правда.
— Пойми, ты работала не на захудалую лавочку, а на серьезную организацию, и обязана была подчиняться дисциплине. При чем здесь мои взгляды?
Разумеется, Рассел был прав, но Тори была готова скорее провалиться сквозь землю, чем признать его правоту.
— Хитазура, — послышался в наушниках голос Большого Эзу.
— Вижу-вижу, вон показался его автофургон, — ответила Фукуда в мини-микрофон, прикрепленный к наушникам.
— Ты где?
— У Киндзи-то.
Несмотря на то что Большой Эзу находился от нее в нескольких милях, Фукуда слышала его голос так, как будто босс был рядом, и подивилась достижениям современной радиотехники.
— Отлично. У меня все готово. Ты сообщай о передвижении фургона.
— Есть. — Не переставая следить за фургоном, Фукуда спряталась за стеклянной дверью Киндзи-то. — Уж я постараюсь.
— Хитазура не один. У него есть помощник.
— Судя по вашему тону, этого помощника я знаю.
— Это Тори Нан.
В наушниках Большого Эзу послышалось тихое, но угрожающее восклицание.
— В таком случае, — заявила Фукуда, — пусть Кои немного подождет. Я хочу использовать свой шанс.
— Последний шанс.
— Последний шанс, согласна, но не для меня. Для Тори.
— Приехали, — сообщил Хитазура.
— Куда? — не понял Рассел.
Фургон остановился, и Хитазура, быстро вытолкнув гостей из комнаты, поспешил к выходу в задней части фургона. Тори и Рассел быстро последовали за ним, и через пару секунд все трое стояли на улице, перед массивным строением в форме пирамиды, эдаким художественным нагромождением деталей из блестящего хрома, стали, покрытого ржавчиной железа и огромных окон из зеленого стекла, доминировавших надо всем остальным, В ночной темноте здание казалось большим волшебным зеркалом, в котором в причудливых очертаниях отражался город, его небоскребы и неоновые огни, улицы, полные машин.
— Это музей Камбата, — сказал Хитазура, но все называют его Киндзи-то, то есть «пирамида». Хитазура пошел к входу в музей.
— С тех пор, как ты была здесь последний раз, — обратился Хитазура к Тори, — в Киндзи-то появилось много новых экспонатов. Например, потрясающая коллекция древнего оружия... Так, — Хитазура взглянул на табличку у входа. — Сегодня понедельник, музей закрыт для посещения.
— Это здесь видели Фукуду последний раз? — спросил Рассел.
— Она и сейчас здесь, — ответил Хитазура.
— Если она здесь, — сказала Тори, — то неспроста. Хитазура кивнул.
— Ты абсолютно права, Тори.
— Догадывается ли Фукуда о цели нашего визита? — снова спросил Рассел.
Тори вопросительно посмотрела на Хитазуру, но тот равнодушно пожал плечами. Тогда она спросила:
— Догадывается Фукуда или нет, не имеет значения. Мы должны войти в музей и схватить ее.
Пока они поднимались по гранитным, отделанным сталью ступеням, Рассел, шедший следом за Тори, взял ее за плечо и повернул лицом к себе.
— Ты ошибаешься, Тори. Это имеет значение. Если Фукуда знает, что мы приближаемся к ее логову, она будет готова к встрече с нами. Поэтому нам следует изменить нашу тактику.
— Пусть так. Что ты предлагаешь?
— Во-первых, нас мало. Почему не привести больше людей?
— Исключено, — покачала головой Тори. — Мы не можем привлекать к себе внимание. Чем больше будет людей, тем скорее вмешается токийская полиция. Придется обойтись малыми силами.
Рассел подумал над доводами Тори, а потом тихо сказал, так, чтобы слышала только она:
— Мне не по вкусу вендетты. Со всех точек зрения они противопоказаны для здоровья.
Тори коротко кивнула.
— И мне они тоже не нравятся. — На мгновение выражение ее лица смягчилось, и она спросила:
— У тебя когда-нибудь чесалось сильно какое-нибудь место, которое ты не мог достать? А представь, что ты вдруг добрался до этого зудящего места, а кто-то уговаривает тебя не чесать его? Понимаешь, что я имею в виду? Со мной происходит сейчас нечто подобное.
— Ладно. По крайней мере, я могу присматривать за тобой.
Все трое поднялись по лестнице и остановились у входной двери. Дверь была закрыта, но не заперта. Рассел быстро осмотрел замок, но не нашел следов повреждения. Никто замка не вскрывал. Как же Фукуда проникла внутрь? При помощи своего ключа? Или она большой спец по замкам? Перед тем как войти в музей, Рассел проверил свое оружие: кольт 32-го калибра, легкий нож и металлическая цепь с деревянными ручками на концах. Проверка ничего ему не дала: Рассел все равно чувствовал себя неуютно. После всего, что он услышал о Фукуде, его воображение рисовало необыкновенную женщину, неуловимую и страшную. Он ощущал в воздухе запах страха, исходящий от Хитазуры и Тори, и от этого ему стало еще хуже. Противно и тревожно.
Тори шла впереди, уводя своих спутников все дальше в глубь музея, и думала о Сун Цзу. «Если у вас нет возможности самому выбрать поле боя, — писал он, — постарайтесь выбрать для военных действий время». Тори боялась, что сейчас она лишена обеих возможностей, если только Фукуда знает о том, что она здесь.
Вскоре они оказались в громадном зале, где располагалась основная экспозиция музея. Совершенно невероятных размеров зеленые оконные стекла тянулись вверх этажа на три; снизу казалось, что это не окна, а древние военные знамена, развешанные по стенам средневекового замка.
Тори, Рассел и Хитазура проходили мимо великолепных образцов оружейного искусства Японии Х — XIX веков и ощущали на себе особую атмосферу старины. Вдруг Тори остановилась и прислушалась: она уловила слабый звук, похожий на шелест ветра в ветвях деревьев. Звук постепенно становился громче, пока не превратился в гортанный, глухой рык, который можно сравнить разве что с рычанием льва, готового наброситься на свою жертву и безжалостно растерзать ее.
— Что это такое, Господи? — прошептал Рассел. Коротко остриженные волосы у него на затылке зашевелились.
— Она где-то здесь, недалеко, — глухо произнес Хитазура.
— Е-ибуки, — объяснила Тори. — В карате существует два способа дыхания. Е-ибуки — один из них, используемый в атаке.
— На курсах в Виргинии ничего подобного нам не рассказывали, — с обидой в голосе произнес Рассел.
— Естественно, откуда им такое знать? — заявила Тори, напряженно вглядываясь в пространство перед собой. — Участие в «боевых действиях» приносит-таки некоторую пользу, правда?
Сквозь зеленые стекла проникал неясный, рассеянный свет. Неровными полосами растекался он по помещению, создавая неприятную, зловещую атмосферу; выхватывал из темноты то старинную железную кирасу, то разукрашенный древним орнаментом кавара панцирь, сделанный из находящих друг на друга слоев кожи и по твердости не уступающий металлу. Каждый вид оружия имел свою ленту или повязку, с помощью которых в средние века различали ранги военных.
Глаза Тори понемногу привыкли к полумраку, и она разглядела стоящую на постаменте в конце зала статую. Она была облачена в военные доспехи императрицы Дзинго, детали которых были соединены между собой при помощи красных шнурков. Вглядевшись внимательнее, Тори с изумлением увидела, что голова статуи, облаченная в рогатый шлем, повернулась, а в следующую секунду фигура в старинных доспехах спрыгнула с пьедестала и двинулась навстречу Тори. Угрожающий звук Е-ибуки наполнил зал.
Рассел был начеку. В мгновение ока он вытащил кольт и выстрелил прежде, чем Тори успела крикнуть «Нет!». Ему было все равно, что хочет сейчас Тори; он должен был защитить ее от Фукуды и поскорее прекратить кровавую бойню, которая вот-вот начнется между двумя женщинами.
Тори успела лишь заметить, как фигуру в доспехах выстрелом отбросило назад, затем зал осветила яркая вспышка взрыва, и ударная волна сбила их всех с ног.
Тори показалось, что кто-то с силой толкнул ее в грудь, в ушах звенело.
Фукуда была мастер на небольшие, но эффективные взрывы, и сейчас продемонстрировала врагам свое мастерство. Тори понимала, это лишь начало, что в данный момент Фукуда не собиралась встречаться со своими противниками лицом к лицу. Тот факт, что она использовала в качестве камуфляжа старинные доспехи, говорил о ее осведомленности: она заранее знала о непрошеных гостях и подготовилась к встрече наилучшим образом; несмотря на то, что Тори и Рассел сделали все возможное, чтобы сохранить в тайне свой приезд в Токио. Фукуда была в курсе их визита, а это могло означать лишь одно — сеть ее осведомителей расширилась, увеличилось количество контактов. И, наконец, право выбора места встречи осталось за ней, и она выбрала Киндзи-то, замысловатое здание-пирамиду, внутренние помещения которого она, по всей видимости, хорошо изучила. Итак, Тори и ее друзья находились на незнакомой вражеской территории, имели дело с опасным, и хорошо подготовленным врагом, и поэтому им следовало быть вдвойне осторожными. Фукуда, несомненно, припасла для них не один сюрприз. Единственное, чего всегда избегала Фукуда, — это фронтальных атак, предпочитала косвенные, обходные пути.
Когда Тори пришла в себя и шум в ушах исчез, она услышала стон. Перекатившись на другой бок, она спросила:
— Расс?
Стон повторился. Тори, с трудом встав на колени, подползла к лежавшему на полу Расселу и помогла ему сесть.
— Ты в порядке?
Рассел, посмотрев на Тори затуманенным взглядом, кивнул. Она поискала глазами Хитазуру, но его нигде не было видно. Куда он мог запропаститься? Странно.
Тори встала, Рассел поднялся следом за ней.
— Как все глупо, — фыркнул он.
— Что глупо?
— И зачем я выстрелил? Поспешил, как дурак.
— Да, получилось забавно.
Они тщательно обыскали все помещение, но Хитазуры и след простыл, как будто его никогда здесь и не было. Рассел вопросительно посмотрел на Тори.
— Нет-нет, только не говори мне, что он нас предал, не хочу этому верить!
— Я тоже не хочу, но, посуди сама, получается так, что он завел нас в ловушку.
Продолжать поиски не имело никакого смысла, и Тори с Расселом отправились дальше, в глубь здания. Они шли осторожно, стараясь не шуметь, и вскоре вышли в узкий коридор. Вокруг стало уже совсем темно. Рассел вытащил из кармана фонарик и протянул Тори. Она включила фонарь и остановилась как вкопанная. Свет выхватил из темноты блестящую металлическую нить, натянутую поперек коридора на высоте человеческого пояса. Тори дотронулась до Рассела и безмолвно указала на провод: если бы они наткнулись на него в темноте, то обязательно бы поранились. Тори опустилась на колени, потом легла на спину. Рассел сделал то же самое. Направив свет фонаря вверх, лежа на спине и стараясь не задеть проволоку, Тори стала медленно продвигаться вперед. Неожиданно она почувствовала, как непонятная сила надавила ей на плечи, а по коже головы словно побежали мелкие острые иголочки. Девушка пыталась повернуть голову, чтобы увидеть, что мешает ей двигаться, но так и не смогла этого сделать.
— Расс, — шепотом позвала она, — ползи сюда! Рассел подполз у ней поближе и хотел уже ползти дальше, как девушка прошептала:
— Стой! Я на что-то натолкнулась! Посмотри, что это.
— Еще одна проволока! На уровне твоих лодыжек.
— Понятно, Вторая проволока — для тех умников, которые заметят первую.
— Что будем делать? Я могу оттащить тебя назад.
— Ни в коем случае! Я чувствую, что во второй проволоке, за которую я зацепилась, при малейшем нажиме с моей стороны появляется странное напряжение; если ты оттащишь меня, может сработать какое-нибудь устройство.
— Ладно. — Рассел, используя тело Тори в качестве опоры, перелез через вторую проволоку.
— Не дотрагивайся до проволоки руками, — предупредила Тори. — Ты моментально порежешься.
— Минутку. — Рассел лег на живот, вытащил нож и лезвием оттянул проволоку от спины Тори к себе, стараясь, чтобы провод сохранил то же напряжение, что и раньше. — Теперь можно.
Тори быстро отскочила от проволоки, и сразу же Рассел почувствовал, что странное напряжение внутри провода теперь передалось ему, — ощущение было такое, словно рядом проходила линия тока. Тори уже подползла к Расселу сбоку и сказала:
— Я буду сзади. По моему сигналу уберешь нож от провода.
— Ты что?!
— Не беспокойся. Положись на меня.
Рассел на секунду закрыл глаза, чтобы успокоиться. По его лицу струился пот, руки дрожали от напряжения.
Тори дотронулась до Рассела:
— Считаю до трех. Готов?
— Готов.
— Один, два, три. Давай!
Рассел убрал нож; одновременно Тори с силой рванула Рассела к себе и оттащила его как можно дальше от проволоки; и в этот момент что-то со свистом пролетело мимо его лица, послышался странный звук. Тори осветила фонариком стену, к которой крепился провод, и увидела, что в нее воткнулся сурикен — небольшой дротик — это он пролетел мимо Рассела, когда изменилось натяжение провода, — острие дротика было чем-то смазано, скорее всего ядом.
— Только женщина способна на такое, — прошептал Рассел, утирая с лица пот.
— Да, — отозвалась Тори. — Хитро придумано.
— Дьявольски хитро. Не удивляюсь, что Хитазура слинял. Эта женщина, Фукуда, — исчадие ада.
— Да. И она послана мне в наказание. Я ничего не могу изменить — такая моя карма. В своей предыдущей жизни я наверняка грешила, причем много.
— А теперь настало время искупления грехов, — усмехнулся Рассел.
Тори придвинулась к нему близко-близко, глаза ее блестели.
— Оставайся здесь, а дальше пойду я. Это касается только нас двоих — Фукуды и меня.
— Ни за что, будь я проклят!
— Расс, забудь на время о своем мужском достоинстве. Зачем тебе во все это вмешиваться...
— Ну вот еще! Как бы ты прошла через эти проволоки без моей помощи?
— Как-нибудь нашла бы выход.
Рассел схватил Тори за плечи:
— Я тебе уже сказал, как я отношусь к вендеттам. Мало кому удается остаться в живых, я имею в виду участников вендетты.
— Все равно. Я знаю Фукуду, а ты — нет.
Рассел вздохнул.
— Иди, — сказал он Тори и дотронулся до ее искусственного бедра, как сделал тогда, в библиотеке у Тори дома, во время своего неожиданного визита. Казалось, с тех пор прошло много лет. — Я понимаю, ты хочешь отомстить Фукуде за то, что она с тобой сделала.
— Спасибо. — Тори торопливо поцеловала Рассела в губы и ушла в темноту, навстречу неизвестности и опасности.
Рассел постоял на месте, затем выругался и произнес:
— Я не уйду и буду тебя защищать, нравится тебе это или нет.
Но девушка уже его не слышала.
Тори сняла обувь, прикрепила ее к поясу и бесшумно пошла дальше по коридору. Можно было подумать, что она едва касается ступнями мраморного пола, так тихо она шла, пробираясь в темноте на цыпочках, стараясь перенести вес тела с опорной ноги на другую, как это делают бегущие четвероногие.
Коридор кончился, и Тори вышла к лифтам, закрытым и неработающим. Справа от нее находилась большая лестница с широкими мраморными ступенями, построенная в классическом стиле, — лестница эта выглядела совершенно неуместно в ультрамодном здании музея. Поднимаясь по ней, девушка старалась держаться поближе к стене. Внезапно она почувствовала под ногами песок и присела на корточки. Рядом с собой в стене, в щели между двумя мраморными плитами, она увидела еще один сурикен. Лезвие сурикена было смазано темным растительным ядом. Тори аккуратно выдернула оружие из стены, в которой Фукуда заботливо проделала щель, из-за чего на ступенях лестницы и появилась мраморная крошка. Девушка решила взять дротик с собой.
Поднимаясь выше, она теперь держалась середины. Вдруг сверху на Тори обрушилось что-то темное, и с силой ударило в грудь. Девушка, не удержавшись на ногах, упала и покатилась вниз по лестнице, остановилась она в том самом месте, где несколько минут назад нашла сурикен. Горячее дыхание какого-то крупного животного обжигало ей лицо, острые когти раздирали кожу, а Тори лежала в таком неудобном положении, что не могла оттолкнуть от себя животное или пустить в ход оружие. Совсем рядом с собой она увидела красные глаза свирепой собаки. Это был хорошо обученный сторожевой пес, он делал свою работу умело и бесшумно, стараясь добраться до горла Тори, она же никак не могла прийти в себя, хотя понимала, еще немного — и пес убьет ее. Наконец, заткнув локтем пасть псу, другой рукой она вытащила отравленный дротик и изо всей силы воткнула его в живот собаке. Когти пса еще царапали девушку, потом его хватка ослабела, и Тори, быстро сбросив с себя собаку, устремилась вверх по лестнице к площадке второго этажа.
Там сначала было тихо, а потом внезапно раздался звук, напоминающий скрип каминной решетки на сквозняке или звенящее зудение натянутого провода. Тори посмотрела вокруг и увидела, что с лифтами происходит что-то странное. Когда она подошла ближе, то увидела, что дверь одного лифта была распахнута настежь, а странные звуки доносились из шахты. Держась за дверцы лифта обеими руками, Тори наклонилась и заметила в пустой шахте Фукуду, которая спускалась по канату лифта вниз. Основной канат терся о вспомогательный, потоньше, звук этого трения и привлек внимание Тори. Дотянувшись до каната и схватив его, девушка оттолкнулась от пола и устремилась в шахту. Спускаться по канату было тяжело, потому что он был толстый и из-за смазочных масел скользил. Тори приходилось напрягать все мускулы бедер, голеней и лодыжек, чтобы не сорваться, однако постепенно она освоилась, и спуск пошел быстрее.
Когда Тори почти достигла первого этажа, канат, за который она держалась, резко натянулся, а вспомогательный канат рядом с ней пришел в движение: Фукуда включила лифт! Для Тори, мертвой хваткой вцепившейся в дрожащий от напряжения канат и висевшей между вторым и первым этажами, оставался только один выход, — и она, больше не упираясь в канат ногами, поехала вниз, держась только руками, и если бы не маслянистая поверхность каната, она изодрала бы себе ладони в кровь. Посмотрев вверх, чтобы увидеть, насколько сократилось расстояние между ней и кабиной лифта, Тори поняла, что лифт все равно опускается быстрее, чем она. Под ней зияло бетонное дно шахты, из которой выхода не было. Стало темно, и Тори почувствовала жар, исходивший из приближающейся со стремительной скоростью кабины. "Что я теряю? — подумала про себя Тори и, не доехав до дна шахты метров около пяти, спрыгнула вниз на маслянистый бетонный пол, упала, но быстро откатилась в сторону, к стене шахты. Через секунду с грохотом и визгом на то место, куда только что приземлилась Тори, опустилась кабина лифта. В шуме Тори расслышала звук удаляющихся шагов и повернула голову в том направлении, откуда он доносился.
В шахте уже не было темно — она освещалась светом электрических лампочек, укрепленных в бетонных стенах.
Посмотрев внимательно вокруг себя, Тори заметила, что подвальное помещение, в котором находились шахты лифтов и прочие коммуникации, было не до конца достроено и повсюду на стенах висели листочки бумаги с указаниями электрикам и водопроводчикам. Тори встала и пошла туда, откуда услышала шаги, стараясь не упасть на скользком полу и внимательно обходя дыры, из которых торчали огромные связки канатов для лифтов. Вскоре девушка вышла к тыльной стороне здания музея, которая оканчивалась не стеной, а открытым пространством, предназначенным для парковки машин, что было и оригинально, и удобно в плотно застроенном Токио, — в здание музея, в соответствии с замыслом архитектора, была встроена специальная многоэтажная автостоянка, по своему внешнему виду напоминающая стальное колесо с прорезями для машин и вращавшееся подобно скрепленным в крут вешалкам в химчистке.
Тори огляделась, но Фукуды нигде не было видно. Тогда она ступила на стальную перекладину автостоянки, и та немедленно начала двигаться вверх. Девушка смотрела во все стороны, надеясь увидеть где-нибудь своего врага, но Фукуды не было видно. Стоять на одном месте было небезопасно, и она без труда начала переходить от одной прорези к другой, которые были сделаны в виде решеток и за которые удобно было цепляться.
Чтобы погубить своего врага, писал Сун Цзу, нужно превратиться в невидимку и стать тише, чем само молчание. Фукуда, похоже, точно следовала этому совету и водила за собой Тори, как собачку на поводке. «Есть ли логика в действиях Фукуды?» — спрашивала себя девушка, глядя на недостроенный подвал Киндзи-то.
Бу-ум! Тори вздрогнула от неожиданности, и на мгновение в центре колеса автостоянки мелькнуло ухмыляющееся лицо Фукуды. В сторону Тори летел горящий снаряд, — изобретенное Фукудой взрывное устройство, — и Тори только успела прыгнуть вниз на предыдущую решетчатую прорезь, как сзади раздался взрыв, и все вокруг заволокло дымом. Снова мелькнуло лицо Фукуды, она бросила в девушку новый горящий шар, и Тори опять торопливо прыгнула вниз, и так без конца: новый прыжок — Фукуда — летящий снаряд — взрыв — дым — снова прыжок. На мгновение ошалевшей от безумной «скачки» Тори представился Сизиф, катящий камень в гору только для того, чтобы потом увидеть, как этот камень катится с вершины горы вниз.
Бу-ум! Летящий снаряд — взрыв — дым. Тори, сжавшись в комок, оттолкнулась от решетчатой прорези, прыгнула в сторону зеленого окна музея, оказавшегося совеем недалеко, разбила ногами стекло и едва сумела ухватиться за нижнюю, утыканную осколками разбитого стекла раму. От резкой боли в ладонях она сжала зубы, по запястьям ручьем текла кровь. Так Тори и висела высоко над землей, одна, ночью, обдуваемая ветром; издалека до нее доносились звуки города, напоминающие ритмичный стук большого мотора, стук такой же бесконечный, как движение звезды по орбите. Висеть в таком положении было и больно, и неприятно, и опасно, но все-таки лучше, чем без конца прыгать с прорези на прорезь, спасаясь от бомб Фукуды. Тори старалась не смотреть вниз и не знала, высоко ли от земли она находится. С каждой секундой боль в ладонях и особенно в плечах становилась все сильнее, тело, находившееся неподвижно в одном положении, затекло. Тогда девушка осторожно попробовала поискать ногами опору, но не нашла ничего, кроме гладкого стекла. У нее оставался один-единственный шанс, чтобы спастись — попытаться подтянуться и достать ногами до стальной рамы, за которую она, мокрая от пота и усталости, с трудом еще держалась.
Тори повисела еще пару секунд, сделала дыхательные упражнения, чтобы восстановить силы, затем, глубоко вздохнув, бросила тело вверх, подтянулась и, достав ногами до подоконника, зацепилась за него, а потом, оттолкнувшись, прыгнула через разбитое окно внутрь помещения.
Колесо автостоянки больше не двигалось, и Тори, оставив свое убежище, прыгнула на него и пробралась к центру, где недавно видела Фукуду. Нажав на кнопку, включающую колесо, Тори уселась на решетку и поехала вниз. Вытащив сурикен, которым она убила напавшего на нее пса, девушка отрезала от блузки полоску ткани и перебинтовала кровоточащие ладони. Во время перевязки Тори неожиданно обнаружила на своей правой ладони порез, резко отличающийся от остальных тем, что кожа вокруг него потемнела и вздулась. Тори попробовала двинуть пальцем, но не смогла, потрогала порез, нажала на него, но ничего не почувствовала, никакой боли. Посмотрела вниз — невдалеке показался подвал, а у входа на автостоянку стоял Рассел и смотрел на нее.
— Тори! — позвал он.
— Прыгай сюда, — прокричала ему Тори, когда поравнялась с ним.
— Да какого...
— Прыгай скорее!
И Рассел прыгнул на прорезь, где находилась Тори. На движущемся колесе они миновали подвал, за которым начинался тоннель метро, и в этом месте они соскочили вниз. Девушка была почти уверена, что Фукуда поджидает ее в том же самом тоннеле, где происходил их последний поединок, явно намереваясь довести до конца дело, которое не закончила в прошлый раз.
— Где это ты так поранилась, черт возьми? — спросил Рассел, беря в свои руки перебинтованные ладони Тори.
— Да так, училась летать, — пробовала отшутиться девушка, — но у меня не очень-то получилось. — В этот момент она подумала об опухшем от странного пореза среднем пальце; скорее всего, она порезалась во время борьбы с собакой, и часть яда, которым был смазан сурикен, попала в рану.
— Фукуда тоже была на этой штуке, на которой ехала ты, — сказал Рассел.
— Я знаю, где искать Фукуду, — ответила Тори, увлекая Рассела за собой в глубь тоннеля. — Где-то здесь, недалеко, она оставила меня тогда на рельсах.
— На рельсах? — переспросил Рассел. — Но этот тоннель и все близлежащие тоннели заброшены, причем давно. — В этот момент послышался шум, земля завибрировала. Рассел посмотрел под ноги.
— Это внизу, что ли?
Тори кивнула.
— Чушь какая-то.
— Я тебя предупреждала — не вмешивайся!
— Но, Тори! Мы же приехали в Японию не за тем, чтобы ты сводила личные счеты, а для рассле...
— Именно поэтому мне нужно покончить с Фукудой! — взорвалась Тори. — Пойми, Фукуда знает, что я — в Токио, и она не даст мне ни минуты покоя! Неужели ты думаешь, что она позволит нам заниматься своими делами? Пока Тори говорила, глаза ее потемнели. В одном можешь быть уверен: кто-нибудь из нас обязательно умрет — или я, или Фукуда. Карма.
— Да хрен с ней, с этой кармой! — горячо возразил Рассел, — Вбила себе в голову ерунду!
— Да? Ты считаешь это ерундой?
— Знаешь, я могу сбить тебя с ног, положить себе на плечо и унести отсюда.
— Ну что ж, попробуй.
— Подумай, Фукуда водит тебя за нос; ты руководствуешься только эмоциями, и она прекрасно этим пользуется.
— Не становись мне поперек дороги, Расс. Я не отступлюсь.
Слейд молчал. Он сдерживал свою ярость, но это чувство пересиливало другое — страх за Тори. Рассел боялся за нее и толком не знал, что ему следует говорить или как ему следует поступить. «В одном можешь быть уверен: кто-нибудь из нас обязательно умрет», — повторял он про себя слова девушки, и от этих слов ему все больше становилось не по себе.
Наконец Рассел кивнул, неохотно соглашаясь с Тори. «Карма, — подумал он. — Что же, карма кармой, а я все равно буду присутствовать при решающей встрече Тори с Фукудой. Твоя судьба, дорогая коллега, теперь тесно связана с моей, и никто не разлучит нас».
Тори и Рассел продолжали идти вдоль путей, пока не наткнулись на поврежденный участок, где сверху на рельсы были накиданы доски, чтобы прикрыть дыру, образовавшуюся в результате поломки. Сквозь дыру был виден другой путь, проходивший на более низком уровне. Рассел опустился на колени и посмотрел вниз.
— Ого! Ничего себе! Далеко нам придется спускаться! Он раздвинул доски шире, достал моток веревки и, укрепив один ее конец в щели между шпалой и рельсой, бросил вниз. Веревка раскрутилась и повисла в пространстве. Рассел обхватил ее руками и соскользнул вниз, как по канату, помогая себе ногами, пока не добрался до конца. Там он повис, поджидая Тори, а она, когда веревка кончилась, стала спускаться, цепляясь за Рассела и, наконец, спрыгнула вниз. Рассел прыгнул вслед за ней. Они стояли на рельсах, а где-то близко слышался шум идущего поезда.
— Куда теперь? — спросил Рассел.
— Фукуда покажет, куда. Чем больше действий с ее стороны, тем лучше я узнаю ее тактику.
— Не нравится мне твоя карма, Тори.
Тори одарила Рассела улыбкой и сказала:
— Твой подход в корне неверен. Карма не может нравиться или не нравиться. Человек вынужден принять ее такой, какая она есть.
— Не знаю, как ко всему этому относиться.
— Расс, помнишь наш разговор о вымысле и реальности?
— Да. Но, по-моему, это к делу не относится.
— Если ты поймешь, почему это имеет к разговору о карме прямое отношение, тогда поймешь и про карму тоже.
— Это что, загадка дзэн?
— Ты имеешь в виду коан? — рассмеялась Тори. — В определенном смысле, думаю, что да. Шум идущего поезда наполнил тоннель.
— Поезд идет сюда? — спросил Рассел.
— Нет, это наверху.
— Значит, сюда поезд придет еще не скоро, — сделал вывод Рассел.
— Пусть Фукуда занимается расписанием движения поездов, — ответила Тори, направляясь в глубь тоннеля. — У нее это получается замечательно.
Рассел считал, что, позволяя Фукуде брать инициативу на себя, Тори поступает неправильно. И зачем она так делает? Сам он привык всегда атаковать первым, если, конечно, представлялась такая возможность. Почему Фукуда, а не Тори, устанавливает правила игры? Рассел многое в поведении Тори не понимал и принял решение при первом же удобном случае изменить ход событий. Впереди показался свет.
— Поезд?
Тори поставила ногу на рельс и не почувствовала никакой вибрации, как обычно бывает, если идет поезд.
— Нет, это Фукуда.
— Стой здесь, — приказал Рассел и так неожиданно и сильно оттолкнул Тори с пути, что она не успела оказать сопротивление. Стараясь держаться в тени, вытащив оружие, Рассел побежал в сторону, откуда шел свет.
«Идиот! — воскликнула про себя Тори, устремляясь вслед за Расселом. — А я еще, глупая, думала, будто он откажется от роли моего защитника! Он же обещал! И опять повел себя как последний дурак!»
Девушка услышала глухой звук и восклицание Рассела. Подбежав к тому месту, где он стоял, Тори увидела искусно замаскированное отверстие, сделанное недалеко от пути. Об него и споткнулся Рассел. Слейд лежал на правом боку и был не в состоянии подняться, потому что его правая нога застряла в разветвлении двух рельсов.
— Не подходи к нему, — раздался окрик, и Тори остановилась на полпути. Не далее чем в четырех с половиной метрах от нее стояла Фукуда, держа руку на хромированном рычаге.
— Эта стрелка — рычаг ручного переключения, — грозно проговорила Фукуда. — Если ты только шевельнешься, я нажму на него, рельс сдвинется и раздавит твоему приятелю ногу.
— Скажи ей, пусть нажимает на рычаг, — крикнул Рассел Тори, лихорадочно шаря рукой в поисках пистолета, который выскочил у него из руки во время падения, и проклиная себя за собственную глупость и неосторожность. Наконец ему удалось сесть, он хотел освободить застрявшую ногу, но у него ничего не получалось, нога страшно болела.
— Чего ты хочешь? — спросила Тори у своего врага.
— Ты это прекрасно знаешь, — ответила Фукуда. — Я хочу твоей смерти. — Она поманила Тори рукой.
Тори на несколько шагов приблизилась.
— Достаточно! — скомандовала убийца.
«Она по-прежнему меня боится, — подумала Тори. — И не хочет, чтобы я подходила слишком близко. Хорошо, я это запомню. У Фукуды в распоряжении несколько видов оружия, и все равно она боится».
Тори попробовала пошевелить рукой, где был порез: три пальца совершенно онемели, а в мизинце было ощущение колющей боли.
«Боже мой! Я проиграла! Как я буду сражаться одной рукой?»
— Тебе не удастся спастись во второй раз, — заявила Фукуда, сверля Тори пронзительным взглядом черных глаз. — Признаюсь, мне приятно видеть тебя здесь снова. Я знала, что сурикены и собака не остановят тебя, но то, что ты сумела избежать гибели в шахте лифта и потом, на автостоянке, для меня — полная неожиданность. Не понимаю, как тебе это удалось. — Фукуда рассмеялась. — Все равно. Теперь это не имеет значения. Ты здесь, и здесь ты умрешь. Умрешь так, как угодно мне.
«Она блефует, — думала Тори. — В конце концов она человек, а не автомат». С этой мыслью девушка бросилась на Фукуду, успев еще подумать о том, сумеет ли Рассел хотя бы сейчас понять, почему она все время шла у своего врага на поводу, разрешая Фукуде выбирать все: тактику борьбы, время, место поединка. Тори видела, как широко раскрылись от удивления глаза Фукуды, как ее рука напряглась, нажимая на рычаг, но опустить его до конца она не успела: Тори изо всех сил схватила здоровой левой рукой руку Фукуды и сбросила ее с рычага. Спустя мгновение обе женщины, сцепившись в клубок, упали на рельсы. У Тори было преимущество — внезапность нападения, благодаря чему ей и удалось помешать Фукуде осуществить свою угрозу в отношении Рассела. Фукуда не предполагала, что между ними произойдет рукопашная схватка, поэтому ответила на атаку противника недостаточно быстро, из-за чего Тори выиграла время и сумела придавить Фукуду бедром. Фукуда отчаянно сопротивлялась, вцепившись пальцами в горло Тори. Девушка уперлась коленом в бедро Фукуды и вывернула его в сторону. Сухожилие, соединяющее бедро с низом живота, натянулось, а когда Тори провела при помощи ступни прием атеми, с треском разорвалось. Фукуда крикнула от боли, но хватку на горле Тори не ослабила. Наоборот, она умудрилась прижать Тори спиной к рельсу и надавила ей на трахею. Тори задыхалась. Правая ее кисть онемела, запястье, казалось, распухло и стало больше обычного размера раза в три. Боль из мизинца передалась в предплечье. Тори с силой пнула женщину коленом и почувствовала, что вывихнула Фукуде бедро. Фукуда, стараясь подавить острую боль, начала глубоко и тяжело дышать, используя метод дыхания е-ибуки. В этот момент Тори поняла, что только смерть может заставить Фукуду разжать пальцы. Мозг Тори начал заволакивать густой черный туман, и лишь усилием воли она заставила себя не потерять сознание. «Держись! — приказала она себе. — Держись!» Но в этот момент почувствовала спиной, прижатой к рельсу, сильную вибрацию: шел поезд.
Мокрый от пота, Рассел пытался вытащить из-под рельса ногу, но это ему никак не удавалось. Не мог он и дотянуться до своего пистолета, хотя тот лежал совсем недалеко. Рассел вытащил нож и попробовал с его помощью отодвинуть рельс, но он не сдвинулся с места. Рассел видел, как Тори и Фукуда сцепились в смертельной схватке, потом вдруг их тела замерли. Это было странно. Взгляд Рассела скользнул мимо сцепившихся тел, и он с ужасом увидел приближающийся поезд. «Матерь Божья! — прошептал он. — Мы погибли!»
Реальное и нереальное смешалось в сознании Тори. В мозгу, ослабленном недостатком кислорода, мысли беспорядочно вспыхивали и гасли, как всполохи молний на грозовом небе, случайно появились и неизвестно куда исчезали. Тори периодически впадала в беспамятство, хотя ее сознание полностью не отключалось, а тренированное тело продолжало бороться, однако периоды потери памяти с каждым разом становились все длиннее. Ей все труднее было возвращаться в действительность, усталые мозг и тело хотели отдыха. Тори с трудом преодолевала желание отказаться от борьбы и провалиться в мягкую уютную пустоту, в безвременное молчаливое пространство.
«Проснись!»
...Тишина обволакивала Тори и опускалась на нее темным, теплым облаком.
«Темнота — это смерть!... Ну и что?»
— Тори!
Тори очнулась и увидела над собой искривленное гримасой лицо Фукуды, надеявшейся убить ее прежде, чем сама потеряет сознание от боли из-за вывернутого сустава.
«Прочь, прочь, уплыть далеко...»
— Тори!
Снова очнувшись, Тори услышала крик Рассела. «Это хорошо. Крик мешает мне провалиться в сон... Или это плохо? Что-то там было с лицом Фукуды? Как тяжело думать, все равно, что брести по сыпучим пескам. Зачем думать? Прочь, прочь...»
— Тори!
..."Фукуда... Что же Фукуда? Ах, да, ее лицо совсем рядом... Неужели? На этом лице отчаяние? Значит, Фукуда так же близка к смерти, как и я? Или ближе? Посмотрим". Тори двинула коленом в то место, из которого раньше выбила сустав женщины. Ударила изо всех сил. Фукуда вскрикнула, ослабив ненадолго свою хватку, и Тори моментально просунула свои руки под запястья Фукуды, левой рукой блокировала правую руку противника, а правой схватила ее за запястье. Но правая рука Тори ничего не чувствовала. И тогда, так быстро, как только могла, Тори здоровой рукой схватилась за локоть Фукуды и выворачивала его до тех пор, пока не сломала. Фукуда от боли заскрипела зубами, на ее глазах выступили слезы. Она пыталась освободиться от левой руки Тори, но не могла, а Тори прервала эти попытки серией быстрых ките в области грудной клетки. Часто и прерывисто дыша, девушка с новой силой надавила ногой на бедро Фукуды, в низ живота, и на этот раз ее усилия увенчались успехом — Фукуда больше не сопротивлялась. Обессиленная Тори была настолько измотана борьбой, что какое-то время не могла шевельнуться, потом она все-таки собралась с силами, поднялась и побрела к стрелке; нажала на рычаг, но он не поддавался, и тогда Тори заметила, что ручка автоматического переключения вернулась в положение, в котором была до того, как ее опустила Фукуда. Она не успела тогда опустить рычаг до конца, потому что ей помешала Тори, и он автоматически принял первоначальное положение. Тори подошла к Расселу, корчившемуся от боли, но сумевшему-таки вытащить ногу, помогла ему встать, хотя у нее самой голова кружилась и она еле держалась на ногах. Помогая друг другу, они доковыляли до ближайшей ниши в стене тоннеля, предназначенной для дорожных рабочих, — такие ниши были сделаны в стене на равном расстоянии одна от другой, чтобы рабочие, проводящие дорожные работы, могли в любой момент сойти с пути и переждать в нише идущий поезд. Едва Тори и Рассел спрятались в нише, как мимо них, свистя, промчался поезд и скрылся вдали. Тори вышла из укрытия и пошла к тому месту, где лежала Фукуда, и увидела, что та исчезла. Тори вскрикнула от удивления, и в этот момент сзади ее схватили за ногу. Тори обернулась и увидела искаженное гримасой, белое лицо Фукуды, более походившее на маску, чем на человеческое лицо; ее черные глаза были полны боли и ненависти, а во рту Фукуда держала маленькую трубку со смертельным жалом внутри. Тори хотела высвободиться, но железные пальцы Фукуды впились в ногу словно клещи, а рот округлился, готовясь выплюнуть из трубки отравленную иголку.
И вдруг гулко прозвучал выстрел, так что Тори вздрогнула от неожиданности. Тело Фукуды конвульсивно дернулось, на груди ее с левой стороны расплылось кровавое пятно, бездыханная, она упала навзничь, так и не успев использовать свое последнее оружие.
Трясясь как в лихорадке, Тори без сил опустилась на землю. Рассел, хромая, подошел к ней, с опаской посмотрел на распростертое перед ним тело Фукуды, словно боялся, что она оживет.
— Пошли, Тори, вставай, — крикнул Рассел. — Смотри, идет другой поезд!
Тори не двинулась с места, она, не отрываясь, смотрела на застывшее лицо убитой, и ей показалось, что она видит перед собой свое будущее, конец избранного ею пути, на котором смерть уже не раз поджидала ее.
— Тори, черт тебя возьми, вставай! Вендетта закончилась! — Рассел, присев рядом с девушкой, тряс ее за плечо, но она не двигалась, и тогда он, хромая, поднял ее и поволок к ближайшей нише, втолкнул ее туда и втиснулся сам.
— Она мертва, — хрипло сказал Рассел. Он весь дрожал от пережитого потрясения и боли. — Надеюсь, теперь ты довольна? Как себя чувствуешь? Есть серьезные раны?
— Когда я боролась с Фукудой, там, на рельсах, ты постоянно звал меня, и этим спас. Если бы не ты, я потеряла бы сознание и Фукуда убила бы меня, — ответила Тори и, закрыв глаза, прижалась к Расселу, но от этого ей только сделалось хуже, головокружение и тошнота усилились. Ее состояние все ухудшалось.
— Рассел, а как твоя нога?
Туннель наполнился светом, и мимо них с грохотом промчался очередной поезд, а потом снова наступила тишина, и стало темно.
— Наплевать на ногу, Тори. Все кончено. Давай выбираться отсюда, — сказал Рассел и хотел выйти из ниши, но Тори безжизненно повисла на нем.
— Что такое? Что с тобой?
— Еще не все кончено, Расс, — прошептала Тори, думая об отравленном сурикене, который она выдернула из щели между мраморными плитами и которым убила огромного пса. — Я не могу двигаться.
Девушка показала Расселу правую руку с ужасной вздувшейся раной на среднем пальце. Рука опухла и почернела.
— Проклятая Фукуда отравила меня.