Пушкинисты уже не раз пытались выяснить этот вопрос. Но одному авторство Пушкина кажется совершенно бесспорным, другой в том же тексте не видит ничего пушкинского. Решить это может только анализ. За дело берется В. В. Виноградов. И, сопоставляя анонимные статьи "Литературной газеты" с бесспорными текстами Пушкина, Дельвига, Вяземского и Сомова, выявляет неповторимые черты их индивидуального литературного стиля: эта заметка принадлежит Пушкину, в этой видны следы его соавторства, в этой - редакторской правки. Каждый раз при этом производится всестороннее рассмотрение содержащихся в тексте элементов смыслового, идеологического, исторического, литературного, эстетического и, разумеется, стилистического порядка. Изучаются речевые особенности, словарь, способы выражения, стилистические конструкции, индивидуальные осмысления и сочетания слов. В той же "Литературной газете" напечатаны две статьи па украинские темы. Их мог сочинить Пушкин. Мог - Сомов. Мог написать и Гоголь. На основе очень убедительного анализа В. В. Виноградов определяет: Сомов.
В "Московском журнале" 1792 года помещены "Разные отрывки (из записок одного молодого Россианина)". Виноградов исследует жанр сочинения. Общественный идеал автора. Его философские и политические взгляды. Словарь статьи. Лексику. Фразеологию. Синтаксис. И на основании всех слагаемых доказывает: "Отрывки" написал Карамзин. И что это произведение программное, чрезвычайно важное для понимания этого большого писателя, но не попавшее в собрания его сочинений. Неизвестное стихотворение Карамзина... Неизвестная статья Карамзина... Одно за другим определяются сочинения писателей, затерянные в старых журналах. Анонимные фельетоны Достоевского в журнале "Гражданин". Анонимная рецензия на "Соборян" Лескова. Неизвестные рассказы Достоевского - "Попрошайка" и "Родиоша"...
Эти главы книги В. В. Виноградова могут служить высоким образцом тончайшего историко-филологического и историко-стилистического анализа текста. Это ценнейший вклад в историю нашей литературы. Но, прежде всего, важнейший вклад в теорию пашой литературы, в обоснование нового раздела литературной науки, основоположником которой является В. В. Виноградов.
8
Поскольку литературный стиль заключает в себе черты пишущего, он может помочь определению его личности и характера. Так, знаменитый А. Ф. Кони в книге "На жизненном пути" рассказывает эпизод из своей прокурорской практики (Виноградов приводит его) - об убийстве помещика Петина и подозрениях, которые пали на жену и ее любовника, харьковского студента Анисимова. Для уличения его следовало доказать, что анонимное письмо с угрозой, посланное еще до убийства, написал именно он. Сравнили почерк - бумага, чернила, начертания букв разные. Тогда у Кони возникла мысль проанализировать стиль. В качестве экспертов были приглашены академик П. С. Тихоправов и профессор Р. Ф. Брандт. Признали, что автор обоих писем - Анисимов, который, послав анонимную записку, хотел отклонить от себя подозрение в убийства Петина. А стиль выдал! В обеих записках встретилось выражение "отвратительный подонок мошенничества", повторялись излюбленные выражения Анисимова: "сказать еще несколько слов", "послушать к чему-нибудь", "змеиный шипучий яд". Вместо предлога "из" в обоих письмах фигурировало "с" - "Мне известно с телеграммы", "с его рассказа стало ясно". Кроме того, обнаружился ряд других признаков.
Впрочем, этот пример взят из третьей книги В. В. Виноградова "Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика" (1963), частично связанной с двумя предыдущими. Из этих трех трудов выросла четвертая книга - "Сюжет и стиль. Сравнительно-историческое исследование" (1963). Ученый рассматривает произведения, написанные на один и тот же сюжет,- о девушке (купеческой дочери, поповне), о задохнувшемся в сундуке любовнике и вымогателе слуге (дворнике, кучере, солдате). Сперва читатель знакомится с бытовой легендой, затем начинает следить за трансформацией сюжета и стиля в различных фольклорных отражениях - русских и украинских, в сентиментальной повести XVIII столетия "Несчастная Маргарита", в романтической повести "Мария и граф М-в", в повестях 30-х годов, в разбойничьей мещанской повести, в драме из купеческой жизни, в историческом романе графа Салиаса из времен московской чумы 1771 года и, наконец, в психологическом рассказе А. С. Суворина. Трудно представить себе более убедительный пример того, как видоизменяется сюжет и - соответственно стиль этой истории применительно к характеру времени и понятиям читателей. Целый курс лекций вряд ли представил бы с такою наглядностью эту эволюцию стилей, это постепенное переосмысление сюжета. Я убежден, что книги академика В. В. Виноградова, хотя они рассчитаны на филологов, должны заинтересовать широкий круг культурных людей. В. В. Виноградов пишет о языке художественной литературы, опираясь не только на исторические примеры, но и на целую библиотеку советской литературы. И заняться вслед за ним языком Алексея Толстого, Федина, Шолохова, Леонова, Катаева, Пришвина, Светлова, Житкова, Бабеля, Гайдара, Пастернака, Пановой, Твардовского, Щипачева, Тендрякова очень, по-моему, интересно и очень полезно.
Но дело даже не в современных примерах. Дело в пафосе этих книг - острых, талантливых, насыщенных новыми мыслями, призывающих перейти от случайных и субъективных оценок стиля и, прежде всего, языка советской литературы к его глубокому изучению.
1960, 1971
ШКЛОВСКИЙ
Виктор Борисович Шкловский - теоретик искусства, историк и теоретик литературы, критик, прозаик, сценарист, публицист, полемист, эссеист, мемуарист, собеседник, неистощимый и доброхотный советчик множества людей цеха литературного и ученого цеха, и киносценаристов, и режиссеров кино, человек феноменального дарования - принадлежит к числу самых необыкновенных, самых оригинальных писателей нашего века.
Однако о нем не скажешь: новеллист Шкловский, критик Шкловский или литературовед Шкловский. Он - Шкловский. Писатель, чье творчество почти невозможно соотнести с традиционными литературными жанрами. Романы великих писателей замечательны не сходством, а различием между собой. И тем не менее авторов объединяет причастие к эволюции жанра. Но к какому научному или литературному жанру отнести книги Шкловского "Повести о прозе"? А "Zoo, или Письма не о любви"?.. Его "Дневник" - не дневник, "Письма" - не письма, а скорее маленькие поэмы в прозе. Его биография Толстого не похожа на традиционные биографические исследования. Его книги - отрицание традиционных жанров, отказ от них, каждый раз - внежанровая, еще небывалая форма.
Всю жизнь размышляя о жанрах, Шкловский, кажется, не думает о них, когда пишет сам. Он думает о сути предмета. И тут рождаются жанры, столь же неповторимые, сколь неповторим ход мысли Шкловского, который кто-то сравнивал с ходом шахматного коня.
Если даже настанет время, когда машина сможет повторить процесс мышления гениального человека, мне кажется, ход мысли Шкловского, в силу необычности ее системы, она не сумеет повторить никогда: ошибется.
В последние годы жизни К. С. Станиславский мечтал так поставить спектакль, чтобы актеры в ходе репетиций не знали, с какой стороны будет зал, откуда будет смотреть на них зритель. В положении такого актера находится читатель Виктора Шкловского. Он никогда не знает, с какой стороны будет вскрыт предмет исследования, "с какого боку" подойдет к нему Шкловский. Труды Шкловского читают даже те, кто думает, что знает решительно все. Но и они знают, что не знают того, что сейчас скажет Шкловский. Ибо каждая, даже небольшая, рецензия - это не просто рецензия на кинофильм или на новую книгу, а каждый раз удивляющее новое осмысление предмета. Каждый раз, говоря о вещи, Шкловский не ограничивается ею, а сопрягает ее с другими - далекими - рядами и определяет значение, поставив рядом с большим. Одни сокрушаются вниз, другие высоко поднимаются. Суждение мотивировано широким сопоставлением. Критика Шкловского бывает очень чувствительной - но редко бывает обидной. Она масштабна, умна, ведется в открытую и даже в отрицании может быть лестной, потому что спрашивает с обычного человека, как с великого мастера. В силу особенностей своего ума и таланта Шкловский видит то, что видят, но не понимают другие. И если б я был художником и мне поручили иллюстрировать сказку Андерсена "Новое платье короля", я бы нарисовал ребенка с головой Шкловского. Он лучше всех видит, когда король голый. И лучше всех сумеет оценить ткань его платья, если король будет одет.
Шкловский ничего не берет готовым. Сам "кладет шпалы", сам "настилает путь". И пишет, как бы стремясь сообщить нам свою способность увидеть "угол шара".
Ход мысли Шкловского, кажущийся вначале парадоксальным, выясняется в конце рассуждения. Он говорит:
- Неизвестно, был ли Гомер в действительности, но известно, что он был слепой. Слепота его достоверна, потому что глаза были ему не нужны. В эпоху Гомера поэт не писал - он был певцом, был сказителем. И легенда о слепом правильная.
Никто не может упредить ход его мысли: острой, глубокой, богатой ассоциациями. Но именно потому, что другим она в голову не приходит, она оказывает на них плодотворнейшее влияние и очень часто срабатывает, как "поворотный круг".
В силу этого в ткань советской литературы Шкловский вошел не только своими работами. Он растворен во множестве книг, статей, исследований, кинокартин, вышедших за последние полвека. Он катализатор творческого процесса, "дрожжи великой литературы". Многие-молодые и старые - благодарны ему за науку. И даже те, кто спорил с ним в прежние годы и его отвергал,- и те, споря, учились.
Он начинал почти шестьдесят лет назад. Первая работа появилась в 1914 году. Виктор Борисович Шкловский родился 25 января 1893 года, следовательно, в ту пору автору шел двадцать второй, в брошюре было шестнадцать страниц, называлась она "Воскрешение слова". Написано было запальчиво. Студент Петербургского университета - филолог и футурист предлагал ученым обратиться к первооснове художественного произведения - изучать законы литературы как искусства словесного.
Вскоре группа молодых филологов - Виктор Шкловский, Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов, Осип Брик, Роман Якобсон, Лев Якубинский, Евгений Поливанов, Владимир Шкловский (брат Виктора) - основала Опояз, общество изучения поэтического языка. Стала издавать сборники. Потом - книги. Так началась работа целой филологической школы, которую называли формальной. Лидером стал Виктор Шкловский.
В борьбе с поэтикой символистов опоязовцы стремились создать научную поэтику, доказывали, что поэтическая функция языка имеет свои законы, изучали законы прозы. Но при этом доказывалось, что искусство будто бы движется самостоятельно от жизни, а не отражает жизнь и не познает жизнь. Тем самым получалось,- как пишет Шкловский теперь, - что "искусство как бы неподвижно, оно переставляется, как бы перетряхивается: старшие жанры становятся младшими, но нового не появляется".
В 1925 году вышла книга Шкловского "Теория прозы", и стала крылатой фраза, что искусство является "суммой приемов". Выражение это сам Шкловский считает теперь неточным и опрометчивым.
Потом он написал книгу "Материал и стиль в романе Льва Толстого "Война и мир" - показал в ней, как использовал Толстой мемуарную литературу и исторические труды, посвященные войне 1812 года. Книга была интересна, нова, сенсационна, но она не объясняла величия романа Толстого, а даже как бы развенчивала его.
С формалистами спорили яростно. Марксистское литературоведение, признавая необходимость изучения художественной ткани произведения, решительно отвергало теоретические обоснования формалистов. Вульгаризаторы отвергали все.
Теперь, когда эти литературные битвы уже позади и позади порожденные ими преувеличения и страсти, окончательно ясно, что, изучая форму, вернее, структуру художественного произведения и эволюцию жанров, формалисты обогатили пауку множеством существеннейших открытий и наблюдений, но, замкнувшись в кругу исследований имманентных, внутренних законов литературы, игнорировали ее содержательность, проблему ее общественной функции, ее многосложные связи с действительностью. Поэтому выдвинутые ими обоснования не объясняли главного и были в корне неверными.
Впрочем, Шкловский занимался не одними вопросами литературной теории. Он писал великолепную прозу - выпустил книги "Сентиментальное путешествие" и "Zoo, или Письма не о любви", работал в "Летописи", которую редактировал Горький, выступал с Маяковским, был близок к творческому содружеству "Серапионовы братья", объединявшему в 20-х годах таких разных писателей, как Н. Тихонов, К. Федин, Вс. Иванов, М. Зощенко, М. Слонимский, П. Никитин, В. Каверин, Е. Лунц, Е. Полонская, критик И. Груздев... Потом примкнул к Лефу.
Уже в то время Шкловский много работал в кино, которое тогда только еще начиналось.
И мало-помалу теория стала приходить в несогласие с практикой. Так теоретик Шкловский думал, что кино - это монтаж аттракционов, что сюжет в кино почти не имеет значения, а сценарист Шкловский убеждался в значении сюжета. Собственный опыт и живой опыт советской литературы расширял представления о законах искусства и вносил поправки в теорию. Занятия историей и русской литературой - исследования о лубочном писателе Матвее Комарове, о литературе XVIII столетия в связи с экономикой, исторические повести - о путешествии Марко Поло, о художнике штабс-капитане Федотове, о Минине и Пожарском, о мастерах старинных, книги о Маяковском, о Достоевском, биография Льва Толстого - эти книги не только писались Шкловским, но и меняли Шкловского, перепроверяя его теоретическую систему и доказывая, что в искусстве важно не только, как сделано, но из чего сделано и для чего сделано, кем сделано и для кого сделано. Писателя учил опыт, учило время. И вот спустя много лет, прослеживая собственный путь и путь своих единомышленников по Опоязу, Шкловский смело, точно и обстоятельно говорит о просчетах, посвящает этому свои новые книги "Повести о прозе" и "Тетиву".
Это факт удивительный! Более того: это - творческий подвиг, совершенный в итоге длительной эволюции. Подумать только: полвека спустя теоретик, широко известный в мировой литературной науке, построивший собственную концепцию, знаменитый сейчас еще более, чем в свои молодые годы, творчески усвоив марксизм, пересматривает свои прежние утверждения, философски переосмысливает их и обнаруживает в них ошибки, не отмеченные его оппонентами.
Иные считают, что последние книги Шкловского - это книги - отказ от прежних своих заблуждений.
С этим согласиться нельзя. Перед нами не два Шкловских - прежний и новый. Перед нами Шкловский один. Не отвергнувший себя прежнего, а переосмысливший себя исторически. Он не остановлен своей известностью. Не каменеет перед собственным именем и перед своими ранними книгами. Он не хочет жить только в прошлом. И, как бы глядя со стороны на себя, расплавив весь свой прежний и нынешний опыт, он заново отлил его в мысли, которые могли родиться только в движении времени. Как известно, процесс развития можно сравнить с движением по спирали, когда подымающийся ввысь человек видит то же самое, но с разной высоты и в разных масштабах, постигая видимое в сравнении.
Но и сейчас есть люди, которые хотели бы, чтобы Шкловский остановился на работах сорокапятилетней - пятидесятилетней давности. В этой связи можно сказать: неплохо, когда человек предпочитает всем другим - один, любимый фасон. Хуже, если он всегда будет носить один и тот же размер, независимо от роста и объема фигуры.
Споря с самим собою, пересматривая свои молодые работы, Шкловский-исследователь, Шкловский-критик продолжает создавать новое. Это доказательство неоскудевающей силы мысли, таланта истинного и смелого. Это отказ не от себя. Отказ от своих заблуждений! Вспомним, как смело опровергал свои утверждения Белинский и как благодаря этому вырастал в глазах читателя.
Шкловский эволюционирует. Если прежде он видел механизм произведения "в разобранном виде", то теперь изучает процесс всесторонне, исследует функцию, если можно применить такое сравнение - наблюдает работу мотора в полете. Прежде его интересовали имманентные законы развития литературы. Теперь он исходит из убеждения, что всякое художественное произведение - это анализ действительности, и притом многократный. Что сюжет - исследование предмета во многих его отношениях с фактами действительности, в том числе - способ исследования того места, которое занимает человек в мире. "В самом факте восприятия искусства,- пишет Шкловский в одной из последних книг "Тетива",есть сопоставление произведения искусства с миром".
"Мы отрицаем старое, а не отрекаемся от него",- заявляет он в той же книге.
Для него установление истины превыше всего - выше, чем ложная верность тому, что перестало казаться истинным.
Шкловский мыслит философскими категориями. Он цитирует Платона и Аристотеля, Гегеля, Маркса и Ленина не для того, чтобы ограничиться ссылкой на них: он комментирует их, развивая их мысль применительно к опытам великих литератур, раскрывая смысл книг, вошедших в культуру человечества. Он подходит к проблеме диалектически. Он пишет в статье "Утро великих вечно":
"Гамлет у Шекспира говорил: "Порвалась связь времен". Это причина несчастья Гамлета; столкнулись мировоззрения, обнажились пласты человеческого духа. Но этот разрыв связей одновременно и счастье для человечества, потому что началась новая эпоха, новый счет".
И продолжает:
"Сейчас мы ярче и свежее понимаем необходимость Шекспира для человечества и в нем видим поступь истории. Про человеческую походку когда-то говорил Чернышевский: ходьба - это как бы ряд падений, человек падает с одной ноги на другую, но падает, шагая.
Шекспир побеждает пространство, время и предрассудки времени".
Анализируя факты истории искусства, истории литературы, Шкловский в первую очередь выявляет не то, что сближает великие книги, по то, что отличает их одну от другой. "Поэт, - пишет он,- всегда имеет предшественников, и всегда его с предшественниками соединяет не столько традиция, сколько отрицание". И в то же время он обнажает двуединую природу новаторства, рассматривая произведение как часть великого общего процесса, ибо, по его словам, "писатель не только пчела, но и соты. В его работах - труд многих пчел, в том числе труд прошлого и труд будущего".
Имеется в виду труд будущего понимания и создание будущих произведений, которые вырастут на его почве.
Шкловский сражается. Он идет вперед, убежденный в превосходстве нашего миропонимания, нашего искусства, нашей литературы. Он спорит с описательностью, не приемлет комментаторского литературоведения, говорит, что нельзя перепрыгивать через лошадь, когда хочешь сесть в седло, что искусство в самом произведении, а не за произведением, и нельзя в него лезть, как в дверь, и жить за ним, как жила в Зазеркалье Алиса в Стране Чудес.
Это ученый, которому больше к лицу трибуна, чем кафедра. Потому что он не готовое излагает, а строит новую мысль, открывает новые ракурсы. Его стихия спор, рождение истины в состязании. Пафос его работ и его выступлений наступальный пафос. Недаром в одной итальянской газете было написано, что когда на трибуну взошел Виктор Шкловский - пожилой человек со сверкающим черепом мыслителя древности - и начал говорить о судьбах мирового кинематографа,- аудитория вспомнила пафос речей Дантона.
В споре он стремителен, остроумен. Один из замечательных наших писателей, - это было лет двадцать назад,- сказал на литературном собрании, что Пушкин-поэт выше прозаика Пушкина, что в прозе Пушкин не создал своего "Евгения Онегина" и только образ Пугачева можно поставить в ряд с величайшими поэтическими творениями Пушкина. Что же касается "Повестей Белкина", то они не отражают противоречий своего времени, и Пушкин приводит в них читателя к благополучным концам. Услышав это, Шкловский вышел и заявил:
- Докладчик нас учит и учит неправильно. Пушкин-прозаик расширил представление о меняющемся месте человека в мире. Он показал не только Пугачева, но и великую крестьянскую революцию и дочь капитана Миронова, которая говорит императрице: "Неправда",- говорит смело, и это сказал ее голосом Пушкин, который не менее смел, чем его герои. В "Повестях Белкина" Пушкин открыл мир Ивана Петровича Белкина - "маленького человека", который рассказывает о "маленьких людях" как очень большой писатель. У Карамзина бедная Лиза утопилась, но повесть не переиздается и не читается. А "Станционный смотритель" - великая вещь и новая вещь. И я не желаю вашему дорогому докладчику лежать лицом вниз на могиле отца, испытывая угрызения совести, и считать это благополучным концом!
На что докладчик, радостно улыбаясь, воскликнул: