...Ступай, детинушка,
На высокое место лобное...
Чтобы знали все люди московские,
Что и ты не оставлен моей милостью..."
В первой арии Сусанина Глинка использовал тему песни, которую слышал от извозчика в городе Луге, Эта тема снова звучит в последней сцене в ответе Сусанина полякам: "Туда завел я вас, куда и серый волк не забегал". В аккомпанементе Глинка, по его словам, "имел в виду нашу известную разбойничью песню "Вниз по матушке по Волге".
Подлинная народная песня в "Иване Сусанине" только одна. Но источником собственной музыки служили Глинке мелодии народных песен. Вот почему он говорил о "чисто русском характере" своей онеры, а современники отмечали в речитативах "Ивана Сусанина" "интонацию русского говора".
Кому же, как не Гоголю, как не Пушкину, было оценить по достоинству первую русскую народную оперу! "Покажите мне народ, у которого бы больше было песен,писал Гоголь.- У нас ли не из чего составить своей оперы. Опера Глинки есть только прекрасное начало..." Пушкин, восхищенный творением Глинки, посвятил ему веселое четверостишие.
Кому же, если не Пушкину и Глинке, было оценить героическую повесть Гоголя. Вдохновленный Гоголем, Глинка начал писать украинскую симфонию "Тарас Бульба". Пушкин, по словам одного из его друзей, "особенно" хвалил "Тараса Бульбу". Гоголь, в свою очередь, восторгался "Капитанской дочкой" и считал, что это - "решительно лучшее русское произведение в повествовательном роде", в котором "в первый раз выступили истиннорусские характеры".
Какое единодушие видно в этом взаимном понимании великих созидателей русской культуры! Какое ясное ощущение общего дела!
Если мы вспомним при этом, что несколькими годами раньше украинские предания, легенды, поверия Гоголь использовал в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", что Лермонтов еще в отрочестве писал песни в подражание народным, что в 30-е годы в народном духе сочиняют сказки Пушкин, В. А. Жуковский, H. M. Языков, В. И. Даль и П. П. Ершов, который пишет в это время своего "Конька-Горбунка", что в народном духе слагает свои песни А. В. Кольцов, в те же годы выходят "Украинские народные песни", собранные M. А. Максимовичем, что ученый фольклорист И. П. Сахаров выпускает "Сказания русского народа о семейной жизни своих предков", сборник русских пословиц готовит к печати ученый И. M. Снегирев; П. В. Киреевский и H. M. Языков приступают к собиранию русских народных песен, В. И. Даль - к составлению "Толкового словаря живого великорусского языка", о народных песнях пишет исследование филолог Ю. И. Венелин, а историк О. M. Бодянский защищает диссертацию о народной поэзии славянских племен,- если мы вспомним все эти факты, сопоставленные в свое время профессором M. К. Азадовским, то почувствуем, как велик был в 30-е годы интерес к фольклору в передовых кругах русского общества - интерес к народному творчеству в самом широком смысле: к народной поэзии, к памятникам истории народа, к его языку. П. тогда лучше ощутим атмосферу, в которой Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Глинка создавали гениальные творения свои, вдохновленные народными песнями.
Народные герои - Пугачев, Разин, кузнец Архип, крепостной из Кистеневки, деревеньки Дубровского (тот самый Архип, который сжигает приказных в барском доме и, рискуя жизнью, спасает из огня кошку), старый русский солдат из лермонтовского стихотворения "Бородино", Максим Максимыч, Степан Калашников, Тарас Бульба, его сын Остап - противопоставлены у Пушкина, Гоголя, Лермонтова иному миру-миру бесчувственных и корыстолюбивых себялюбцев и свирепых крепостников.
Разоблачая этот мир, Гоголь и Лермонтов не были зачинателями. Начало было положено Радищевым и Фонвизиным, "Деревней" Пушкина, "Горем от ума" Грибоедова. Но литература должна была раскрыть еще не известные формы этого общественного состояния, этого общественного позора.
Важным этапом в этой борьбе с самодержавно-помещичьей, полицейской Россией было удивляющее своим радищевским пафосом стихотворение Пушкина "Деревня". Двадцать лет спустя с оглушительной силой прозвучало восьмистишие уезжавшего в ссылку Лермонтова: "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ..." Огромным общественным событием явилась постановка на сцене "Ревизора", в котором высмеяны были дворяне-чиновники, то есть те, кто оберегал основы режима и сам составлял эти основы. Но разве этим были исчерпаны краски?!
Пушкин показал, каков Троекуров, надменный и жестокий самодур; и старый шут с рябым бабьим лицом Антон Пафнутьевич Спицин; и раболепный поклонник парижских мод граф Нулин; и англоман Муромский, высмеянный в "Барышне-крестьянке"; и сосед его Берестов, почитавший себя умнейшим человеком, хотя "ничего не читал, кроме "Сенатских ведомостей", где печатались одни объявления о продаже дворянских имений с публичных торгов.
Со злой иронией изображен в "Евгении Онегине" и московский "свет", и петербургский "свет", и толпа захолустных помещиков, съехавшаяся к Лариным на именины:
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков...
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, пьяница и шут.
Эта строфа как бы предвещает появление в русской литературе "Мертвых душ" Гоголя, в ту пору еще даже и не задуманных.
Сколько горечи, гнева, смелости в изображении крепостников в сочинениях Лермонтова! Обличение великосветского круга, где порок и преступление скрыты под маскою благородства, благопристойности, благовоспитанности, разоблачение вечного маскарада великосветской жизни - разве не это составляет пафос лермонтовской поэзии? Святой ненавистью ненавидел Лермонтов крепостников - и захолустных крепостников, и столичных, в гостиных и во дворцах.
Эта николаевская Россия, определявшая личные достоинства человека словами: "благомыслящий", "благонамеренный" и "благонадежный", а положение его в обществе - "благоустроенное" и "благоприобретенное",- эта Россия со всей полнотой, со всей обстоятельностью предстала в произведениях Гоголя.
Гоголь изучил дворянство российское, можно сказать, всесторонне: изобразил и поместное дворянство и дворянство чиновное, изобразил снизу доверху дворянство уездное, губернское, столичное.
Изображая частное явление или характер, Гоголь настойчиво стремился к тому, чтобы обнаружить в нем типическое для всех категорий российских дворян, более того - для всех категорий тунеядцев и бездельников, стремился довести каждый образ до широчайшего обобщения.
В одной заметке, относящейся к работе над первой частью "Мертвых душ", он записал для памяти:
"Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? и как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?"
И тут же приписал:
"Для этого включить все сходство и внести постепенный ход".
На той же странице:
"Весь город со всем вихрем сплетней - преобразование бездельное жизни всего человечества в массе".
Гоголь стремился к тому, чтобы описания губернского города со всем вихрем сплетен, вызванных покупками Чичикова, изображали вихрь всяких сплетен - и петербургских и московских, изобразили самую суть явления, чтобы под городом можно было бы разуметь и самый губернский город NN, и Петербург, и Москву, и всякую иную столицу, и всякую иную светскую среду, в которой не переводятся сплетни, и николаевскую Россию, и вообще всякое паразитическое общество.
Словом, стремился докопаться до прообраза всякой сплетни. Стремился сочетать предельно конкретное и предельно обобщенное изображение. Оттого-то творения Гоголя и разоблачают не только ту российскую действительность, которую он изображал и которой давно уже нет, но и в наше время продолжают разоблачать неизменяемую сущность общества эксплуататоров в поступках и характерах всех современных маниловых, плюшкиных, собакевичей, ноздревых, чичиковых, хлестаковых, бобчинских, добчинских и разных других...
В тексте "Мертвых душ" Гоголь постоянно напоминает читателю о широте изображаемого явления: о том, что дамы города NN "опередили даже дам петербургских и московских", что "отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях". По тому случаю, что с уст Чичикова "излетело словцо, подмеченное на улице", Гоголь считает нужным адресоваться к читателям высшего общества, от которых "не услышишь ни одного порядочного русского слова...". Нечего и говорить, что отмеченное сходство с петербургским высшим светом тут же нещадно высмеивается. На протяжении всей книги подчеркивается и проводится мысль, что речь идет о чертах типических для любого "света" - уездного, губернского, столичного - и что нет принципиальной разницы между какой-нибудь глупой старухой Коробочкой и великосветской столичной дамой:
"...Да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных, благодаря незнанию хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм".
Образ бестолковой Коробочки внезапно превращается в огромное обобщение: непринужденный тон бытописателя, повествующего о похождениях Чичикова, сменяется серьезным, комическое изображение старухи становится сатирой на целый класс.
Небывалый до Гоголя жанр поэмы в прозе позволял ему не только активно вмешиваться в слова и поступки действующих лиц, перемежая повествование лирическими отступлениями, но путем смелых сопоставлений и поэтических аллегорий доводить частные наблюдения до больших социальных обобщений.
Коробочка, Манилов, Плюшкин, Ноздрев, Собакевич с необычайной художественной силой, точностью и полнотой олицетворяли тот общественный порядок, против которого направлялась вся ярость крепостной, крестьянской России.
В том обществе, где деньги считал тот, кто никогда их не зарабатывал, можно было нажить миллионы и составить себе имя крупной игрой. Пушкин, Гоголь и Лермонтов, каждый по-своему, раскрыли эту злободневную тему.
В Петербурге, где еще так недавно собирались декабристы, где они строили планы освобождения родины от тирании и обсуждали проект конституции, светская молодежь 1830-х годов проводит ночи в игорных домах и, можно сказать, сходит от карт с ума.
Германн в "Пиковой даме" сходит с ума буквально. Он сидит в Обуховской больнице и бормочет необыкновенно скоро: "Тройка, семерка, туз", "Тройка, семерка, дама". Но и прежде чем он услышал историю о трех картах старой графини, ему беспрестанно грезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. "Деньги - вот чего алкала его душа".
"Пиковая дама" начинается словами: "Однажды играли в карты..." - и кончается фразой: "Игра пошла своим чередом". Судьба Германна выглядит на этом фоне как заурядный случай из хроники петербургской жизни 1830-х годов.
Повесть Пушкина вышла в свет в 1834 году. Лермонтовский "Маскарад", написанный в следующем, 1835 году, начинается с того, на чем кончилась "Пиковая дама"; игорный дом, "за столом мечут банк и понтируют".