Я предчувствовала, что это я окажусь на попечении дяди, а не наоборот.
— Погуляете, сходите на ипподром, — весело продолжал горбун. — Уверяю вас, что скучно вам не будет, дядя умеет говорить интересно…
— … причём, по-английски, — в тон ему добавила я.
Дружинин рассмеялся.
— Ничего, со временем научитесь говорить и по-английски, — сказал он. — Зато вы меня очень выручите.
Настала пора задать вопрос по существу. Спрошу, умеет ли он держаться на лошади, а потом буду наблюдать, как он выкручивается.
— Чем это я вас выручу? — с глубоким умыслом спросила я.
— Я же говорил, что не люблю скачки, — повторил он.
— А сами вы никогда не пробовали ездить верхом?
В трубке на некоторое время воцарилась тишина, и я предвкушала, как он начнёт оправдываться, а, может, попросту скажет, что не пробовал.
— Если говорить откровенно, то я неплохо держусь в седле, но это не мешает мне не любить скачки.
— Почему? — удивилась я.
— Долгая история. Если говорить в двух словах, то, взяв меня на воспитание, дядя уделял слишком большое внимание моему физическому развитию и заставлял меня много ходить, плавать, заниматься боксом и верховой ездой, так что у меня на всю жизнь сохранилось отвращение к отдельным видам спорта. Вам, наверное, это не совсем понятно.
Напрасно он так думал. Мне достаточно было представить искалеченного ребёнка, слабости которого умный дядя не потакает, а заставляет упражняться через силу, через боль, готовя его к будущей жизни, и мне стала понятна ненависть горбуна к скачкам. А к дяде его я почувствовала восхищение.
— Нет, мне понятно, — ответила я.
Итак, триумф не состоялся.
— Ладно, Леонид, приезжайте завтра вместе с дядей. Кстати, как его зовут?
— Разве Ирина вам не сказала? — удивился он.
Странный он был человек, если думал, что у нас только и дела — говорить о нём и его родственнике.
— Нет. Почему она должна об этом говорить?
— Мистер Олбермейль, но вы зовите его мистер Чарльз.
Мне было нетрудно обращаться к нему по фамилии, но уж по имени-то его называть было не только легко, но и приятно, потому что оно навевало очень милые воспоминания о моей прежней собаке, чёрно-белой лайке Чарли. Об этом я горбуну, конечно, не сказала и лишь подтвердила, что всё поняла.
На том мы и расстались.
Непонятно, каким образом, но разговор с Дружининым упокоил мои взбудораженные чувства. Я даже перестала думать о своей повести с отвращением, что уж было совсем удивительно. Каждая встреча, каждая беседа с этим человеком побуждала меня к творчеству, должно быть, потому, что я непроизвольно сопоставляла реального и вымышленного горбунов, причём вымышленный приобретал тем больше приятных черт характера, чем больше неприятного я узнавала в реальном.
Меня перестало волновать, что думает о моём творчестве Ларс, а также, что подумал бы о нём Дружинин, если бы прочитал не первые несколько страниц, а хотя бы пару десятков. Я вновь достала тетрадь и добавила к написанному ещё шесть страниц, после чего выдохлась и убрала её обратно.
Передо мной вплотную встал вопрос подготовки к ночи. Чем непрогляднее становился мрак за окном, тем большую тревогу я ощущала. При дневном свете приоткрытое окно выглядело невинно, однако теперь мне в душу закралось опасение, не проник ли кто-нибудь в дом. Чем абсурднее выглядела эта мысль, тем прочнее она закреплялась в душе. Мне кажется, в этом виноваты печать и телевидение. За последнее время Министерство Культуры (или что-то, его заменяющее) пичкало нас таким количеством низкопробных американских ужасов, что на часть из них набрела даже я, поэтому мои нервы, и без того не слишком крепкие, были порядком расшатаны и легко поддавались страхам, над которыми иностранец, не подвергшийся усиленной антикультурной атаке, лишь посмеялся бы. Вот бы кто увидел, как нелепо я кралась по всей квартире, методично обследуя все закоулки и вздрагивая от каждого шороха! Я заглянула даже в шкафы, помятуя об известной поговорке. Обнаружить там скелет было бы скверно, но найти живого убийцу — ещё хуже. Но нет, дом был абсолютно пуст. По обыкновению, я оставила свет в прихожей и удалилась в свою комнату, где мне с трудом, но удавалось отвлечься от воспоминаний о девушке, лежавшей здесь в луже собственной крови. Спасибо Некрасову. Его "Мёртвое озеро" скрасило несколько часов, по прошествии которых я решила лечь спать. Настольную лампу я, на всякий случай, оставила гореть, но отнесла её в самый дальний угол, чтобы не мешал свет. Я рассудила очень здраво, что если мне суждено быть убитой, то гораздо приятнее умереть во сне, а если преступник охотится за Ирой и обнаружит, что в доме только совершенно посторонняя девушка, которая крепко спит и не замечает его появления, он тихо удалится, так и не потревожив мой сон, потому что ему не нужны ни свидетели, ни лишние жертвы. Благодаря этим размышлениям, мне удалось настолько успокоиться, что я, действительно, крепко заснула и проспала три или четыре часа, пока что-то не разбудило меня так внезапно, что я вздрогнула всем телом и сердце моё сильно заколотилось. К своему ужасу, я обнаружила, что в комнате темно и свет пробивается лишь в щель под дверью. Лампочка в настольной лампе, как я потом выяснила, перегорела, причём, как всегда, в самое неподходящее время. Но такую мелочь я не посчитала даже за неприятность, так как уловила, что в замке тихо ворочается ключ.
— Ира, звони в полицию! — закричала я, с ужасом глядя на дверь, в которую любезный полицейский вставил новый замок. — Сейчас застрелю идиота!
Ручка двери дёрнулась, но безрезультатно, и это вселило в меня надежду, что если не замок, то палка от щётки выдержит любой натиск.
— Скажи, чтоб побыстрее! — крикнула я. — Что ты говоришь?.. Уже едут?
Незнакомец перестал возиться с замком, ещё раз судорожно рванул дверь и побежал прочь. Я прислушалась, и мне показалось, что пришелец не один, но, к счастью, тот или те, которые были с ним, тоже стремительно удалялись.
Терпеть не могу эффектные позы, но оказалось, что я могу их принимать не хуже провинциальных актёров. Разжав кулак и опустив руку, которую непроизвольно прижала к груди, я глубоко вздохнула и почувствовала, что не могу стоять из-за дрожи в ногах. Руки у меня тоже тряслись, как это бывает, когда неожиданно спадает нервное напряжение. Я была в сходном состоянии, когда отбивала от больших злых собак мою беззащитную моську, внушившую им желание попробовать её на зубок.
Оставшуюся часть ночи я пролежала без сна, сначала прислушиваясь к утихающей дрожи, а потом для успокоения читая "Мёртвое озеро". Посредственный из меня вышел герой, но как всегда, утешение можно было найти в классике, где женщина не выступает ни в роли бойца, ни в роли носителя тяжестей. И только перед самым рассветом мне пришло в голову, что от растерянности я не вооружилась топором или молотком.
Утром мне удалось на полчасика заснуть, но будильник затрещал, напоминая, что скоро пожалуют гости. Я тщательно заварила чай, дождалась, пока он как следует настоится, и выпила тёмно-коричневый напиток в надежде, что он взбодрит меня и поможет продержаться до вечера. Одевалась я очень долго, перебирая свои и Ирины вещи, и один за другим отвергая десятки вариантов. Выручило меня воспоминание из книги, где главному герою показалось ошеломляющим сочетание алой блузки и чёрной юбки. Я тоже люблю сочетание красных и чёрного тонов. У меня была узкая чёрная юбка, а вот блузку сочного светло-бордового оттенка пришлось позаимствовать у моей подруги. Не знаю, как кому, но на меня мой наряд произвёл очень благоприятное действие. Оставалось подвить волосы и ждать, когда горбун привезёт своего дядю.
Я и ждала, ни о чём не подозревая, а когда за живой изгородью прогудела машина, взяла сумочку и собралась открыть дверь. Не тут-то было! Замок заело, и он никак не хотел отпираться. Что мне стоило выйти заранее, чтобы посмотреть, какая погода и свеж ли воздух? Зачем я сидела в душном доме до последнего?
Делать было нечего, не взывать ведь к Дружинину, чтобы он меня выпустил. Пришлось открыть окно, чтобы выбраться хотя бы этим способом. Очень мешала узкая юбка, выгодно подчёркивающая фигуру, когда я ходила, сидела или стояла, но создающая непредвиденные проблемы при лазании через окна. Хорошо ещё, что показавшийся в конце дорожки горбун застал меня всего лишь стоящей коленями на подоконнике и до прыганья вниз дело не дошло.
Минуты две мы молча друг друга обозревали. Не знаю, потрясло его сочетание бордового и чёрного цветов или моя коленопреклонённая поза, но он разглядывал бы меня и дольше, да только я вернула его к действительности.
— Доброе утро, Леонид, — приветствовала я его сверху.
— Доброе утро, Жанна. Вам помочь спуститься?
Он плохо выглядел, и голос его прозвучал непривычно глухо. По-моему, он не понял бедственности моего положения и решил, что я лазаю через окна для собственного удовольствия.
— Нет, помогать мне спускаться не надо. Лучше вы помогите мне открыть дверь.
— Дверь?
Прошедшая ночь и поза, в которой я стояла сейчас, подействовали мне на нервы особым образом. Я не могла удержаться от смеха.
— Пожалуйста, выручите меня, Леонид, попробуйте открыть дверь с той стороны. Вот ключ.
Дружинин понял, наконец, что я не готовлюсь стать ни акробатом, ни квартирным вором, улыбнулся, взял ключ и скрылся за углом. Теперь, когда на меня никто не смотрел, мне было фактически всё равно, возвратиться в комнату или спуститься на улицу. Я спокойно села на подоконник, свесила ноги и спрыгнула вниз, благо было невысоко.
— "Иной, глядя на тот скачок И разрушаясь в ветхой коже, Чай приговаривал: — Ах! Если бы мне тоже!"
Я вздрогнула и оглянулась. Горбун вернулся и теперь стоял возле меня, посмеиваясь, а сам внимательно оглядывал меня с ног до головы, словно проверяя, к лицу ли мне мой наряд и можно ли меня представить его английскому дядюшке в таком виде. Это мне не понравилось и оскорбило бы, если бы он не улыбнулся особенной мягкой улыбкой и не сказал:
— Как я завидую своему дяде!
Гнев испарился, и на меня снизошло умиротворение.
— Мне нужны плоскогубцы или клещи, — объявил Дружинин и выразительно поглядел на окно.