Иногда вопросы горбуна так сильно выбивались из русла разговора, что мне не удавалось переключаться на них сразу.
— "Да, между тунгусами был бы даже красавцем," — брякнула я, всё ещё одержимая собственными переживаниями.
Опомнилась я, лишь услышав его смех.
— Что? Ах да, очень приятный человек, мне он сразу понравился. А дочь его — чудесная девочка.
Мне показалось, что сначала он чему-то вроде бы даже обрадовался, а потом задумался, и его настроение сменилось на противоположное.
— Можно увезти вас завтра в город? — спросил он.
Наверное, против воли, на моём лице отразился страх, потому что он поторопился отказаться от своего предложения.
— Вижу, что мои призывы соблюдать осторожность, и впрямь, обернулись против меня. Надеюсь, что с такой же осмотрительностью вы отнесётесь и к другим. Что-то долго не звонит Хансен.
— Кому-кому, а Дружинину не стоило торопить события, потому что обнаружение яда должно было указать на него, как на преступника. Или он уже сам устал от своих злодеяний и был бы своему уличению и аресту? Психолог из меня был очень плохой, и в своих умозаключениях я опиралась на приписываемые горбуну чувства, а не на реальные факты, поэтому, конечно же, мысли изучаемого мною субъекта были далеки от моих догадок.
— Да, почему-то он не торопится, — согласилась я. — Может, наконец-то обнаружили отпечатки пальцев?
Горбун замер, представляя, какие перспективы это сулит, но потом покачал головой.
— Едва ли, — усомнился он. — Я убеждён, что никаких отпечатков они не найдут. Разве только ваши.
— Ну ещё бы он не был убеждён! Ясно, что он вспомнил, какие перчатки или какую тряпку он использовал, чтобы открыть крышку графина, не коснувшись её пальцами. Вспомнил и сразу успокоился, не зная того, что ночью Ира его видела и узнала.
— Вы, наверное, очень скучали без Денди? — спросила я, надеясь так повести разговор, чтобы вынудить его рассказать о вчерашней ночи и проговориться о чём-нибудь, что подтвердит показания Иры. Я в её словах, конечно, не сомневалась, но хотелось бы подловить горбуна, который уже начал совершать ошибки.
— Меня утешало сознание, что вам с ним очень весело, — ответил Дружинин.
Почему-то мне расхотелось продолжать разговор о вчерашней ночи.
Пока накрывали на стол, горбун молчал. Он не был зол или угрюм, но у меня создалось впечатление, что его терзает беспокойство. Мне тоже было очень не по себе. Мало того, что я снова и снова припоминала каждую фразу Иры, рассказавшей мне о ночном происшествии, и Ларса, предостерегавшего меня против бесед с горбуном, сгорала от стыда, возмущения, ненависти и многих других чувств, так ещё Ларс время от времени шёпотом ободрял меня и давал благожелательные советы, не ведая, что они только углубляют неутихающую боль. Он словно чувствовал, что мне очень плохо, хотя я и скрывала своё настроение, поэтому в своей любезности дошёл даже до того, что попросил у меня мою повесть, которой так домогался горбун, а для меня его предложение, рассчитанное на то, чтобы доставить мне удовольствие, было подобно ножу, вонзившемуся мне в сердце. Я, конечно, заставила себя улыбнуться и отказалась, сказав, что слишком много разговоров ведётся вокруг пустяка, о котором и говорить-то не стоит.
— Нет, почему же! — возмутился Ларс. — Мы виделись с вами довольно давно, и за это время вы могли… как бы это выразиться… выбрать другие темы, усовершенствовать стиль… Так иногда бывает. Давайте, я прочитаю вашу последнюю работу и скажу вам своё мнение.
— Спасибо, Ларс, — сказала я, — но вам нет нужды беспокоиться. Чуда не произошло, лучше писать я не стала. И вообще, я не понимаю, почему вокруг моего невинного увлечения кипят такие страсти. Неужели если кто-то будет рисовать для своего удовольствия, не имея к этому данных, его тоже будут одолевать ценители?
— Если ценителями окажутся художники, то вниманием этот бедняга будет обеспечен, боюсь только, что от этого внимания ему не поздоровится. Жаль, что никто из художников не видел ваших рисунков. Вот вы заслужили бы похвалу. Вы хорошо нарисовали Ханса, но уж Леонида вы изобразили просто… ну, просто талантливо.
Мне казалось, что его тихий голос слишком громок, и до сидящего напротив Дружинина должно долетать каждое слово. При чувствах, которые меня терзали, я должна была бы радоваться, что и этого неприятного человека можно уколоть, но я испытывала только стыд, отвратительный, мучительный стыд перед горбуном за то, что чужими устами напомнила ему о его уродстве.
— Ларс, пожалуйста, говорите тише, — попросила я, не решаясь поднять глаза на своего обиженного врага. Я знала, что свой портрет он положил в карман. Если он слышал слова Ларса, то должен был испытывать только одно желание — изорвать ненавистный листок бумаги на мелкие клочки.
— Он не слышит, — беспечно отозвался Ларс, но такой ответ меня не удовлетворил.
— Но всё-таки говорите тише, — настаивала я.
— Ладно, — согласился Ларс, но был так уверен, что его не слышно, что почти не снизил голос. — Погодите-ка… Кажется, господин… художник? Я попрошу его посмотреть ваш рисунок…
— Нет, Ларс!
Мне стало ясно, почему горбун попросил у меня портрет. Он предвидел, что кто-нибудь захочет показать мой рисунок художнику, и обезопасил себя, лишив знатока уготованного ему зрелища.
— Отчего вы так стесняетесь? — удивился Ларс. — Уверяю вас, что вы чудесно рисуете. Вот это истинное ваше призвание. Зря вы теряете время на сочинение историй. Но, впрочем, я сужу по прежним вашим произведениям, а последние могут мне очень понравиться. Ну, так я покажу ваш рисунок…
— Ларс, я не хочу! — настойчиво повторила я, чувствуя, что теряю контроль над собой и глаза мои начинают чуть ли не метать молнии.
— Да вы не волнуйтесь, я сделаю это от своего имени, так сказать, анонимно. Я не скажу, кто это нарисовал, и позову вас только при благоприятном отзыве, а я в нём уверен.
— Если вы это сделаете, Ларс, то нашим хорошим отношениям придёт конец!
Датчанин недоверчиво взглянул на меня.
— Не беспокойтесь, я очень деликатно узнаю его мнение.
Мне показалось, что он уже сейчас хочет обратиться к "старому грибу", и это повергло меня в панику.
— Вы хотите, чтобы мы стали врагами?
Жизнь среди кавказских народов не прошла для моих предков даром, и сейчас их потомок боролся с рвущимися наружу чисто южными страстями. Хорошо, что мне удалось остановиться на этой фразе, но, боюсь, что, если бы мой взгляд обладал испепеляющим свойством, жизнь известного датского писателя оборвалась бы именно в этот момент.
— Такую очаровательную девушку лучше иметь другом, — засмеялся оправившийся от замешательства Ларс. — Я сдаюсь.
Мой гнев сразу остыл, я улыбнулась, но до самого конца не спускала с датчанина глаз, опасаясь, что втайне от меня он осуществит своё намерение и заговорит со "старым грибом" о портрете горбуна.
"Молодой жук" рассуждал по-немецки теперь не со мной, а с одной из "старых ведьм", бывшей его соседкой с другой стороны, ко мне же он предпочитал оборачиваться лишь тогда, когда этого требовала вежливость. Мне от его перемены не было ни холодно, ни горячо, но всё-таки от ненавязчивой антипатии родственников Мартина мне не становилось легче переносить этот день.
Однако всё на свете имеет обыкновение кончаться. Подошли к концу и поминки, лишь мои мучения грозили затянуться. Посетители, как нарочно, расползались по домам страшно медленно, как одурманенные «Примой» тараканы, а Ларс ещё и не преминул скорбно вздохнуть, сожалея о моей скромности, не позволяющей мне выпустить из рук ни портрет, ни рукопись. Попутно он шепнул мне об осторожности, которая равно необходима и в присутствии и в отсутствии Дружинина. Нонка поцеловала меня и шепнула на ухо, что уж она-то позаботится о том, чтобы мы с Петером сходили куда-нибудь вдвоём. Петер очень тепло со мной попрощался, что меня почти растрогало после холодности родственников Мартина, почти не обративших на меня внимания при уходе. Зато горбун меня удивил и смутил церемонным целованием руки и очень выразительным взглядом, смысла которого я не поняла. Денди простился проще. Он лизнул мне руку и повилял хвостом.
Сначала мне показалось счастьем, что все удалились и осталась только тётя Клара, собиравшаяся уехать завтра рано утром. По мне, было бы лучше, если бы и она уехала, но счастье никогда не бывает полным. Сначала старушка сохраняла сдержанность и чуждалась меня, но постепенно смягчалась, а уж когда минут через сорок после ухода гостей Иру стала одолевать жажда и она предложила выпить кофе, датчанка отбросила отчуждённость и вновь взяла на себя роль доброй и заботливой хозяйки. Пока тётя Клара суетилась, а она непременно хотела взять всю накопившуюся работу по уборке посуды на себя, мы с Ирой получили возможность поговорить. Однако я рано радовалась, потому что наши разговоры, только слегка коснувшиеся похорон и событий, им сопутствующих, переключились на горбуна и вились вокруг него, растравляя мои и без того наболевшие раны. Теперь от меня потребовалась ещё большая выдержка, чем при гостях, но я с честью перенесла испытание, показывая лишь негодование и отвращение и тщательно скрывая боль.
— А почему ты так разозлилась на Ларса? — задала Ира неприятный для меня вопрос.
Пришлось честно признаться, что я была против показа портрета Дружинина художнику, а Ларс настаивал.
— Нет, иметь дело с мужчинами невозможно! — взорвалась Ира. — Сам убеждал нас не раздражать Дромадёра, и первый же об этом забыл. Конечно, неплохо было бы вновь показать всем его рожу, но пока он не в тюрьме, лучше этого не делать. Ты молодец, что об этом подумала.
Похвала была незаслуженной, потому что при отказе показать портрет я руководствовалась совсем другими соображениями.
— Но как же они глупы! — изумлялась моя подруга. — Послушаешь — говорят так умно, рассудительно, а положиться на них нельзя ни в чём.
— Курица — не птица, мужик — не человек, — привела я излюбленное выражение дам нашего отдела.
— Это ещё что такое? — развеселилась Ира.
— Мудрость основной и лучшей части нашего народа, — объяснила я.