Он ничего не стал объяснять своему спутнику и, прихрамывая, пошёл прочь. Мы с недоумевающим мистером Чарльзом попрощались, и я осталась одна.
Теперь я уже не знала, хорошо ли сделала, что отказалась ехать с Дружининым. Наверное, я смогла бы удержаться от разговоров на темы, которые он мне предложит, а заставила бы говорить его самого. Я бы и время провела приятно и горбуна не обидела, а что он обиделся, я не сомневалась, достаточно было вспомнить короткое прощание и его поспешный уход. Но, с другой стороны, у меня не было причины его жалеть, раз он не жалел меня, смеясь надо мной и используя как ширму для свободного входа в этот дом.
Когда надеваешь одежду, которая давит, стесняет движения или даже причиняет боль, её можно снять и надеть другую, удобную, но как избавиться от душевной муки? Принято думать, что работа отвлекает от тяжёлых мыслей. Наверное, какая-нибудь и отвлекает, но только не посадка луковиц. Я специально принесла маленькую скамеечку, чтобы с большей полнотой отдаться работе, но мне и она не помогла. Я просидела на ней полчаса, перебирая луковицы и десять раз без всякой причины переложив их с одного места на другое, а думать о горбуне не перестала.
Меня спасла Нонна. Едва она появилась, ведя за руку Марту, с Петером, следующим за ними, как во мне возродились прежние опасения за свой наряд, заслонивший от меня мысли о Дружинине.
Марта сразу же подбежала ко мне, а Петер весело поздоровался по-английски.
— Я не стала терять времени даром, сказала Нонна, — и пригласила Петера с собой. — Ты собралась поработать?
— Ты бы хоть предупредила! — воскликнула я. — Посмотри, на кого я похожа!
— Прекрасный вид, — одобрила Нонна. — Как раз то, что нужно.
Она показалась мне бледной, осунувшейся, охваченной нервным возбуждением. В этот миг она была почти весела, но меня бы не удивило, если бы она совершила какой-нибудь неожиданный поступок, заплакала бы или закричала.
— Если я о тебе не подумаю, сама ты ни на что не решишься. Сходи погулять с ним и с Мартой, да веди себя поумнее. Ты ему нравишься, и только от тебя зависит дальнейшее.
Меня не устраивало столь скорое разворачивание событий. Я была совсем не готова к каким-то совместным прогулкам, а тем более — решительным объяснениям. До сих пор я жила спокойно и неторопливо, нимало не заботясь о создании семьи, а теперь об этом думают за меня, да ещё усердно толкают на решительные шаги. Но все мои возражения и приведение веских причин для отказа идти гулять разбились о гранитную непоколебимость Нонны. По-моему, она даже не прислушивалась к моим отговоркам, находясь во власти своих собственных дум. Что бы мне стоило быть повнимательнее к ней, присмотреться, попытаться понять её или, если я не способна на такой подвиг, быть к ней немного ласковее. Нет же, я досадовала на неё, и это чувство не давало проявиться даже благодарности за то, что моя подруга заботилась обо мне и пыталась на свой лад обеспечить моё счастье.
Если бы мы остались с глазу на глаз с Нонной, я всеми правдами и неправдами сумела бы убедить её, что с радостью пойду гулять вместе с Петером и Мартой завтра или послезавтра, словом, в любой день, но только не сегодня. У меня не было настроения с кем-то куда-то идти, говорить о чём-то постороннем, в то время как все мои мысли сосредоточены на горбуне, каждый нерв напряжён и раздражается от любого слова, не относящегося к моему недругу. В этом я ей, естественно, не призналась бы, а придумала что-нибудь поэффектнее и неотразимее. Но мы были не одни: рядом стоял Петер, а Марта цеплялась за меня и заглядывала мне в глаза. Пришлось уступить, взять Марту за руку, улыбнуться Петеру с таким видом, словно я с утра ждала нашей встречи, и согласиться. Мне даже подумалось, что, благодаря датчанину, я отвлекусь от скверных переживаний.
— Мне надо переодеться, — спохватилась я. — Пойду в дом.
Нонна пошла вместе со мной. Она говорила разумно, двигалась, как обычно, но, вместе с тем, производила впечатление невменяемой, а я, вместо того, чтобы присмотреться к ней, всё ещё размышляла о горбуне, отвлекаясь иногда лишь для того, чтобы взглянуть в зеркало.
— Ты собиралась сажать лук? — спросила она.
— И лук, и салат, и даже редиску, — ответила я, прикидывая, как подходит красная блузка к вышитой юбке. Оказалось, неожиданно удачно, не так эффектно, как в сочетании с чёрной юбкой, но достаточно броско и, вместе с тем, не вызывающе, как и подобает для прогулки. Если бы горбун услышал сейчас мои мысли, он (не будучи женщиной и не понимая, какое блаженство знать, что одежда на тебе элегантна и сидит ладно) получил бы дополнительный повод меня презирать.
Зачем я вспомнила про Дружинина? Только-только я стала примиряться с прогулкой и думать не только о неприятном, как случайная мысль свела на нет все мои усилия.
— Я посажу их, — предложила Нонна.
— Зачем? — возразила я. — Поедем вместе. Я сама всё посажу, когда вернусь.
Нонна постучала себя по лбу, жест самый что ни на есть советский, и это говорило, насколько крепко в ней сидела родная культура.
— Совсем с ума сошла? Что там делать мне? Мешать? Я останусь здесь, посажу овощи и… исчезну. Ты готова? Ну, иди. Будь счастлива, дорогая.
Она коснулась моей щеки холодными губами и, выйдя на веранду, помахала нам рукой. Не знаю, в чём дело, но, когда я оглянулась на неё, у меня защемило сердце.
Мы покатались по городу, выходя в наиболее приятных для пеших прогулок и интересных для Марты местах. Впрочем, девочке доставляло радость моё общество, и она не отказалась бы от самых скучных осмотров памятников, лишь бы могла держать меня за руку. В другое время это бы меня тревожило, но тогда все мои чувства были заполнены словами, поступками, намерениями и даже предполагаемыми мыслями Дружинина, так что у меня едва хватало сил притворяться довольной и оживлённой. Ребёнок помогал мне в этом. Не будь здесь Марты, наша поездка оставила бы по себе тяжёлое воспоминание, потому что сразу же исчезло бы связующее звено между Петером и мной, я не смогла бы и дальше демонстрировать жизнерадостность, а датчанин не сумел бы добиться непринуждённости в беседе при скудном запасе английских слов, которым я располагала. Мне оставалось лишь благословлять присутствие с нами девочки, не думая о будущем.
Петер был очень приятным кавалером и заботился о нас, дамах, по-рыцарски, но мне не хватало возможности поговорить на отвлечённые темы, которые приходят в голову неожиданно и, хоть не оставляют неприятного осадка, не будучи высказанными, но зато доставляют удовольствие, когда оказываются обсуждёнными. Горбун всегда с лёгкостью подхватывал любое моё замечание, и мне было приятно говорить, не обдумывая предварительно предмет разговора. Если бы я знала о нём то, что знали Ларс и Ира, я бы воздержалась от высказывания своего мнения, но сделанного не воротишь, а прошлые интересные для меня беседы, к которым я сначала привыкла, которые потом ненавидела и о которых тосковала, делали прогулку с Петером и Мартой очень милой, но пресной. Возможно, такие мысли не тревожили бы меня в другой раз и я извлекла бы максимум радости из спокойного тихого дня, если бы Нонна решила привезти Петера пораньше, до моего разговора с горбуном, но этот день был несчастен и для меня и для других.
Неприятная встреча произошла у маленького парка, где были аттракционы, и где Петер взгромоздился на машинку и прокатил Марту, лихо лавируя среди других таких же машинок. Кто, глядя на него в эту минуту, заподозрил бы в нём главу фирмы? У себя в СНГ я привыкла видеть лица начальников и начальничков лишь надутыми от важности и чванства. Хотелось бы мне посмотреть, как мой собственный начальник оседлает машинку и азартно ринется в общий поток, выискивая, куда свернуть, чтобы избежать столкновения. Я была совершенно очарована сноровкой Петера и изяществом, с каким он управлял внешне неуклюжим детским средством передвижения, и даже отвлеклась от воспоминания о поспешном уходе Дружинина. И надо же было мне именно в этот момент повернуть голову, бросить случайный взгляд в сторону и встретиться глазами с сэром Чарльзом, стоявшим в полном оцепенении, словно наша встреча глубоко его поразила. А ещё хуже, что как раз в это неудачное время Петер с дочерью покинули площадку и счастливая Марта, прижавшись ко мне, стала делиться впечатлениями на датском языке. На миг мне пришлось перенести внимание на девочку, а когда я вновь подняла глаза, англичанина на том месте уже не было. Если бы мне удалось с ним поговорить, я бы сумела объяснить, что Нонна привела датчан нежданно, и я вовсе не хотела идти с ними на прогулку, причём сделала бы это осторожно, чтобы не было заметно, что я оправдываюсь, а значит, считаю себя в чём-то виновной, но дядя горбуна исчез прежде, чем я смогла показать, что заметила его, и тем самым вынудив его сказать хоть слово из приличия. Теперь англичанин считает меня лгуньей, нашедшей миллион причин, чтобы не ехать с ним и его племянником, и скрывшей, что едет с Петером и его дочерью. Теперь и Дружинин будет знать, что головная боль была ни при чём, а значит, он будет думать обо мне ещё хуже, чем раньше. Да ещё и Марта осыпала меня ласками, создавая у непосвящённых видимость семейной сцены. А датчанин даже не заметил сэра Чарльза, но, если бы и заметил, не придал бы нашей встрече никакого значения.
Меня сердило и угнетало, что мои мысли вращались исключительно вокруг горбуна и все страхи и опасения были направлены лишь на то, как он поймёт мои поступки, не зная их причины, однако я ничего не могла с собой поделать и продолжала носить на душе тяжёлый груз забот, не дававший мне радоваться приятному дню.
И как раз в этот несчастный момент Петер вздумал предложить мне руку и сердце, а я была так угнетена размышлениями о впечатлении, которое произведёт на преступника-горбуна рассказ мистера Чарльза о встрече со мной, что менее всего была склонна выслушивать подобные предложения. И всё же я попыталась сосредоточиться на действительности, которая состояла в очень симпатичном, можно сказать, даже красивом датчанине, о котором я была самого высокого мнения, а также в Марте, очень милой и привязчивой девочке, не выпускавшей мою руку. Я знала за собой множество недостатков, как характера, так и внешности, поэтому у меня не было никакого сомнения в том, что на решительный шаг Петера побудило пойти только отношение ко мне дочери, а такая причина нередко соединяет самых разных и часто очень неподходящих друг другу людей. Представить семейную жизнь мне не составило труда, но она была окрашена в краски, родственные моему угнетённому состоянию. Я думала о том, как день за днём языковый барьер будет отделять нас от понимания наших забот и надежд, как пройдёт время, а мы по-прежнему будем оставаться тайной друг для друга, потому что не сможем делиться переживаниями, случайными и неслучайными мыслями, воспоминаниями и впечатлениями, как постепенно надежды Петера на счастье сменяются разочарованием, мы всё более отдаляемся друг от друга, а к тому времени, когда я выучу датский язык достаточно хорошо для того, чтобы понимать и вести отвлечённые беседы, мы станем настолько чужими друг для друга, что приобретённое знание языка не сможет нас сблизить. И Марта, для которой сейчас достаточно держать меня за руку, улыбаться и говорить, не ожидая ответа, через месяц будет тяготиться немым общением. Эти неутешительные картины, вызванные подавленным состоянием духа, быстро промелькнули перед моим внутренним взором и оказали очень сильное влияние на осознание самого главного: мне нравился Петер, но я его не любила. Я не могла представить, что смогу когда-нибудь поцеловать его или принять без содрогания его ласки или хотя бы поцелуи, ведь он предлагал мне стать не гувернанткой его дочери и своим другом, а женой, обязанности которой отличаются от обязанностей няньки или воспитательницы, а я всегда была противницей поговорки "стерпится — слюбится". Нет, предложение датчанина было мне решительно не по нраву, а мрачность, с которой я в тот день предпочитала глядеть на мир, не надоумила меня попросить Петера дать мне время подумать и побудила меня рубить сплеча, чего народная мудрость всегда убеждала не делать. Смысл ответа для меня был ясен, оставалось лишь облечь его в подходящие слова, смягчающие суть и не оставляющие тяжёлого осадка. Я могла бы сказать, что мы слишком разные, на что он с полным правом возразит, что ни я его не знаю, ни он меня. Сказать, что я его не люблю, было бы самым точным выражением моих чувств, но они могли его очень огорчить. Длинные рассуждения о безотрадности нашей совместной жизни были недоступны в техническом отношении, но и будь английский моим родным языком, такое объяснение напомнило бы мне холодную проповедь Онегина, недоставало лишь прибавить в конце: "Ужели жребий вам такой назначен строгою судьбой?"
— I live in Russia, — сказала я. — I shell never leave my Motherland.
Узнай кто-нибудь из моих сотрудников или знакомых, к каким высоким патриотическим речам я прибегла, они решили бы, что я или сошла с ума или издеваюсь над Петером, но покидать родину мне, в самом деле, не хотелось, пусть это и противоречит общему убеждению, что, предоставь бывшим советским возможность зацепиться где-нибудь за пределами своей страны, и они тут же покинут СНГ. К счастью, осуждать меня было некому, потому что передо мной стоял датчанин, который вряд ли усвоил, что патриотизм, который приписывали моим соотечественникам даже тогда, когда он почти сошёл на нет, сейчас считается чуть ли не признаком слабоумия.
— All my relations and friends are there and I cannot leave them.
Расставаться с родственниками и друзьями, и в самом деле, было бы трудно. Моя старая тётушка часто повторяла: "Не забывай свои корни". А сейчас мне предлагалось оставить свои корни в одной стране и мёртвым бревном переехать в другую. Это было бы возможно, если бы я с детства или ранней молодости привыкла разъезжать по свету, но бросить привычный мир и близких людей неожиданно, из-за предложения незнакомого мне прежде человека казалось немыслимым.
Понял меня Петер или не понял, но, по крайней мере, он осознал, что я отказываюсь выходить за него замуж. Нам обоим стало неловко, потому что даже банальное предложение остаться друзьями было лишено смысла, так как я скоро уезжала. Мне было жаль Марту, но я надеялась, что ребёнок скоро меня забудет, ведь в этом счастливом возрасте встречи и расставания переносятся легко.
Для приличия мы ещё немного погуляли по городу, делая вид, что никакого объяснения не было и в помине, а потом Петер отвёз меня домой.
Марта была бы непрочь выйти из машины и пойти за мной, но Петер тихим голосом что-то ей сказал, и девочка осталась на месте, очень огорчённая тем, что мы расстаёмся так рано. Датчанин попрощался со мной очень тепло и, по-моему, не без грусти. А мне стало жаль, что я так категорично отказала славному человеку. У меня было ещё несколько дней, чтобы разобраться в своих чувствах к нему. Нонна правильно сказала, что мне не двадцать лет и пора думать о будущем, а я подхожу к серьёзному делу с неуместной поспешностью. Может, по зрелом размышлении, я уже послезавтра привыкну к мысли о замужестве, а ещё через день без памяти влюблюсь в симпатичного Петера? Почему я не сказала, что его предложение застало меня врасплох, и я должна подумать? Во всём мире люди покидают родину, переезжают из страны в страну, выходят замуж за иностранцев, разводятся с ними, и никто не считает это чем-то особенным. Только бывшие советские, те, которые не нацелены на отъезд, сомневаются, мучаются, изводят себя выдуманными трудностями и только портят себе жизнь.
Я пригляделась к Петеру, отметила, что, по мнению большинства женщин, он, несомненно, красив, характер у него, насколько мне известно, хороший, а материальное положение не оставляет желать лучшего. К тому же есть готовый ребёнок, неизбалованный, спокойный, с которым уже налажен контакт. Может, у меня просто воображение годится только на создание мини-монстров на двести ватт, а представить счастливую семейную жизнь оказалось выше моих возможностей? Хансен мне сразу понравился, но оказался непригодным по своему любвеобильному характеру. Вот если бы (на память приходит героиня Гоголя) у Петера была внешность Душки и его широкая улыбка, а говорить он мог, как Дружинин… У Петера этих достоинств не было, но… Чем чёрт не шутит?
— I hope you will come and see us, — сказала я Петеру, решив быть вежливой и заодно, на всякий случай, показать, что мой отказ ещё может перерасти в согласие.
Датчанин не стал противиться моему приглашению и выразил уверенность, что мы ещё увидимся. Мне даже показалось, что он с самого начала не собирался удовлетворяться отказом, и это меня почему-то разозлило. Наверное, не надо было слишком церемониться и выискивать самую мягкую причину для отказа, а прямо объявить, что мы не подходим друг другу.
Я улыбалась до тех пор, пока машина не скрылась, а потом с раздражением подумала, что, если от навязчивого датчанина последует ещё одно предложение, мне не составит труда вновь ответить отказом, так что не стоит сейчас забивать себе голову утомительными мыслями, а будет лучше погрузиться в мою повесть, где действует хороший горбун, и забыть о Петере с его предложением и о злобном маньяке, преследующем мою подругу только за то, что она не разделяла его чувства.
Я стремительно подошла к двери, нащупывая ключи, взялась за ручку и выяснила, что дверь только прикрыта, но не заперта. Ключа на условном месте не оказалось. Или Нонна забыла закрыть дверь и оставить ключ, или кто-то увидел, куда она положила ключ и воспользовалась им, или, что для меня было сейчас самым худшим, она до сих пор не ушла и благополучно дожидается моего возвращения и отчёта.
Я осторожно приоткрыла дверь, заглянула внутрь и, не почувствовав опасности, вошла, готовя про себя решительную фразу: "Петер сделал мне предложение, но я ему отказала". Тишина. Та особая тишина, присущая пустому дому, когда ожидается, что в нём кто-то есть. Нигде ни души, а кажется, что за тобой наблюдают чьи-то глаза. Ещё немного — и мною овладел бы ужас, родственный тому ужасу, который я ощутила в этом доме в день первого убийства. Но я взяла себя в руки и заглянула в гостиную. Пусто. В комнате у Иры не было никого, а в моей комнате, то есть бывшей комнате Мартина, на диване аккуратно лежали вещи Нонны. Наверное, она переоделась в снятую мной одежду, чтобы закончить мою работу, и возится сейчас на огороде.
Я села на другой конец дивана и откинулась на спинку. Мысли вяло шевелились в голове, вертясь вокруг одних и тех же людей, но преимущественно вспоминался Дружинин, причём не в истинном своём качестве, а во время тех посещений, когда я ещё не знала о порочащих его фактах или забывала о них. Я была зла на себя за то, что так плохо разбиралась в людях и охотно болтала с негодяем, не замечая издевательских ухмылок, не подозревая о тайных замыслах и даже сейчас предпочитая вспоминать хорошее. А в отношениях с Ларсом я постоянно чувствовала натянутость, первоначальной причиной которой были мои бездарные повести, отзыв на которые был слишком снисходительным для них, а потом я не могла избавиться от некоторой гадливости из-за его супружеской неверности и постоянной лжи. Вряд ли я негодовала из-за Нонны, скорее это была непроизвольная личная антипатия, возникающая стихийно и не подчиняющаяся никаким убеждениям. И с Петером я не чувствовала себя так легко, как с Дружининым, этим преступником, убийцей, наглым, насмешливым, с наслаждением заставляющим меня выставлять напоказ глупость или некомпетентность или, кто его разберёт, что именно. А вот Хансен мне нравился, очень нравился, несмотря на то, что целовался с Ирой. Сделай он мне предложение, я отказала бы, не задумываясь, но оно доставило бы мне удовольствие, а не вызвало душевный разлад, как предложение Петера. По крайней мере, я бы знала, что нравлюсь ему. Вот как бывает, что красивый, весёлый и, наверное, умный человек имеет такой скверный недостаток, как чрезмерная влюбчивость. Я ничего плохого не думала бы, если бы он предполагал жениться на Ире, но на это не было и намёка.
И всё-таки надо было вставать и идти к Нонне, потому что даже я успела бы посадить лук и семена за десять минут, а за то время, пока мы гуляли с Петером и Мартой и пока я сидела здесь, можно вскопать и обработать площадь в десять раз большую. У Нонны сноровка была получше моей, так что она, наверное, совсем измучилась, работая на чужом огороде, и пора было вытащить её оттуда, в ущерб интересам хозяйки участка, но зато на пользу самой Нонне.
Я собиралась усадить её отдыхать, а сама сварить кофе или чай, по её желанию, и приготовить какую-нибудь еду. Всё это я проделала бы с радостью и отменной заботой, лишь бы она не говорила о Петере, а то это доброе существо своей энергией было способно загнать опекаемого человека в могилу.
— Нонн! — позвала я от двери, с унынием представляя ожидавший меня допрос.
Молчание.
— Нонка! — закричала я. — Кончай работу!
Я прислушивалась, но не уловила ни звука. По спине пробежал холодок, и я почувствовала неопределённую, томительную тревогу, которая стремительно росла, принимая форму сначала предчувствия несчастья, а потом уверенности в том, что несчастье уже произошло, и Нонка лежит в беспамятстве где-нибудь в кустах. Наверное, это предвидение меня и спасло, потому что, когда я заворачивала за угол, я была уже мысленно подготовлена к предстоящему.
Нонна неловко лежала поперёк грядок, лицом вниз, подогнув руки под себя и врезавшись ногами в рыхлую, хорошо политую землю, перемешав её с луковицами, в идеальном порядке сидевшими там, где её работа не была разрушена. На ней были старые Ирины джинсы, рубашка и косынка и, конечно, в таком наряде со спины её можно было спутать со мной. Да, именно со мной, и в этом не было никакого сомнения, потому что из-за этих поношенных тряпок я терзалась, когда горбун со своим дядей зашёл утром. Если бы Нонна не повязала на голову косынку, прежде всего бросились бы в глаза её короткие светлые волосы, и я не стояла бы сейчас над ней, с взглядом, прикованным к красным пятнам на косынке. Зачем ей понадобилась эта косынка? Я боялась, что волосы будут лезть мне в глаза, но ей-то с её практичной стрижкой эта беда не грозила.
Я не закричала, не бросилась бежать, не сделала ни единого движения, а глядела на скрюченное тело, не в силах пошевелиться, что в медицине, наверное, называлось шоком.