...Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно:
- Убийца!
Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России. Лопухин был обречен.
Да, здесь, в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов; кто смел, тот и съел; в смутное время о себе думать надо, только так и дано выжить, иначе погибель, нищета и бесславие.
...Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове, долго всматривался в холеное лицо Герасимова (провинциал, следит за внешностью, усы фиксатурит, удлиняет каблук, чтоб казаться выше, глаза, однако, торговые, с хитринкой), а потом грустно вздохнул:
- Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая группа. Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора, бог знает, против кого еще... Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если преуспеете - победитель, прохлопаете - конец вашему будущему, время крутое, кости хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под рукою, есть на ком зло выместить. Ну, а я чем могу, понятно, помогу.
- Чем же? - поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского; женат на француженке, большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался с папой Львом тринадцатым, открыто ненавидел немцев, стоял за русско-французское единение; не иначе, республиканец. Немец, как и русский, консерватор и монархист; кайзера чтит, а для француза нет авторитета, несет, что душе угодно - на этом-то и погорел, голубь, когда прислал из Парижа письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ясновидец месье Филипп на самом деле скрытый масон, подведенный к Николаю и государыне змеями. Письмо не влестило, не угадал настроения Самого; министр Плеве, несмотря на былые заслуги Рачковского - Народную Волю он ведь разгромил, никто другой, - несмотря на его фантастические связи в кабинетах Европы, вышвырнул его в отставку. Лишь после того, как сам Плеве был разорван террористами в клочья и началась заваруха, Трепов возвратил Рачковского на права директора политической части департамента полиции с неограниченными полномочиями.
...Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: <Ты так на своих харьковских <подметок>* смотри, на меня не смей, затопчу>. Слово <взорву> даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи боевики порвали в клочья, не с чьей-нибудь еще.
_______________
* Агентура охранки.
- Помогу идеями, - улыбнулся наконец Рачковский. - Они дорого стоят, а что есть на свете дороже, чем мужская дружба, Александр Васильевич?
Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому, либо его действительно держать в друзьях, или закапывать так, чтобы не поднялся.
Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов, повторял, как все, что, мол, торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, главное не проявлять суеты, величие державы говорит само за себя; европейские писаки только и ждут, как бы за что нас укусить, не дадим им такой привилегии, выдержка и еще раз выдержка, достойная нашей исторической традиции), вызвал помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: будь то прослеживание маршрутов Витте и Трепова - в целях, понятно, их же безопасности, - наблюдение за членами государственной Думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.
После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах. Как часто бывало и ранее, увольнение начальника не сказалось на его аппарате. Поболев три месяца, дождавшись, пока уляжется шум, вернулся на службу как ни в чем не бывало. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже - сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.
Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад: в благословенные годы тишины и мира в империи сыск еще возглавлял Зубатов, был вызван в северную столицу с отчетом.
Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:
- Плохо работаете, Александр Васильевич, с руки вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии каждый год четыре штуки накрывает...
Герасимов захолодел от гнева:
- Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента, чем занимается Кременецкий, чтоб внеочередные награды получать, - увольте, не стану.
После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к начальнику департамента полиции Лопухину:
- Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом, арестовав последних, получают за это награды и звания?
Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника. Воистину смелых боятся; кто кулаком по столу стукает, тот и победил; молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на такого - в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала, только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались...
...И вот, спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений; может, чего и не так было, так из-за того это, что пень неученый, но служить, чего не отнять, умею и начальству предан душою.
- Молодец, - прервал его Герасимов. - Знаю. Только вы меня и отучили на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и министра Дурново кому отчеты ежедневные по секретной агентуре передаете?
- Ну как же, Рачковскому, вашему советнику, и передаю, Александр Васильевич.
- Так вот, отныне вы не ему только передавайте, а все, абсолютно все - мне. И никому больше. Ясно?
- Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно, уж не сомневайтесь.
- Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный, конкретный момент. Именно террор.
- Значит, социал-демократов не освещать?
- Господь с вами, - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника, - милейший... И социал-демократов освещать, и наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное - террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?
- Савинков, кто ж еще, - ответил Медников, глядя на Герасимова влюбленным взглядом.
- Подходов у вас к нему нет?
- У меня? - переспросил тот.
- Не у министра же.
- Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников. - Не подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
В тот же день три филера, привезенные Герасимовым из Харькова, доложили, что Медников из охраны отправился поздней ночью к Рачковскому, соблюдая при этом все меры предосторожности: трижды проверился, сворачивал в проходные дворы, видно, сильно нервничал.
II
Кухарка Рачковского, завербованная Герасимовым, всего разговора друзей не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского: <Запомни, за Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А потому тебе. И если он попадет к Герасимову, отвечать тебе придется головой, я двойной игры не прощаю>.
Именно в это время Евно Филиппович Азеф с осторожной подачи Рачковского (через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) начал подготовку акта против министра внутренних дел Дурново, который перестал устраивать Трепова, поскольку личная разведка столичного диктатора принесла ему на блюдечке подарок: имя человека, который был готов взять на себя министерство внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий, но вполне справедливый порядок; звали его Петр Аркадьевич Столыпин; в отличие от Дурново, да практически от всех людей, входивших в орбиту Двора, он имел программу действий, во время бунтов не растерялся, был готов на волевые решения, не страшился ответственности.
Естественно, наблюдение Герасимова засекло трех <извозчиков>, тершихся вокруг дома Дурново; почерк эсеров, те и Плеве таким же образом обложили; бомбисты, ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
Старик филер, начавший службу еще в Третьей Канцелярии Его Императорского Величества в прошлом веке, обозначил в своих безграмотных рапортах некоего человека, замеченного вместе с <извозчиками> <нашим Филипповским>; как на грех, в это время Медников лежал с простудою, и рапортички попали Герасимову; тот вызвал старого филера на <дружескую беседу>, угостил рюмкой хереса и поинтересовался, отчего человека, подозреваемого в терроре, он называет <нашим>.
- Да, господи, - сияя глазами, отрапортовал филер, - мне ж его еще три года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал. В булочной Филиппова это было, оттого мы его и обозвали <Филипповским>. Самый, сказал тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны, страх и гроза, умница и прохиндей...
Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась. Герасимов отправился в департамент полиции, к Рачковскому. Тот, хоть и формально, числился начальником секретной части, несмотря на то, что проводил все дни в приемной Трепова.
Выслушав вопрос Герасимова, пожал плечами, отошел к сейфу, где хранились имена <коронной> агентуры, принес на стол американские картотеки, предложил шефу охраны самому посмотреть все формуляры, недоумевал, откуда мог появиться этот самый <Филипповский>: <Скорее всего фантазия филера, они к старости все фантазеры; у меня, увы, сейчас нет никого, кто бы имел выходы на террор, я ж все больше чистой политикой занимаюсь, Александр Васильевич...>
Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом <старшего друга>, но, вернувшись к себе, повелел Филипповского схватить при первой же возможности; когда ему возразили, что это может провалить всю операцию по слежению за группой террористов, ответил:
- Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний рог, ибо выполняю личное указание министра.
Личного указания не было; никто, даже Трепов, обо всем этом не знал; Филипповского подстерегли, сунули в закрытый экипаж и доставили в кабинет Герасимова.
Азеф, сдерживая ярость, протянул Герасимову паспорт:
- Меня знают в свете, я инженер Черкес, если я не буду освобожден, завтра же Петербург прочтет в повременной печати о по лицейском произволе, который был возможен лишь до манифеста, дарованного нам государем! Кто-то хочет бросить тень на монарха и тех, кто стоит с ним рядом во имя святого дела обновления России.