— Что у вас по Гуровской собрано?
Шевяков протянул Глазову несколько листочков бумаги: друзья, родственники, знакомые.
Глазов, бегло просмотрев листочки, поднял трубку телефона, назвал барышне номер «64-91», кроша длинную папироску в ожидании ответа.
— Да.
Голос был ломкий, ждущий, красивый.
— Вы писали нам, — сказал Глазов. — Вот я и звоню. Добрый вечер, госпожа Гуровская.
— Добрый вечер. С кем имею честь?
— За вами подослать пролетку? — не отвечая на ее вопрос, предложил Глазов. — Или вы сами? Мы от вас недалеко.
— Я знаю. Пролетку подсылать не надо.
— Вуальку только наденьте, пожалуйста, чтоб лишних глаз не было, хорошо?
— Какую вуальку? — голос на том конце провода дрогнул, выдал характер, который подчиняться не любит.
— Желательно темную. Мой помощник вас встретит у входа через десять минут.
Положив трубку на рычаг, Глазов попросил Шевякова:
— Начальному общению просил бы не мешать, Владимир Иванович, я предпочитаю работать соло.
— Хорошо, — чуть помедлив, ответил подполковник, — у каждого, как говорится, свой стиль. Ни пуха ни пера.
— Спасибо.
— А «к черту»?
— Не знаю, как у вас по части юмора, Владимир Иванович, а то б послал…
… Ротмистр усадил Гуровскую в кресло, предложил чаю с лимоном и осведомился:
— По отчеству как позволите вас называть?
— Казимировна. Елена Казимировна.
— Меня зовут Глеб Витальевич. Рад знакомству и благодарю за письмо. Но сразу хочу сказать вам, Елена Казимировна, о ста рублях не может быть и речи. Бога ради, не сердитесь и постарайтесь меня выслушать непредвзято. Мы сто рублей редко кому платим. Да что же тут секретиться, я — чуть больше ста получаю, а ведь к этим деньгам шел семь лет. Конечно же, окажи вы государю и охране какие-то особые услуги — мы можем обратиться с хлопотами в Санкт-Петербург, в Департамент полиции.
— О какой сумме может идти речь?
— Прежде чем я отвечу вам, сблаговолите объяснить, на какие цели вам надобны деньги?
— Надоело в нищете жить.
— Не верю.
— Почему?
— Да просто-напросто потому, что вы говорите неправду.
— Я говорю правду.
— Если вы говорите мне правду, возможны два исхода, Елена Казимировна. Первый: мы установим, что вас к нам подослали «товарищи», но сие — вряд ли, слишком вы открыто лжете. Второй: вы ничего не знаете о революционерах и пришли нас шантажировать, ибо в той среде, которую вы изъявляете желание освещать, очень быстро обнаружат человека, которому, по вашим словам, «надоела нищета», и перестанут такому человеку верить. Зачем вы тогда нам? Ради какой корысти? Итак, я повторяю свой вопрос…
Гуровская перебила его нервно:
— У меня есть друг. Он голодает.
— А вы? В каких условиях живете? Где? На какие средства?
— Отец умер. Я учусь в Берлине. Мама высылает мне крохи, чтобы я могла снять мансарду и не умереть с голода.
— Вы учитесь медицине?
— Да.
— Ваш друг — поэт?
— Да… Хотя больше, кажется мне, публицист. Откуда вы знаете об этом?
— Он сейчас в Варшаве? — не отвечая Гуровской, продолжал Глазов.
— Да.
— Его имя?
— Я назвала вам себя — этого достаточно.
— Владимир Ноттен его зовут, разве нет? — тихо сказал Глазов.
— Да, — так же тихо ответила Гуровская, ощутив внезапно безразличную усталость.
— Я что-то читал… Погодите, это он недавно опубликовал в «Утре» рассказ о маленьком мальчике-сироте, о его страдании у чужих и о самоубийстве?
— Да.
«Господи, — с ужасом вдруг пронеслось в голове Гуровской, — зачем я начала все это?! Они же сомнут меня и уничтожат! Не смогу я ни Влодеку помочь, ни себе, ни нашим — это же все бред какой-то! Надо встать и уйти, сейчас же уйти!»
Впившись глазами в лицо женщины, словно ощущая все, что происходило сейчас с нею, Глазов тихо сказал — будто выдохнул:
— Мы подружимся с вами, Елена Казимировна, подружимся…