— Абсолютной — нет.
— Вероятие?
— Половина на половину.
— Он не пойдет на это.
— Я успел его узнать и полюбить. Я согласен — он не пойдет, поэтому я попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание партии. Он выполнит такое указание.
— Чем заменят расстрел?
— Пятнадцатью годами каторги.
— В Сибири бывали?
— Да.
— Где?
— Всюду — я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского, вспыхнувшие, было, — решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, — вновь потухли.
— Пятнадцать лет каторги — тоже смерть, только медленная, — сказал Дзержинский.
— Не рассчитываете на революцию?
— Рассчитываю.
— Сколько ждать?
— Столько, сколько потребуется.
… Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.
— Я протестую, — сказал Веженский охранникам. — Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.
— Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.
— Я напишу жалобу.
Грыбас заставил себя улыбнуться:
— Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.
— Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?
— Да. Понимаю.
— Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.
— Что сохранят? — удивился Грыбас. — Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.
— Неужели вам не хочется дожить?
— Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.
— Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.
— Разве бесчестьем спасают?
(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: — Сейчас нужен крен — я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, — в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева — не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка… Я запамятовал его фамилию… Коли сможешь спасти его от петли — мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет — весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех — тогда сможем свершить главное.)
… Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,
Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах «кэпстэна», любимого табака Влодека, и поняла, что он дома — работает.
— Можно? — она приложилась ладонями к двери, крашенной «слоновой» масляною краскою. — Влодек…
— Да, да! — Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. — Здравствуй, Геленка!
Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.
— Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?
— Что ты?! Устал.
— У тебя глаза больные. Хворал?
— Нет, нет. Здоров.
— Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. «Рассказы о горе» — я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура…
— Боишься цензуры?
— Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?
— Как?
— Ну, не знаю… Так…
— Это ты с дороги так нервна, Гелена.
— Почему «Гелена»? Я не люблю, когда ты меня так называешь.
— Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.
— У тебя жарко.