— Войди.
Казанчук проскользнул в купе, и, пока рыскал под лавкою, Пилипченко увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи — много крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.
— Подальше от состава отойди, чтоб угля не попало, — сказал Киршин, поглаживая пятерней отечное лицо. — Понял?
— Так точно, вашродь.
А как Пилипченко вышел из вагона-то с тазиком — нос к носу с ротмистром Евецким столкнулся.
— Где был? — тихо, с адовой угрозой в голосе, спросил Евецкий. — На кого пост бросил?
— Вашродь, так ротмистр Киршин велели снежку поднесть.
Евецкий проверил, как натянута лайка на правой руке, и ударил — с оттягом — прямо в губы. Во рту стало тотчас же солоно.
— Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а? — продолжал бесстрашно спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.
— Да, господи, вашродь!
Договорить не успел — ротмистр ударил еще раз, по больным, только что расквашенным губам.
— Вашродь, не надо! — воскликнул Пилипченко. — Вон ротмистр-то, в этом вагоне живут!
— Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?
Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом, думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр, отскочив, закричал:
— Руки вверх, стрелять буду! — и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал ее своим мужеством…
— Вашродь, — с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко, — я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.
Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал — играл дурня.
— Евецкий, — окликнул ротмистра из вагона Киршин, — я ждал, ждал, пока вы его собьете… Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет — голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.
Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов, Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:
— Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.
Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем на улице.
Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым и Злобиным.
Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.
Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:
— Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем плохо.
— Нет у вас сердец, — ответил Ненахов, — у вас заместо сердца камни.
— Ты сам-то из каких? — спросил арестант.
— Я из царевых, — ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими наемниками.
— А я думал, из рабочих.
— Это ты — рабочий? — спросил Ненахов презрительно. — Барич ты, неумь, наемник ссатый!
— На, руки мои посмотри, — сказал арестант, показывая костистые, в металлической копоти пальцы. — Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших офицеров руки: у них, это верно, барские.
— У них они русские, — ответил Ненахов.
— А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов, крещеный, чай…
Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:
— А ну, бежи за офицерами, скажи — агитируют.
— Да рази он агитировал? — спросил Пилипченко. — Он про себя говорил.
— Это они так завсегда, — ответил Колков, — сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.
Пришел поручик Родин.
«Чего ж бабу свою не взял? — подумал Пилипченко. — Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться».
— Где агитатор? — спросил Родин. — Лицо помните?
— Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.
— Вызови его, — сказал Родин Ненахову. — Пусть ко мне выйдет.
Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.
— Пожалуйста, представьтесь, — попросил Родин. — Я слыхал — вы русский, Иванов? Так?
— Верно.
— Не слышу…
— Верно, — повторил Иванов громче.
— Не слышу, не слышу! «Ваше благородие» не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!
— Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.