ощущал внутри себя присутствие вымуштрованного солдата, для которого
 именно в этом доме располагался штаб и который постоянно находился в
 ожидании приказа, в страстном ожидании приказа. Рне поступи этот приказ -
 солдат потеряет себя, почувствует себя ненужным и растворится; я не знаю
 как растворится, в воздухе ли, в море, но я предчувствую, что с ним
 случится что-то ужасное, что-то изымающее его из этой жизни и превращающее
 его в пустоту. Рбыло мне стыдно и за себя, и за этого солдата, вдруг
 проснувшегося во мне, в человеке, настоящее воинское звание которого -
 дезертир, а любимый флаг - белый. Было стыдно, но этот стыд не давил на
 совесть, не заставлял замедлить шаг и я сам удивился той легкости, с
 которой я пробирался вверх по извилистой своенравной тропе. Вот уже
 появилась терраса, но за красным столом, стоящим посередине, опять спиной
 ко мне сидит мужчина и что-то пишет. Кто он? Кто она, та, которой сейчас
 здесь нет? Где она?! Наверно, неспеша идет вдоль набережной со своей
 собачкой. Боже мой, какая классика! Дама с собачкой! Лик вечности,
 миндальные глаза, тонкие черты балерины прошлого века! Что за наваждение:
 я никогда не любил балет, но здесь, словно больше не с чем сравнивать
 походки и лица. Легкость, грация, Греция... и балет... Будь проклят этот
 человек, пишущий что-то, сидящий ко мне спиной! Я никогда не видел его
 лица, да и не хочу. Он мне не нужен, он мне больше чем не нужен. Я боюсь,
 что именно он окажется препятствием даже для воображаемого мною знакомства
 с девушкой, которая умеет так быстро и легко растворяться в перламутровом
 горячем воздухе этого города. Я не желаю этому человеку добра. Ртут же
 сам на себя злюсь за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на
 которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а ты выведи
 меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня возникнет воистину нормальный
 выбор: смотреть вниз или слушать тех, кто придет туда.
 Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам
 смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился, увидев перед
 собой надгробия в страдальческих позах.
 На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и
 только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно стараются
 украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от моря, несет с собой
 солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и вот уже приятная соленость
 ощущается на языке. Солнце сегодня добрее обычного. Может быть потому, что
 время склоняется к вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи
 охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.
 Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут,
 присутствие человека в мешковатой футболке, на которой изображены пять
 колец и что-то написано. Как, должно быть, удручающе для них, посланцев
 вечности, несущих на себе арабские "вязанные" слова, видеть здесь меня,
 живого, несущего на себе "кириллицу" чуждой страны, кириллицу, не имеющую
 здесь никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то, что
 я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот камнем, которому
 перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он это имя через века, в
 иллюзорную "вечную память" незнакомым и не нуждающимся в памяти обо мне
 потомкам. Я готов извиниться, я даже готов стать на колени, но этот жест
 уже более относится Рє РіРѕСЂРѕРґСѓ. Рто перед РЅРёРј СЏ готов стать РЅР° колени Рё
 поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и попросить его не