В конце томика на первой же открытой странице оказался известный монолог Арбенина из "Маскарада":
Послушай, Нина, я смешон, конечно,
Тем, что люблю тебя безмерно, бесконечно,
Как только может человек любить...
Эти строки как нельзя лучше отражали тогдашнее настроение Рушана, вот только имя "Светланка" не укладывалась в рифму, а так -- словно по душевному заказу, а точнее, будто его собственные строки. И эти стихи сами, без труда, легли в память, и он собирался прочитать их как-нибудь при встрече Резниковой, но все так неожиданно оборвалось, и казалось, эти строки никогда больше не пригодятся. И вот...
Пока девушки, препираясь, стали выталкивать друг дружку читать стихи вслед за Валентином, Рушан подал знак Стаину и двинулся к двери. И тут у самого порога обернулся... Нина словно почувствовала, что он уходит, и подняла на него свои затуманенные глаза, будто вопрошая: "И ты меня оставляешь одну?" Рушану даже показалось, что она протянула руку, словно хотела его удержать. И вдруг он театрально отступил назад и, обращаясь только к Нине, хорошо просматриваемой отовсюду в освещенном проеме двери, стал читать знаменитые лермонтовские строки:
Послушай, Нина...
Он был в странном состоянии, как после тяжелого удара на ринге, когда автоматизм защитных движений спасает от нокаута, но строка за строкой придавали ему уверенности, возвращали в реальность. И снова, как на ринге, он видел своим неожиданно открывшимся объемным зрением все вокруг. Прежде всего Стаина, онемевшего, оцепеневшего, со смешно отвисшей челюстью, не понимающего, что происходит, такого от молчальника Дасаева он не ожидал. Позже Жорик долго будет рассказывать эту сцену в лицах. Но мелькнувший на секунду Стаин его не волновал, он видел чудо преображения Нововой.
Она, завороженная, словно лебедь, оторвалась от спинки кресла и, готовясь взлететь, взмахнуть прекрасными крылами, потянулась к нему взглядом, теплеющим лицом. В эти минуты для нее не существовало никого в целом мире, только -- он и она, хотя наверняка чувствовала, что на них, затаив дыхание, смотрят все гости, понимая, что это кульминация дня, тот сюрприз, которого так ждут на каждом поэтическом часе. Снова, как в начале вечера, она легким, изящным жестом отбросила тяжелые темные волосы от матовой шеи. И этот свободный, полный достоинства жест говорил: "Вот я какая, какие мне читают стихи!" Сегодня, спустя годы, он не стал бы отпираться, что это прозвучало как объяснение в любви к прекрасной Нововой, но тогда...
В лермонтовский монолог он вложил всю боль исстрадавшегося сердца, не познавшего любви, это было как бы его последнее "прощай" компании, с которой он вот-вот должен расстаться навсегда. Возможно, он хотел подчеркнуть, что они с Ниночкой одинаково несчастны, одиноки в этот чудный майский праздник, в гостеприимном доме именинницы Старченко. Но под чувства сложно подводить теории, анализировать их, он и сейчас не может объяснить, что с ним было, да и надо ли...
Слова, пришедшие внезапно, так же неожиданно иссякли, и Рушан стоял, не смея сделать шаг ни к двери, к дожидавшемуся Стаину, ни назад, чтобы протянуть Нине руку. Выручили ярко вспыхнувшая люстра под высоким потолком и неожиданные аплодисменты поднявшихся с мест гостей. Дальше читать стихи сегодня никто не решился бы. И вдруг, когда Ниночка, по-прежнему не замечая никого вокруг, поднялась ему навстречу, свет в зале снова погас, и тотчас зазвучало "Арабское танго". Она положила ему обе руки на плечи и, приблизив взволнованное лицо, тихо прошептала:
-- Я так счастлива, спасибо тебе...
Со дня рождения Галочки Старченко и можно вести отсчет его новой влюбленности.
Май в их краях, без сомнения, самый дивный месяц. Весна в степные просторы приходит с запозданием, и только в мае природа набирает силу, во всей красе распускаются деревья, в каждом палисаднике цветут сирень, акация, а небольшой сад на улице Красной, словно окутанный дымом, белел шатрами цветущих яблонь. Позже, когда он будет слышать известную песню "Яблони в цвету" рано ушедшего певца и композитора Евгения Мартынова, он всегда будет вспоминать тот давний май.
Это в конце мая Нина однажды сказала: "Мы с тобой как осужденные". И он понял, о чем она: да, как заключенные, зная приговор, невольно считают дни, они тоже делали свои зарубки, ибо тоже знали даты своего отъезда, и даже точно, кому куда. К тому времени Рушан получил назначение в Кзыл-Орду, а Нину ждал Ленинград.
Оттого, словно наверстывая упущенное, они старались видеться каждый день. Встречались с какой-то взрослой страстью, упоением, не отказываясь ни от каких компаний. Они чувствовали себя по-свойски и среди "дроголят", и рядом с дружками Исмаил-бека, на веранде летнего ресторана в парке и в компании Стаина. В ту весну они были словно наэлектризованы -- возле них всегда собирались друзья, приятели, поклонники, болельщики, их захватывало бесшабашное веселье, слышались шутки, смех. Наверное, в душе большинство из них ощущали, что навсегда прощаются с Актюбинском -- городом их детства и юности.
Ниночка в веселье оказалась неудержимой, и вряд ли кто, кроме Стаина, уступал ей в фантазии, энергии. Какие импровизированные вечеринки возникали спонтанно после танцев где-нибудь в глухом скверике или у кого-нибудь в палисаднике, какие песни звучали под гитару!
Никто не узнавал тихую, очаровательную Новову. Однажды она сказала небрежно контролеру танцплощадки: " Этот молодой человек со мной",-- и сделала особое движение корпусом в стиле Дасаева, в точности повторив его коронный нырок, отчего весело зааплодировали все стоявшие у входа.
В общем, они развлекались, пытаясь растянуть сутки, боясь расстаться до утра, а время сужалось, как шагреневая кожа.
За три дня до назначенного отъезда Ниночки в Ленинград Рушан находился в общежитии. Защита диплома позади, через неделю у него выпускной вечер, и он тоже отбудет из города, где сбылись и не сбылись его мечты.
В ту среду ему припомнился точно такой же жаркий июньский полдень, ровно четыре года назад, когда он на крыше ташкентского скорого добирался в город, чтобы сдать документы в техникум. Каким соблазнительным, таинственным виделся ему, поселковому мальчику, город, с невероятно долгой учебой -- и вот все промелькнуло как один день, и снова новый виток жизни, и опять все начинать с нуля. Что ждет его в неведомой Кзыл-Орде? Такие вот невеселые мысли одолевали его в тот час, но на лицо набегала улыбка, когда он время от времени невольно вспоминал о предстоящей встрече с Ниной. В последние дни летняя ночь казалась им такой короткой, невероятно быстро начинало светать, и гудок алма-атинского экспресса долгим сигналом на входных стрелках обрывал свидание. Ниночка, тяжело вздыхая, говорила:
-- Пора прощаться, милый. Как жалко, что в июне так поздно темнеет и так рано светает, но мы с тобой не властны над природой...
Вдруг его мысли о предстоящем свидании прервал случайно заглянувший в дверь парень из соседней комнаты. Увидев Рушана, он удивленно спросил:
-- Ты что тут прохлаждаешься, не провожаешь свою Ниночку? Я сейчас с вокзала, видел ее на перроне с родителями, уезжает.
Одним рывком Рушан вскочил с кровати.
-- Как уезжает?-- тревожно спросил он, не вникнув еще в суть неожиданного известия.
-- Обыкновенно. В восьмом, купейном вагоне. Поспеши, еще минут десять до отхода московского, я на велосипеде с вокзала...
Рушан, не дослушав последних слов, кинулся к распахнутому окну и в мгновение ока оказался на улице.
Он бежал, распугивая по дороге одиноких прохожих, не замечая зноя, не пытаясь скрыться в тени придорожных карагачей, по обезумевшему лицу парня читалось -- случилась беда.
Добежав до путей, он увидел нечетный состав, катящийся к вокзалу. Рискуя расшибиться, он сумел на бегу запрыгнуть на подножку нефтеналивной цистерны с переходным тамбуром. Как он торопил товарняк! Сигнальные огни хвостового вагона пассажирского поезда он видел хорошо, экспресс еще стоял.
Нечетный, сбавив ход, стал сворачивать на боковые пути для грузовых составов, и Рушан, спрыгнув на межпутье, побежал снова, до перрона оставалось несколько десятков метров. Как хотелось ему успеть! Увидеть ее лицо, глаза и, если удастся, спросить -- почему тайком? Почему так жестоко, не по-человечески?! Словно он чувствовал, что будет мучаться потом этими вопросами всю жизнь.
Рушан уже вбежал на перрон, когда хвостовой вагон качнулся, слегка подался вперед, но он сделал усилие, оставляя за спиной вагоны под номером двенадцать, одиннадцать, десять. Вокзал в этот час был запружен провожающими, и, лавируя между ними, Рушан терял скорость. Задыхаясь, он бежал рядом с катившимся девятым вагоном и уже видел, как Ниночка, высунувшись из приспущенного окна, махнула рукой. Кому? Он рванулся из последних сил, пытаясь попасться хотя бы на глаза ей, но девятый вагон уже обгонял его, затем десятый, одиннадцатый... И он устало остановился, не в силах оторвать взгляд от тоненькой девичьей руки, еще махавшей кому-то.
Родители Нины увидели его сразу и, возможно, обрадовались, что состав стремительно набирал скорость, они боялись, что этот отчаянный парень вскочит в отходящий поезд. Но тогда подобная мысль не пришла ему в голову. Когда последний вагон скрылся за выходными стрелками, он обернулся и увидел, что стоит почти рядом с ее родителями. Не смея поднять заплаканное лицо, он медленно, по-стариковски сутулясь, поплелся прочь. Что он мог сказать им? Они и так все видели.
В тот вечер, впервые, он крепко выпил со Стаиным и с ребятами с Татарки. Возвращаясь из парка домой, в общежитие, он повстречал Бучкина с Фроловой. Валентин уже знал о том, что случилось утром на вокзале. Верочка, жившая рядом со станцией, ходила на перрон за свежим хлебом, что подвозят к московскому скорому, и все видела. Валентин увел Рушана к себе, и они проговорили до глубокой ночи. Утром, когда они завтракали на кухне, Валентин вдруг сказал:
-- Твоя история просится в стихи, послушай...
Я познал поцелуев сласть,
Мое счастье было в зените...
Но Рушан протестующе замахал руками:
-- Перестань, без тебя тошно...
Сегодня, спустя много лет, Дасаев жалеет, что остановил поэта. Какие строки шли дальше? Тайна, которой нет разгадки, а эти две строчки запомнились на всю жизнь: "Я познал поцелуев сласть..."
В оставшиеся дни до выпускного вечера, где вручали дипломы, он почти не выходил в город, слонялся по пустеющим с каждым часом комнатам общежития. Словно вагоны в день отъезда Ниночки, мелькали, стремительно убывая, дни: пять, четыре, три... Как он торопил их, жизнь казалась невыносимой. Если разрыв с Резниковой он еще как-то мог объяснить, то бегство Нововой принял как рок, как наказание свыше за... предательство. Да, да, за предательство, ведь иногда, поздно ночью, зная, что все равно не уснуть, он потихоньку пробирался на улицу 1905 года и подолгу стоял у темных окон сонного дома Тамары. Как молил он у нее мысленно прощения, как жалел, что она не догадывается, что творится у него в душе. Он ведь не знал, что в те дни в одной компании, где какие-то девушки, пытаясь задеть ее, упомянули о влюбчивости некогда верного ей Дасаева, она сказала, гордо вскинув голову:
-- Если в этом городе он кого и любил, то только меня, и не заблуждайтесь на этот счет...
Попасться ей на глаза Рушан не решался, хотя наблюдал иногда за нею издали, и в одно из ночных бдений у ее темных окон пришла мысль --попрощаться с ней хотя бы письмом, ведь не шутка, четыре года -столько времени в этом городе их имена произносили рядом, даже если и не сложились у них отношения.
Неожиданное решение наполнило на время жизнь смыслом. Целыми днями он не вставал из-за стола, но три школьные тетрадки, исписанные его четким почерком, трудно было назвать письмом, скорее исповедью его исстрадавшейся, запутавшейся души, где он пытался сказать, что она значила и значит для него. Выходит, сегодняшняя попытка исповедаться на склоне жизни не первая...
Однажды, вернувшись с обеда, он застал в слезах соседа по комнате, Юрия Калашникова, по кличке Моряк.
-- Кто обидел?-- первое, что спросил Рушан у своего верного поклонника, которого в общежитии называли его адъютантом.
Моряк зашмыгал носом и показал на тетрадку глазами:
-- Ты, оказывается, так любишь Томку... У меня от твоего письма просто сердце заболело, так жалко тебя... Никогда не думал, что так можно терзаться... Ты уж извини, что прочитал,-- и, продолжая шмыгать носом, обнял обескураженного Дасаева.
Такого от далеко не сентиментального Моряка Рушан не ожидал.