дорогой маме
приснись, старинный плен — хотя бы в виде ночи,
хотя бы в виде сна с единственной звездой,
которой каждый луч таинственно отточен
и явью обагрен заоблачно-густой.
приснись, старинный плен, приди из ниоткуда:
ведь ниоткуда — здесь, а никогда — сейчас.
у воздуха уже соленый привкус чуда,
прозрачный привкус слез из падающих глаз.
о, снов голубизна — основ чугунной яви!
не твой ли быстрый цвет грохочет по мостам,
как будто поцелуй за грохотом объявят
словно старинный плен, безмолвные уста?
о, дождь Венеции, о, дож венецианский,
скажи, каким числом должны все числа стать,
чтоб выразить твое безгневное пространство,
чтоб выразить твою бушующую стать?
скажи, какую даль должно избрать молчанье,
чтобы оттуда вновь нахлынуть как слова?
скажи, о, дож седой, скажи, о, дождь безглавый...
молчи, как этот гром, суровая глава!
чтоб каждой ночи дать единственное имя —
неповторимое и светлое притом —
я звонко окружен мгновеньями моими,
мерцающими вспять, как звездный небосклон.
и в самой гуще их — имен, а не мгновений —
и в самой толще их — мгновений, а не звезд —
одно и то же вспять безмолвное движенье,
один и тот же вглубь непостижимый рост.
как будто никогда не встретится то имя,
которому не быть отныне так легко,
которое тебя с мгновеньями твоими
могло бы возвратить столь звонко-далеко
когда рассвет неосторожно
коснулся темного окна,
графиня вздрогнула, и сразу
просторней стала тишина.
при свете звонкого бокала,
при тьме искрящихся минут
она с улыбкой различала
просторы, стиснутые тут.
их было несколько — просторов,
один особенно был бел,
и даже воздух (был он фландрский)
над ним по-фландрски голубел.
ему, то есть конечно графу,
седлают верного коня:
стучат воинственно подковы,
сверкает черная броня.
графиня молча пригубила
вино — почти что тишину,
как будто звуки возвратились
к недавно виденному сну.
а всадник медленно-суровый
глядел задумчиво туда,
где осажденные просторы
не будут взяты никогда
пока толпа стрелков дозором обходила
тот сумрак боевой, который был вокруг,
неведомых минут неведомая сила
суровый облик стен преобразила вдруг.
когда так много шпор — серебряных звенящих,
когда так мало дней — случайных золотых,
тогда осенний дождь сбивается все чаще
с прозрачной прямизны на полуночный стих.
и древние гербы становятся древнее
еще на древний миг, который с высоты
упал или сошел, или опал беззвучно,
как опадают те осенние листы.
как благородна тень вояки-дворянина!
она свой древний род ведет от тени той,
которая судьбу настенную вершила
всей прежней тишины — небесной и земной.
пока толпа дождей дозором обходила
окрестные века с их белой прямизной,
графиня-озорник, прелестная на диво,
улыбкой отреклась от паузы одной,
которая одна среди старинных пауз
мерцала об одном, подобно слову «сталь».
подобно слову «миг», который опадает
беззвучней и желтей осеннего листа.
когда настал рассвет, то их ночные латы
не сразу обрели свой утренний наклон,
и всадники вошли, овеянные тьмою
и звездной синевой отхлынувших сторон.
но если прав девиз — начертанный надменный,
то значит для вина нет краткости иной,
как та, что, захлебнув мерцающее время,
становится сама сплошной голубизной
где дремлют сонмы звезд в необозримом небе
и видят русский сон такой же или нет,
мерцает тишина как некий звук полночный,
меняя каждый миг свой век или свой цвет.
особенно одна — которая всех тише,
к которой нет пути ни слуху ни очам,
которая собой весь миг исколыхала,
сгорая и звеня, как певчая свеча.
когда родится дождь или родится ангел,
она объемлет их почти что не собой,
сквозь шелест светлых струй, сквозь
шелест светлых крыльев
заканчивая век и цвет и шелест свой
из всех старинных снов, пожалуй, самый странный
не тот, который есть, а тот, который был.
и вспомнятся дожди, как медленные страны,
влекомые на край синеющей судьбы.
в их темной глубине — такой же одинокой,
как быстрая печаль осенних облаков,
находят свою сталь мерцающие строки
и огненный наклон для вычеркнутых слов.
но вот проходит век, свеча уж догорает,
от древней темноты осталась только тень,
и воздух сам себя от края и до края
просматривает вдаль и видит новый день
луна светила полковая,
сидел наш лекарь полковой
и сочинял стихи вздыхая
качая лунной головой.
к нему придя из авангарда,
стояла муза на ветру,
костры дымились арьергарда,
был горек запах тонких струй.
и ночь, к своим стихам склоняясь,
шептала поздние слова,
и кони молча удивлялись,
и вслух тревожилась трава
кто замурован здесь? ответ один, осенний:
здесь замурован ты, осенний птицелов.
в прозрачной тишине похрустывают тени
то медленных секунд, то медленных веков.
беззвучен только свет и только боль беззвучна,
но цвет ее так мал в сравнении с ничем,
что даже черный край багрово-белой тучи
зазубривает сталь полуденных лучей.
не ангел и не дождь, а как бы некто третий
касается крылом невидимых времен,
к которым птицелов, столь праздный и осенний,
всей башенной судьбой безмолвно устремлен
однажды или никогда
или когда-нибудь сегодня
бегут вечерние года —
как облака, легко свободно.
и пламя тонкое свечей
почти невидимо колышут
и исчезают все светлей
и все заоблачней и выше.
и только детский профиль твой,
едва колышемый, вечерний,
так неразлучен с тишиной,
как бой часов — старинный, мерный.
и только детский лепет твой
так неразлучен и волшебен,
как след заоблачно-простой
в невозвращающемся небе
простившись с кем-нибудь — с какою-нибудь крышей —
уходит ветер вдаль — туда, где дали нет,
где самому себе не виден и не слышен
грохочет в облаках обмолвившийся свет.
но еще ближе крыш и еще дальше света —
какой-то странный миг, всегда стоящий здесь:
одно его крыло задумчиво воздето,
другое — (тоже за) опущено к воде.
и полночь и мосты, когда они настанут,
с тем мигом совпадут, но поздняя гроза
постигнет ли она мерцанье этой стали
или сама впадет в задумчивое за?
снова ночь — на дворе и повсюду,
но особенно ночь на дворе.
ветер звезд леденящую груду
сдвинул всю — от себя и к себе.
этот звук, этот грохот тишайший —
словно свет в водосточные дни,
когда ливень все дальше и дальше
приближается с часом одним.
этот час — незаконченный гулкий —
все захватит и все возвратит:
окна, крыши, листву, переулки
и омытый чугун и гранит
я видел мельницу, она стояла прямо,
и путь ее лежал в Голландию иль нет?
и ветер шелестел стальными жерновами,
прозрачно заслонив размолотый рассвет.
чтоб каждое зерно и каждое мгновенье
рассыпать по полям как моросящий дождь,
он вторит сам себе, за ветхими крылами
ни будущих ночей ни прошлых не найдешь
пока обратный путь не совершило время,
все кажется таким, каким бывает все:
и остов ветряной и облачные крылья
и даже поля край, засеянный овсом
стояли всадники на воздухе вечернем,
и лошади, в такт сумраку звеня,
то думали о том, как этот миг очерчен,
то вспоминали цвет промчавшегося дня.
сей цвет стремительный, почти соприкасаясь
с голубизной полей и синевой небес,
легко опережал, как бесперечь босая,
и черный цвет тропы и неподвижный лес.
но ночь быстрее всех: коней вечерних мысли
уже передались и всадникам и ей,
и вот вдогонку дню не цвет, а призрак выслан,
отторгнутый на миг от праздности своей.
чтобы настигнув даль, ее схватить за гриву
иль за ее схватить драгунско-гуннский хвост
иль вовсе не хватать, а только озорливо
набросить на нее аркан из темных звезд
у осени нет сил: с деревьев опадая
то под ноги коню, то под ноги дождям,
ее могучий цвет, как пронизь золотая,
пространством завладел и рвется к временам.
но не у всех времен есть все века и годы, —
но лишь у одного, которому сейчас
я столько воли дам и столько дам свободы,
что хлынет век златой у осени из глаз
ветер дождь наклоняет прозрачно
в свою сторону, чтобы потом
некий миг или день водосточно
прожурчал, вспоминая о том.
чтобы ночь, наклоняясь над светом
тихой лампы, не знала, как быть —
то ли вспомнить беззвучно об этом,
то ли звонко и грустно забыть?
дар бессонницы — сны голубые, —
чтоб постичь их мерцанье, тебе
стоит лишь запоздалые были
оглядеть как простое «теперь».
пусть к плечам твоим детским струится
этот свет, эта темная высь —
чтоб дождя золотые руины
от неслыханной близи зажглись
мчится всадник безымянный.
где же имя? где оно?
отворилось небо звонко,
как стеклянное окно.
вышел месяц, вышли звезды,
вышел сумрак голубой.
мчится всадник безымянный
безымянною тропой.
слышен лес, густеют ветви
и густеет тишина,
и блестят при лунном свете
боевые стремена.
герб таинственно и древне
отчеканен на щите.
утопает полночь в злате
как в осенней нищете.
меч холодный, меч отважный
дремлет в ножнах. или нет?
ветер в сторону относит
звезд колеблющийся свет.
но среди созвездий стройных —
ни Меча и ни Щита,
только сумрака ночного
голубая нищета.
небо звонко и прозрачно,
как стеклянное окно.
мчится всадник безымянный.
где же имя? где оно?
то ветер падает с железных крыш вечерних,
то вечер падает с железных крыш простых,
и грезятся мосты чугунные во-первых
и то же во-вторых безмолвные мосты.
и ночь колеблется: настать или не надо
иль просто выслать звезд мерцающий разъезд?
и медленно стоит вечерняя прохлада —
наперсница времен, разбросанных окрест.
осенний это миг иль это миг осенний
так странно задержал и ветер и листву
и даже бег оград и их чугунных теней
и бронзовых веков, застывших на мосту?
ответа еще нет, его уже не будет —
ведь ни осенний миг и ни осенний век
не сдвинут тишину холодную немую —
как им не сдвинуть сталь протяжно-гулких рек
все деревянное: и ночь и тротуары
и даже прошлый день, оставленный не здесь,
и даже тополя, чье шествие ночное
остановилось вдруг — надолго ли, Бог весть.
и даже времена, которым нет названья,
плененные века, которым нет пути:
подобно череде стволов неторопливых
колеблются они: прийти или уйти?
о, деревянный миг, наставший на мгновенье,
коснется ли тебя такое же число?
и осень — это что: желтеющее слово
или сплошной ковер опавших желтых слов?
дорогой маме
уединенный день, уединенный век ли
уединился так, что виден весь насквозь?
иль это просто ветр раскачивает ветви
осенних тополей над сумрачной Москвой?
об этом лишь чугун оград старинных знает,
он всем своим литьем безмолвствует о том,
что этих копий ряд и эта рань сквозная
пригрезились сейчас, а вспомнятся потом.
но могут и сейчас так вспомниться мгновенно,
так вспыхнуть на ветру осенне-золотом,
что даже этот век столь кратко-неизменный
с последним опадет трепещущим листом
луна стояла на окне,
старинным светом освещая
и миг, пригрезившийся мне,
и стол с воздушными вещами.
вещь первая: то был стакан,
а вещь последняя — сам воздух:
он, словно некий истукан,
стоял по пояс в темных звездах.
он, словно некоторый князь,
стоял с приподнятым забралом,
и время, кратким становясь,
стакан на треть не заполняло
вот первая строка: «сначала была осень»,
потом, подняв бокал за самое вино,
он в сторону дождя тот взгляд маркграфский бросил,
который претворить в марк-ямб не суждено.
меж тем как за окном и день и дождь стояли,
наклонный их союз так холодно сверкал,
что даже средний век, касаясь локтем стали,
сам на себя глядел из сумрачных зеркал.
а между тем маркграф, как дождь средневековый,
был краток и суров: его последний тост
в словесную броню был призрачно закован,
и путь его лежал от головы до звезд.
но странно он молчал: казалось, что в бокале
не темное вино, а темный день сверкал,
казалось, что его нетронутые дали
объятны, как клинка нетронутый металл.
на все маркграфство лег какой-то сумрак странный,
какая-то печаль, простите, марк-легла,
как будто времена закончились все сразу
за гранью дождевой оконного стекла
во всех прошедших днях есть нечто голубое:
ну например их цвет прозрачно-голубой —
пробитый цвет знамен в разгар звенящий боя,
когда пасует смерть перед самой собой.
но есть другие дни, их цвет еще не назван
и не пробит еще ни пулей, ни клинком —
он хрупок, словно дождь, но прочен, как ненастье,
когда оно шумит в раздумьи ни о ком.
чтоб осень удержать, деревья и ограды
удерживают все: и даже некий цвет —
который никогда, а может быть однажды
названье обретет — хрустящее, как свет
где колебался почерк ливня,
как строки строгого письма,
стоял сентябрь неторопливый,
пронзенный шпагою весьма.
и кровь, забрызганная светом
послеполуденных лучей,
бесшумно смешивалась с ветром
все горячей и горячей.
и ветер тыкался незряче
в кроваво-желтую листву,
и почерк взломанный прозрачный
чугунно прыгал на мосту, —
срываясь вниз — туда, где небо
сверкало облачней воды,
и где сентябрь пронзенней не был,
чем отраженные гряды
начало вечера так странно отличалось
от окончанья дня и от всего вокруг,
что даже первых звезд мерцающая малость
свои же имена воспомнила не вдруг.
и самым странным был маршрут прогулки нашей:
он, начинаясь здесь, заканчивался там.
то вдоль журчащих дней, то вдоль воздушных башен
мы шли, и вся листва сопутствовала нам.
и ветер неночной сопутствовал безмолвно,
и норд его и вест и цвет его сплошной,
встревоженной реки темнеющие волны —
вязались каждый миг с прибрежной тишиной.
в его гербе был дождь крест-на-крест освещенный
прадедовским мечом, девизом боевым,
в его дожде был герб, и, с светом свет скрещенный,
андреевским дождем казался голубым.
теперь мы шли втроем, девизы забывались
и забывались звезд лихие имена,
и светлого креста полуночную благость
заоблачно несла прохладная волна
любимой Матрешечке
где ветер думает стремительную думу —
одну, осеннюю, и дождь прозрачен так,
как будто думы той сиреневому дыму
он цвет свой никакой отплясывает в такт,
где темная листва, себе не зная равных
ни в цвете, ни в веках, ни в сумраке дневном,
колышется одна, и дождь, как резвый правнук,
весь прадедовский мир поставил кверху дном, —
там воздух так силен и так бессилен, словно
протяжно изнемог под тяжестью моста,
и даль так далека, что даже это слово
не могут произнесть чугунные уста
любимой Матрешечке
настанет ли сентябрь? иль августом закончит
чугунный свой узор ограда в октябре?
ржавеющий норд-ост легко схватить за кончик,
еще трудней забыть, Ордынка, о тебе.
бывало, никогда — в осенний день полночный,
когда на башне бьют века, а не часы,
глядел в твои мои сентябрьские очи:
о, Боже, сколь они ответны и чисты!
а то наоборот: когда в прозрачный ливень,
как в призрачный дворец, ты вся заключена,
и странно он стоит, идя неторопливо,
а вместе с ним и вся его величина, —
тогда мой грозный конь гарцует подо мною,
прозрачное копье блестит в стальной руке,
и вся иная явь становится иною,
и весь далекий к(рай) звенит невдалеке
ну вот — опять мой конь оседлан и задумчив,
и ночь моя опять готова в дальний путь,
граненая луна скрывается за тучи,
и северная грань топорщится чуть-чуть.
ох, эта мне луна! ох, эти мне чуть-чути!
но впрочем мой доспех начищен и надет,
а прадедовский меч по правнуковой сути —
опора всех моих мечтаний и надежд.
мечтаний впрочем нет, и лишь одна надежда —
праправнучка лихой надежды родовой:
что ветхий мой доспех, кольчужная одежда
не разлетится в прах, когда вступлю я в бой.
и мой граненый щит, хоть скрылся он за тучи,
с собою в путь возьму, на нем горит девиз,
которой всей луной восторженно заучен:
«раскрой свои глаза, читатель, и дивись!»
где ласковый нажим чугунного графита
ограду начертил и стройный ряд дерев,
стоят два всадника — маркграф и маркграфиня,
пространство трех веков воздушно одолев.
Матрешечка она — легка и грациозна —
поводьями шуршит над мыслями коня,
и чудится, что все настанет слишком поздно —
особенно ничто, созвездьями звеня.
их цокающий звон, подкованный безумно,
напомнит двух коней упорно-гулкий бег
и встречных трех веков прохладное бесшумье
и призрачную сталь осенне-зимних нег
в четверг был ливень четвергтован
на перекрестке двух аллей,
и время долго становилось
то все короче, то все длинней.
в стеклянное окошко
был виден циферблат нагой,
фонарь прихрамывал немножко
своей отчетливой ногой.
все было конным — даже ливень,
все было пешим — даже конь,
каким-то сумраком счастливым
сиял в глазах его огонь.
тут улыбнулся всадник
и раза два сказал:
на этот на прапраздник
ты звонко опоздал.
когда он спешился неспешно,
вонзились шпоры в тишину,
и осень вдруг распространилась
и в ширину и в вышину.
сентябрь наш рожден был хватом,
в полку его все полюбили,
а впрочем пешие дуэли
указом конным запретили.
ведь император, запрещая,
сказал графине: так и быть,
я всех за прошлое прощаю,
но будущего мне не забыть.
графиня была на диво хороша,
стройна, насмешлива и юна,
ее невинная душа
была чуть смуглой от июня.
а дождь, то изменяя имя,
то просто в облике ночном
стоял, держа неторопливо
фонарь, бегущий за окном
измерив истину шагами,
сказал гвардеец-секундант:
ну-с, господа, теперь дело за вами,
я вам секунд 15 дам —
на примиренье, на прощенье
и на прощанье наконец.
и разбредемся кавалькадно —
кто пешком, кто на коне-с.
но если все же за 15
вас не удастся примирить,
то может кровью запятнаться
секунд воинственная прыть...
молчали оба...
на поляне
полулежала тишина,
и ветви шумом наполняли
времен сплошные паруса...
последовал сигнал,
сходиться стали.
два вороных ствола
тамбовской стали...
тут выстрел круто изменил
судьбу прохладной тихой пули.
и секунданты и другой
на эхо бледное взглянули...
и не узнали тишины
и не узнали черт ветвистых —
как будто пуль благие сны
не пронеслись с тамбовским свистом.
как будто кровь не дозвалась
своим немым прощальным цветом —
кого?
как будто не из глаз
взошло простреленное лето
есть паузы между веками,
и между паузами есть.
но под ногами древний камень
звенит, как рыцарская честь.
шаги то замедляются, то снова
опережают смыслы шпор,
и вместо тишины объяты Словом
пространства с тех неуловимых пор.
потомку рыцарей, мне странен этот день:
потомок ли он дней отважных и суровых?
меж тем как носит меч моя лихая тень,
он то несет ее, то безоружен снова.
и с ним его сентябрьский щит —
счастливый, золотой и ржавый,
и вдалеке уже звучит
дождя стреноженного ржанье
когда ночные отраженья
бесшумно входят в зеркала,
чтоб выйти звонко и вечерне,
и неподвижные года
сгибают дождь в одну погибель,
тогда нисходит смысл речной
на все: на даже изваянье —
чугунно-конное весной,
на даже ветер, побелевший
от мысли каменной одной,
на даже якорные цепи,
его влекущие на дно
где ветер, стершийся о каменные стены,
невнятного герба девиз произносил,
там древнее число, соперничая с тенью,
сгущалось по краям испытанных могил.
и ветер налегал на смысл его вечерний,
как будущая ночь наляжет на мосты,
но там и там не смысл был огненно очерчен,
но лишь один порыв бессмысленной листвы.
ведь осень началась — давно и безоглядно,
как начались давно чугунные века,
которые сейчас бесшумно и прохладно
выносит на простор безбрежная река
последних королей осталось только двое:
один из них никто, другой из них нигде.
как странно эту мысль ночной чугун усвоил,
чтоб отразиться с ней в мерцающей воде.
для кованных гербов с их клекотом орлиным
был создан и весь миг и вся речная гладь —
чтоб белизна небес и королевских лилий
могла один лишь цвет собою означать.
от пристани ночной до следующей ночи
всех утренних шагов не вспомнить и не счесть,
а холод не на слух, но лишь на ощупь прочен,
гудками подчеркнув свою благую весть.
но вот оседлан конь, но вот походный сумрак,
но вот походный стяг развернут наконец, —
и белые края потусторонних суток
сверкают над челом, как царственный венец
Христос на ослике въезжает в славный город,
и встретившийся дождь пост свои псалмы,
а воздух не то нет, не то полуразрушен
дождем и немотой ликующей толпы.
так хочется Его святых одежд коснуться!
ведь слишком краток миг: он кратче, чем ничто,
и остается день с его бездонной ночью
и остается ночь с ее дневной мечтой.
а ветер как стоял, так и стоит поодаль,
не зная, как же быть — откуда и куда?
и ослик не спешит, чтоб царственный Наездник
светло опережал вечерние года