– В какой день – не скажу. Осенью было, да. А когда… – Женщина задумалась, огорченно покачала головой. – Нет, не помню.
– Ну, хотя бы – до того, как река стала, или после? – с нажимом спросил Владимир.
Ефросинья задумалась, потом ответила уверенно:
– Он в Лаишев уехал на два дня. Аккурат после его отъезда Ушня и стала. Вернулся, а река уже вся и схватилась.
Владимир прищурился, подался вперед.
– Вы это наверное помните? – спросил он. – Какой в точности день – не помните, а что после его отъезда лед на реке стал – помните? То есть, уехал господин Паклин, предположим, утром, затем ночью река стала, а затем уже он вернулся? Вот в таком порядке? Не ошибаетесь? Ничего не путаете, Ефросинья Ивановна?
– Да что же тут путать? – Мельничиха всплеснула руками. – В Лаишев он ехал вкруговую, ему сначала в Княжу нужно было завернуть, это значит, через Ушню, то есть через мост, а потом обратно. Он мне все рассказывает, у Якова от меня тайн нет. А назад, из Лаишева, ехал через Шали да через Конь. Как Мёшу пересек – тут и до Ушни рукой подать. Вот вдоль нее и ехал. Потому и оказался у места того проклятого… Я еще с утра, на следующий день после его отъезда, поглядела. Мороз крепкий ударил, лед был – хоть танцуй!
Владимир нахмурился. Спросил после небольшой паузы:
– А зачем он в Лаишев да Княжу ездил? Заранее собирался или вот так, вдруг?
– Не вдруг, в уезд давно собирался съездить. Сбрую конскую новую купить хотел, старая совсем уж в негодность пришла. Что до Княжи… Знаете, мельником работать – не зерно молоть. Зерно вода мелет, жернова крутит. А мельник, он за мельницей следит, работу ставит, учет ведет, в долг дает, но и долги собирает…
– Ага! – воскликнул Владимир в третий раз. – Долги, значит. И что же, получается, он тем вечером вещи и привез? После возвращения из Лаишева, так?
– Вечером. И сразу в этот сюртук влез, покрасоваться передо мною захотел. А сюртук-то хороший, отменного сукна. – Мельничиха слабо улыбнулась. Улыбка вышла бледной и тотчас исчезла. – Я даже подумала: может, он в Лаишеве и купил? А Яков говорит: на берегу нашел. Я как услыхала, что нашел на берегу, сразу и сказала – мол, сюртук этот нам несчастье принесет. Просила его, перед Богом просила – выбрось! Нет, не захотел. А позавчера приходит, лица на нем нет. «Я, – говорит, – Фрося, из-за этого окаянного сюртука на каторгу могу уйти. Очень на меня Егор Тимофеевич нехорошо смотрел – когда утопленника-то вытащили. Просто глаз с меня не сводил…» – Тут Ефросинья перевела на меня взгляд и неожиданно добавила: – А еще Яков сказал, что будто и вы, Николай Афанасьич, сразу на него нехорошее подумали.
Никак я этих слов не ожидал услышать и даже опешил:
– Я? Помилуйте. Да что ж я-то…
Мельничиха, впрочем, уже отвернулась и продолжила разговор с Владимиром. И то сказать – слушал он внимательно и с такой доброжелательной заинтересованностью, что это не могло не подкупать собеседницу. Я даже испытал легкий укол зависти, но тут же отогнал неподобающее чувство и следом подумал: не слишком ли часто я последнее время завидую нашему студенту? Мало того, что зависть сама по себе грех, так ведь и объект зависти несерьезен – юнец, исключенный из университета студент, состоящий под надзором полиции…
– А я ему и сказала: «Что ж ты такое натворил, Яков, чтоб тебя на каторгу посылать?» Неужто, ежели присвоил вещи покойника, так за это нынче каторгу дают?
– Нет, не дают, – серьезно ответил студент. – Если только ваш муж не помог тому господину утопиться. Но он ведь не делал этого, верно? Нет-нет, я вам верю вполне, – сказал Владимир, прерывая возмущенные причитания мельничихи. – И меня в том убеждать не надо. Вы дальше рассказывайте, Ефросинья Ивановна, дальше, времени у нас не так уж и много.
– Да что ж рассказывать… Я и говорю ему: «Отнеси ты эти вещи Егору Тимофеевичу. Скажи – так, мол, и так, нашел в кустах, у дороги». А Яков замахал руками и отвечает: «Нет, боюсь, он меня тогда уж точно в разбойники запишет. Я лучше их тайком, ночью, во двор ему подброшу. Пока он из уезда не воротился». И подбросил… – Ефросинья замолчала.
Владимир побарабанил пальцами по столу, внимательно посмотрел на мельничиху.
– А вот скажите, Ефросинья Ивановна, – молвил он вдруг, чуть понизив голос, – как думаете – может, он в Лаишев тогда не доехал? Вы его спрашивали?
– Зачем же мне спрашивать? – произнесла Ефросинья сухо. – Новая сбруя ведь не с неба свалилась. Да и мне он гостинцев тогда привез – вот, скажем, платок этот. – Она провела рукой по гагачьему пуховому платку, все еще укрывавшему ее плечи, несмотря на то, что в доме было хорошо натоплено. – До того мы с ним вместе ездили, недели за две. Он еще тогда хотел мне купить, а только я сказала – не надо. Почему-то впервоглядье не показался мне этот платок. А тут – Яков сам купил. Да… Я же говорю: и о вещах этих, будь они неладны, подумала поначалу, что их он тоже там, на Базарной площади, понакупал.
– Понятно… То есть, там он пробыл день, потом ночь. Так?
– Так, – ответила мельничиха. – Он в Лаишеве у двоюродного брата останавливается. Брат его, Алексей Трифонович, на Крепостной живет, чайную для ямщиков держит.
– Чудесно! – Владимир повернулся ко мне. Глаза его возбужденно блестели. – Видите, как получается, Николай Афанасьевич? Паклин утром едет в Княжу, затем в Лаишев. Покупает там новую сбрую, подарки жене. Ночует у двоюродного брата. На следующий день отправляется обратно, выбирает путь через Шали и через Конь, чтобы к вечеру добраться сюда. Ушня стала, он едет вдоль нее. И оказывается прямо у места, где были брошены вещи утопленника. Нет в этой табели места преступлению, верно?
Я задумался. В том, что сказал студент, разумеется, имелся веский резон – если только слова мельничихи могли быть подтверждены сторонними свидетелями. Но я почти не сомневался почему-то, что Алексей Трифонович, двоюродный брат Паклина, непременно подтвердит факт пребывания мельника у него в гостях. И значит, Яков Паклин мог находиться на месте происшествия только после того, как трагедия уже свершилась. То есть, мельник действительно был невиновен. Я вспомнил, что в суде такое доказательство называлось «алиби». Так вот, похоже, у Якова алиби имелось.
– А не мог ли он из Лаишева вернуться накануне? – спросил я скорее для очистки совести. Вопрос мой немедленно вызвал гнев Ефросиньи.
– Да как же – вернуться? – воскликнула она. – Ишь вы, какой быстрый! Это которые же лошади так пронесутся, чтобы и в уезд и из уезда за день обернуться? Даже ежели на рассвете выехать, не получится. Ни летом по сухим дорогам, ни зимой по хорошему санному пути! А дело было осенью, ноябрьская грязь только-только морозом схватилась. Нет, никак не обернулся бы.
– Так-так… – пробормотал Владимир. – Очень хорошо, Ефросинья Ивановна, просто замечательно получается. Просто чудесно выходит. А вот скажите-ка мне – вчера вечером, после того как Яков… Как, кстати, отчество вашего мужа?
– Васильевич, – ответствовала Ефросинья. «Мог бы и у меня заранее спросить», – мысленно укорил я студента.
– Значит, Яков Васильевич. Надо же, полный тезка Якову Васильевичу Виллие, у которого мой дед снимал квартиру в Петербурге, на Английской набережной. Но я отвлекся. Так вот, после того как Яков Васильевич подбросил вещи Никифорову, он ничего вам не рассказывал? Может, вашего мужа видел там кто-нибудь? Или он кого-то видел?
– Ничего не рассказывал, – ответила Паклина хмуро. – Но вернулся очень напуганный. Да он уже и раньше не в себе был, как утопленника нашли.
– Ну, а сами вы, Ефросинья Ивановна, никому ничего не сказали? По случайности? Соседям, знакомым? – спросил наш студент.
– Господь с Вами! – Мельничиха даже обиделась, истово перекрестилась на висевшую в углу икону. – Что же я языком-то молоть буду? Никому и ничего! Да и не виделась я ни с кем. Кого я могу повстречать, дома сидючи?
– Верю, верю. – Владимир улыбнулся. – Можно без креста. Что это вы так разволновались? Отлично вам верю. А об утопленнице Яков Васильевич ничего не говорил? Только об утопленнике и его случайно найденных вещах?
– Об утопленнице… Какая еще утопленница? – испуганно переспросила Паклина и снова перекрестилась. – Страхи-то какие… Еще кого-нибудь нашли?
– Нашли, нашли… – Молодой Ульянов помрачнел. – Значит, не говорил он. Ладно. Тогда еще о вещах. Вот скажите мне, госпожа Паклина, Яков Васильевич вам только бекешу, сюртук и сапоги демонстрировал? Или еще какие-то вещи показывал? Ну там… – Владимир неопределенно взмахнул рукой. – Другого верхнего платья не было? Шубы? Полушубка? Вообще – что из найденных вещей вы видели?
– Сюртук, штаны, сапоги, – перечислила Ефросинья, закрыв глаза. – Бекеша. Да кошелек. Что же еще? Все. А шубы – нет, не было никакой шубы.
– Так-так… Ничего больше, значит. Ни-че-го. Так-так… – Владимир немного помолчал, повернулся ко мне. – Вот ведь как выходит, Николай Афанасьевич. И что бы господину уряднику обо всем этом сразу не спросить у нашей хозяйки? Многое стало бы ему понятно. Может, и не пришлось бы невинного человека хватать и под арест сажать…
– Ружье, – напомнил я, чувствуя, что обрел отныне в лице Ефросиньи большого недоброжелателя. – Думаю, для урядника главной уликой оказалось ружье. Вспомните о ранах. Вы ведь тоже полагаете, что даму застрелили из охотничьего ружья.
– Какую даму? – Ефросинья тревожно посмотрела сначала на меня, потом на моего спутника. – Кто застрелил? О чем это вы? Не знаю я ничего!
– Видите ли, Ефросинья Ивановна, – неохотно сказал Владимир, – женщина, которую нашли вместе с утопленником, сама не утонула. Ее убили выстрелом или выстрелами в упор, а уж потом в воду бросили. И, похоже, застрелили из охотничьего ружья.
Ефросинья ахнула. Опасаясь, что она снова начнет причитать, Владимир быстро спросил:
– Вы, случайно, не помните – а не брал ли ваш муж с собою в ту поездку ружье? Может, у него так заведено было, чтобы ружье в телеге всегда лежало? Мало ли – дорога опасной бывает, ночью в особенности. Лихие людишки кое-где отчаянные водятся. Одни гурьевцы чего стоят. Возле Гурьевки карету самой Екатерины Великой ограбили когдато.
– Похвально, господин Ульянов, что вы историю наших мест знаете, – вставил я в разговор не без ехидцы. – Только Гурьевки той давно уже нет, все та же Екатерина Великая распорядилась поставить там позорный черный столб – как раз в напоминание о том событии, – и с тех пор деревня зовется Столбище. Так что ее жителей правильно называть столбищенцы.
– Нет, – твердо сказала мельничиха. – Столбищенцы там или гурьевцы, только Яков никогда не брал с собою ружье. А от разбойников – Бог миловал. И не ездил он совсем уж темной ночью. Что до ружья – да оно уж год как в чулане валялось! Ежели бы Егор не спросил нынче, я бы и не вспомнила…
– В чулане? Так-так. Скажите, Ефросинья Ивановна, припасы к ружью он хранит там же, в чулане? – спросил Владимир, уже поднявшись от стола. – Гильзы, порох. Дробь. А?
– Где же еще… – устало ответствовала мельничиха.
– Позвольте взглянуть.
Ефросинья не стала перечить. Повернулась молча, сделала жест рукой – мол, пойдемте. Мы проследовали в чулан, где Владимир внимательно обследовал ружейные припасы, изредка задавая мне уточняющие вопросы. Мельник держал в чулане несколько пачек черного пороха, большую коробку из розоватого картона – там были папковые патроны с латунными капсюлями. Дробь одного лишь малого калибра – утиная – хранилась в ведре. Видимо, Паклин и правда редко охотился – ни пуль, ни свинца, ни пулелейки тут не оказалось.
Закончив осмотр, Владимир сказал:
– Нам пора, Николай Афанасьевич. Кстати, о Егоре Тимофеевиче. Надо бы его навестить, пока не уехал и пленника своего не увез. Хотя вряд ли он поедет сегодня – Кузьма заупрямится. – Он засмеялся. – Помощник нашего Никифорова, даром что сотский, ох как не любит ночные поездки. Думаю, поедут они завтра. Но все равно – надо бы поторопиться.
Уж не знаю, что на нее повлияло в большей степени, дружественный тон Владимира или его доводы, только мельничиха к концу нашего пребывания явно ободрилась, глаза ее уже не казались опухшими от слез, да и лицо утратило выражение обреченности. Правду сказать, уверенность Владимира и быстрота, с которой он находил нужные вопросы, и на меня произвела сильное впечатление. Я с некоторым смущением вспоминал недавние свои мысли о неготовности нашего студента к разговору с женой Паклина. Ан нет, вон как оказалось!
Из вопросов молодого Ульянова и ответов Ефросиньи ясно можно было понять, что Яков Паклин в момент смерти несчастного иностранца находился в Лаишеве, что вещи он подобрал по дороге домой, в следующий вечер. А еще – что не все вещи были взяты мельником. Опять же, среди ружейных припасов не обнаружилось отпиленных гвоздей или хотя бы откусанных шляпок. Коротко говоря, мельник оказывался со всех сторон невиновным, и для подтверждения этого было лишь необходимо, чтобы двоюродный брат Паклина сказал то же, что сообщила нам Ефросинья.
Путь от Паклиных до дома, в котором обитал наш страж порядка, занял не более четверти часа, так что мы даже и продрогнуть не успели.
У ворот собралась изрядная толпа, и мне это показалось странным: земляки наши не отличались чрезмерным любопытством. Еще больше удивило и встревожило нас то, что урядник Никифоров тоже стоял на улице, и вид у него был изрядно растерянный. При нашем появлении Егор Тимофеевич растолкал собравшихся и, отведя нас в сторону, негромко сказал, обращаясь ко мне, однако то и дело поглядывая на Владимира:
– Ох, Николай Афанасьевич, правду говорят – беда одна не ходит. Только что пришли от Желдеевых – я посылал за Кузьмой, причем не первый уже раз за день. Так Авдотья, жена его, говорит: лошади сами вернулись. Без хозяина!