– Ого! – Он даже отступил на шаг. – Вот это арсенал!
Петр Николаевич усмехнулся с некоторой снисходительностью.
– Ну, какой же это арсенал, – сказал он. – Вот я вам как-нибудь при случае свою сокровищницу покажу. Хозяин наш, Артемий Васильевич, больше за внешней красотой гоняется, такова уж его натура. Вот, извольте. – Он вынул из стойки ближайшее ружье. – Бельгийский лепаж, не больше семидесяти целковых стоит, так только, покрасоваться. Ни боя, ни меткости. Ну, на что он ему? Чтобы клеймо заграничное показывать? Старая переделанная берданка и та, по мне, лучше будет. А уж шомпольная двухстволка и подавно, одна беда – перезаряжать долго. – Феофанов вернул ружье на место. – А вот и тулка наша родная. Это ружье, господа, – настоящее, надежное. Да Артемий Васильевич и сам с нею чаще всего полюет. И правильно делает. Вот – «крынка», такая же, как у вас, Николай Афанасьевич. Чуток постарше, правда.
Я кивал и соглашался с Петром Николаевичем. Хоть и не числил я себя в завзятых охотниках, вроде него или Артемия Васильевича, но замечания Феофанова были точны. Я и сам летом и осенью ходил по лесу либо с «крынкой», либо с веблеем. Впрочем, бельгийский лепаж не вызывал у меня такого пренебрежения, какое выказывал Петр Николаевич, но тут уж, как говорится, на вкус и цвет. А что Артемий Васильевич, при всей своей опытности, зачастую придавал внешней отделке ружья больше значения, чем прочим качествам, было мне давно известно.
Владимир, по-прежнему не выпускавший из рук бескурковку, подошел ближе и с любопытством осмотрел названные ружья. Передав мне свою новенькую тулку, он с особым, как мне показалось, почтением взял старое петраковское ружье Тульского завода, внимательно его осмотрел, прикинул на вес и даже прицелился в дальний угол.
– Да, хороша, – сказал он уважительно. – Вы тоже тулку предпочитаете?
– Еще как предпочитаю! Я Артемию эту и сосватал, – ответил Петр Николаевич. – У нас с ним, если можно так выразиться, две тульские сестрицы. Завтра с ними и пойдем. Так что вас интересует, молодой человек? – спросил он. – К ружью вашему выстрелы? На завтра? Что же, снаряженные патроны у меня в избытке. Я сам готовил, сам сюда и привез, в рассуждении завтрашней охоты. Калибр – ваш, двенадцатый. Поделюсь, а как же. – Феофанов снял с полки картонную коробку, открыл ее. Пересчитал плотно стоявшие патроны, снова закрыл, протянул ее нашему студенту. – Вот, получите. Картечь. В самый раз на шатуна будет. Держите, держите, – нетерпеливо повторил он, видя, что тот стоит в нерешительности. – Эдакого добра у меня на десять облав припасено. А вот это – вам, – добавил он, взяв с полки другую коробку, – шестнадцатый, для вашей, Николай Афанасьевич, «крынки». После рассчитаетесь, когда возьмем зверя. Что ж вам всю ночь тратить, гильзы порохом набивать, свинец на картечины накусывать, коли все уже готово! К тому же при неопытности вашей – уж вы простите, господин Ульянов, – можно и бед натворить. Порох – сердитый господин, лишнего положите, он и стволы разнесет, да и вам лицо сожжет.
Когда мы вернулись в дом, в гостиной прислуга уже накрыла стол – скорее, для хорошего обеда, нежели для ужина: духовая солонина с хреном, студень, кулебяка с кашей, вареный картофель, квашеная капуста, моченая брусника. Никаких возражений хозяин слушать не желал, почти насильно заставил нас усесться. Потчуя гостей тем, другим и третьим, не забывая то и дело наполнять рюмки и бокалы, Артемий Васильевич говорил без умолку – все больше о случаях из охотничьей жизни. Петр Николаевич то и дело прятал скептическую улыбку – и приложил особенные старания в этом, когда Петраков пустился в объяснение тонкостей охоты на медведя.
– Медведь, милостивые государи, животное очень хитрое и сильное, – говорил он, не прерывая при этом процесс поглощения солонины, – в самом малом из них не менее трехсот фунтов веса. И подстрелить такого трудно – не всякая рана смертельна. Вот ежели повезет, да вы прямо в лоб угодите, да еще с близкого расстояния, – ну тогда, конечно, косолапому конец. Однако же не дай вам Бог метить в грудь. Помереть-то он помрет, но до того успеет вас так заломать, что и по вам после охоты отходную читать будут. Хорошо целить в шею. Тут вы его наповал кладете. А главное – не робеть. И не торопиться. Лучший помощник с медведем – лайка матерая, вроде моей Альмы. Она медведя поднимает так, что любо-дорого посмотреть.
Признаться, я слушал разглагольствования моего приятеля вполуха: ничего нового он мне не рассказал, да и стрелять на завтрашней охоте я, признаться, не был расположен – разве если возникнет крайняя необходимость. А вот Владимир внимал Петракову со всей старательностью, щурил свои чуть раскосые глаза и то и дело задавал весьма дельные вопросы, отчего Петраков к молодому гостю вполне склонился и вскорости с одним только Владимиром и беседовал, поскольку я рассеянно глядел по сторонам и помалкивал, а господин Феофанов, покончив с ужином, вновь углубился в свою любимую «Охотничью газету».
Исчерпав запас охотничьих премудростей, Петраков удовлетворенно откинулся в кресле и замолчал, воздавая должное любимому своему напитку – мадере. Возникла небольшая пауза. Владимир, в течение всего ужина не притронувшийся ни к вину, ни к настойкам, красовавшимся на столе, отложил в сторону салфетку, поднялся со своего места и подошел к небольшому книжному шкафу, стоявшему у окна. Книг у нашего хозяина было совсем немного, не числился Артемий Васильевич в великих книгочеях, хотя и любил в разговоре ввернуть умную фразу или цитату. Переплетенные тома стояли на полках просторно, вперемешку с раскрашенными фарфоровыми статуэтками, изображавшими все больше охотничьих собак и диких зверей.
– Позвольте полюбопытствовать? – вежливо спросил молодой человек.
Петраков сделал широкий жест рукой, в которой держал бокал. Вина он за ужином выпил изрядно, переложив мадеру тремя, если не больше рюмками смородиновой настойки, так что сейчас казался слегка осоловевшим. Владимир, открыв дверь шкафа, неторопливо водил пальцем по корешкам книг, стоявших на полке, и вполголоса читал названия:
– Анна Радклиф, «Удольфские тайны»… Граф Салиас…
Вдруг палец его задержался, а затем студент наш вытащил из шкафа большой кипсек в красном сафьяновом переплете. Правильнее сказать, это я сначала подумал, что то был кипсек, на самом деле Ульянов держал в руках нотный альбом.
– Ого, да вы музыкой интересуетесь? – Владимир удивленно посмотрел на Артемия Васильевича. – Любите Листа?
Петраков нахмурился, бокал в его руке замер.
– А почему бы мне и не интересоваться музыкой? – вызывающе спросил он. – Я, знаете ли, в свое время неплохо музицировал, пока вот, – Артемий Васильевич потряс левой рукой, – пока руку себе не повредил, да-с. И, представьте, весьма любил сочинения Франца Листа, весьма! Даже заказал переписчику в Казани, а после переплет сделал. Потому и храню сей томик нотный. Как память. – Он промурлыкал несколько тактов какой-то мелодии, в которой я ничего не понял.
– Да-да. – Владимир широко улыбнулся. – Венгерские рапсодии Листа – чудесная музыка. – Он перелистал ноты, разочарованно сказал: – А вот тут как будто листы вырваны, в конце…
– Водой подпорчены были, – проворчал Артемий Васильевич, отворачиваясь. – Пришлось, к сожалению, вырвать.
– И правда, к сожалению, – сочувственно сказал Владимир. – Тут, видимо, последняя рапсодия записана была.
– Именно что последняя, – подхватил Петраков. – Именно. Листы вода испортила, сырость. Пришлось вырвать, – повторил он.
Владимир перелистал ноты еще раз.
– Тут девятнадцать рапсодий, – сообщил он. – А двадцатой нет. Жаль. Я ее более других люблю. А вы?
– Затрудняюсь сказать, – буркнул наш хозяин. – По мне, все двадцать хороши.
– Не могу с вами согласиться, – упрямо произнес Владимир. – Конечно, о вкусах не спорят, но двадцатая – это нечто совершенно особенное, да-с. Das ist etwas ganz Besonderes, [10] уверяю вас… О, да здесь еще что-то есть! – воскликнул он и извлек из альбома листок плотной бумаги, сложенный вчетверо. – Это ваше, Артемий Васильевич?
Петраков пожал плечами.
– Нет, не мое. Представления не имею, что это такое.
Владимир развернул листок.
– Тут какие-то кроки. Чертеж местности. Похоже на наши края. Вот река, вроде бы Ушня. Это явно лес. Здесь поля. Деревни тоже отмечены, но латинскими буквами. Ка, Бэ, Пэ, Эс… К чему бы все это?
Феофанов оторвался от чтения газеты и уставился на листок в руках Владимира.
– Николай Афанасьевич, – обратился ко мне Владимир, – вы же, как бывший артиллерист, с топографией знакомы?
– Знаком, – подтвердил я.
– Может быть, разберетесь, что это такое?
– Разберусь, если, конечно, Артемий Васильевич позволит.
Я посмотрел на Петракова. Тот даже взвился.
– Да разбирайтесь вы в чем хотите! – нервно сказал он. – Я же объяснил: альбом мой, а листок не мой, как он туда попал – не знаю.
Владимир поставил томик на место, чем, как мне показалось, сделал большое одолжение Артемию Васильевичу, во время этого короткого разговора, к удивлению моему, изрядно вспотевшему, а листок, аккуратно сложив, понес в сени.
– Господин Ульянов, вы нас покидаете? – подал голос Феофанов.
– Нет, что вы, – ответил Владимир, – просто решил положить этот чертеж в карман шубы Николая Афанасьевича. Чтобы он не забыл. Да и по нужде, извините, хотел отлучиться.
Феофанов некоторое время очень пристально смотрел то на меня, то на Петракова, не забывая, впрочем, понемногу отпивать из бокала.
Вскоре Владимир вернулся и снова подошел к шкафу. И опять последовали вопросы о книгах, в нем содержавшихся.
От обильного обеда и не менее обильного возлияния я соображал с некоторым опозданием и потому не сразу догадался, что Артемий Васильевич попал в какую-то ловушку, искусно подстроенную нашим студентом. Когда же догадка эта меня осенила, я почувствовал себя не лучше самого нашего хозяина. Более всего мне хотелось, чтобы разговор немедленно прекратился и чтобы мы оставили этот дом как можно скорее. Владимир же держал себя так, словно его вопросы были вполне случайны и ни к чему серьезному не вели, а задавались просто так, для поддержания вежливой, ни к чему не обязывавшей беседы. Лишний раз просмотрев книжные корешки, он отошел от шкафа и вернулся к столу.
Феофанов еще какое-то время делал вид, что его интересует газета, но в конце концов отложил ее в сторону.
– Так что же, – спросил он вдруг, обращаясь к Владимиру, – известно ли что новое о телах, найденных в реке?
– Да, конечно, – ответил наш студент с большею даже охотой, чем я ожидал. – Нашему уряднику удалось установить личность второго покойника. Представьте, тоже иностранец, некто Роберт Зайдлер. А на днях, я слышал, этим делом займется уже губернская жандармерия.
– Ишь ты ка-ак… – протянул Петр Николаевич. – Ну, уж эти-то промашки не дадут, не полиция, чай. И вот ведь что интересно, – добавил он после некоторого размышления. – Господа эти, покойники… то есть, господин и барышня… они ведь из Австрии тут у нас объявились? А может, не случайно все это? Австрийцы ведь немало России вредят, в прошлом году в Болгарии посадили на княжение Фердинанда Саксен-Кобургского. Вот тут, – Феофанов постучал пальцем по отложенной газете, – даже тут, в охотничьем издании, можно прочитать, господа, что отношения наши с Австрией и Германией из-за ситуации на Балканах весьма ухудшились. Ведь союз трех императоров прошлым летом не был возобновлен как раз из-за австрийских интриг!
Владимир посмотрел на Феофанова с любопытством, будто впервые увидел.
– То есть вы, господин Феофанов, полагаете погибших австрийскими шпионами? – спросил он, удивленно подняв брови. – И что же эти шпионы делали в наших кокушкино-бутырских краях? И потом: ежели считать их шпионами, то, выходит, противниками их должны были быть именно жандармы, пекущиеся об охране российских границ и интересов. Вы полагаете, что этих австрийцев наши русские жандармы убили?
При этих словах Феофанов так и подпрыгнул в кресле.
– Бог с вами! – воскликнул он, бледнея. – Что это вы несете, господин Ульянов! Никогда я такого не говорил! Я сказал… – Под ироничным взглядом нашего студента Петр Николаевич смешался, но все-таки закончил фразу: – Я сказал, что эту несчастную Луизу Вайсциммер вполне мог убить какой-нибудь каторжник. Да я и Николаю Афанасьевичу давеча то же самое излагал. – Он повернулся ко мне всем телом, а выражение его лица было таким молящим, словно я вдруг оказался последней его надеждой уберечься от обвинений в крамоле. – Вот, к примеру, ехал я прошлым летом в Починок из Шигалеева – так, представьте, два оборванца меня едва не порешили! Лошадь ранили. Хорошо, что не тяжко, а то ведь и пристрелить ее пришлось бы. Да я…
– Полно, полно, Володя, – вмешался я. – Никаких подозрений в адрес наших голубых мундиров у господина Феофанова и в помине не было. Может, и правда каторжник. А может, кто другой.
Владимир усмехнулся, но промолчал; Феофанов же облегченно перевел дух и посмотрел на меня с искренней благодарностью.
Побагровевший сильнее прежнего Артемий Васильевич отставил пустой бокал.
– Эх! – воскликнул он с явственной тоской в голосе. – Что же это тут происходит-то, мать родная! Жили себе, жили, а теперь ходи да оглядывайся – не появится ли где какой злодей. Застрелит, как тех двух несчастных, и не поморщится… – Он погрузился в глубокую задумчивость.
Владимир бросил на Петракова короткий острый взгляд. Мне показалось даже, что он вот-вот скажет что-то важное – так изменилось выражение его лица, – но нет, молодой человек пожевал только губами и повернулся к Феофанову. Тот повел плечом, словно на нем висело ружье.
– Да, без ружья нынче лучше никуда не ходить и не ездить, – сказал он с сухой язвительностью, полностью оправившись уже от недавнего потрясения. – А с ружьем – тут уж я не испуганная дамочка, есть чем ответить и каторжнику. – Петр Николаевич сделал характерный жест, словно целится и стреляет в кого-то.
И вновь мне показалось, что по лицу моего молодого спутника пробежала тень, словно бы Владимир опять с трудом удержался от того, чтобы заговорить. Наклонив голову, он исподлобья разглядывал двух наших охотников. Долго разглядывал.
Молчание затянулось, и я почувствовал необходимость его прервать.
– А что, Петр Николаевич, – спросил я, – как же мы завтра-то начнем? Берлогу нашли?
– Берлогу? – рассеянно переспросил Феофанов. – Ах, да. Конечно. – Он оживился. – Нашли берлогу. Снег вокруг истоптан, помет медвежий опять же. Его это лежка, его. Он ведь почему поднялся – берлогу подтопило. Это к югу от СалкынЧишмы, версты полторы. Там в урочище болото, а наш топтыгин возьми и устрой себе берлогу, словно природа-матушка его род ничему не научила. Федор Ферапонтов, егерь наш, осматривал давеча тамошние места со своими ребятами, так он говорит – точно возвращается туда шатун. У берлоги его и надобно будет поджидать.
– А не уйдет? – озабоченно поинтересовался я. – Учует человека – ищи-свищи его.
– Не уйдет, – ответил Петр Николаевич. – Ферапонтов прикопал мяса с душком. Как раз для косолапого лакомство. Конечно, он может и не прийти – не зря ж его шатуном кличут. Так что надо перекрыть его дорожки – те, что ферапонтовские ребята высмотрели. Собаки зверя в любом случае к берлоге погонят. Там его наш засадный отряд и встретит. Вы как, Николай Афанасьевич, с собаками к загонщикам присоединитесь или в засаде ждать предпочтете?
– Ну, слабоват я после хвори – по лесу бегать, – признался я. – Из засады прицелиться да выстрелить – это, пожалуй, для меня справнее будет. – И, обращаясь к Петракову, все еще пребывавшему в задумчивости, спросил: – А вы как, Артемий Васильевич? Не составите ли мне компанию? – Была у меня еще одна тайная цель, для достижения которой надобно было мне переговорить с моим приятелем с глазу на глаз.
– Что? – переспросил Петраков, словно пробудившись. – А-а… отчего же, конечно! Разделю с вами бдение! Ну и Равилька с нами, понятное дело. Думаю, тремя ружьями обойдемся, завалим косолапого!
– Вот и славно, – заключил Феофанов. – Тогда мы с Федором попробуем его на вас выгнать. Коли он из берлоги ушел. А вы, молодой человек, уж не обессудьте, по другому краю пойдете, с Егором Тимофеевичем, урядником нашим, и помощником его Валидом Туфановым. Они ведь тоже завтра с нами собрались.
Владимир с готовностью кивнул и тут же зевнул, деликатно прикрыв рот. Я тотчас поднялся:
– Пора, господа. Завтра вставать ни свет ни заря.
Артемий Васильевич, словно забыв о недавно сказанном, не предложил более ни партии в банчок, ни остаться на ночь. Феофанов сообщил, что еще задержится ненадолго.
Равиль, по велению Петракова, доставил нас в Кокушкино. Мы вышли у ворот усадьбы, и он тотчас уехал.
– А ведь томик тот нотный принадлежал господину Рцы Земля, – задумчиво произнес Владимир, когда я уже собрался было прощаться. – Господину Роберту Зайдлеру. И листы последние были вырваны для написания того самого письма, черновик которого наш урядник нашел в бумажнике погибшего.
– Может быть, совпадение? – предположил я без особой, впрочем, надежды. – Не единственный, должно быть, сборник таких нот. Мало ли похожей нотной бумаги!
Владимир покачал головой.
– Да нет, не совпадение, – ответил он с угрюмостью в голосе. – То-то и оно, что не совпадение. Видите ли, Николай Афанасьевич, композитор Лист написал девятнадцать рапсодий. Мне это точно известно, мама нам часто играла. А господин Петраков – любитель, как он утверждает, Листа – знает аж двадцать рапсодий. Вот так-то… И следует из сего, – продолжил он после небольшой паузы, – что Роберт Зайдлер побывал в гостях у господина Петракова. А значит, господин Петраков лжет. Но для чего ему лгать? Что он может скрывать, кроме своего преступления? Таким образом, вырисовывается следующая картина. Луиза Вайсциммер, по предложению графа Залесского, приезжает сначала в Починок, затем в Бутырки. Задерживается там на две с лишним недели. Между нею и господином Петраковым разворачивается бурный роман. Но вот, сбитый с толку шутки ради тем же графом, появляется в имении австрийский жених барышни – учитель музыки Роберт Зайдлер. Его появление вызывает у вашего друга приступ ревности. И решает он неверную возлюбленную наказать. Думаю, сам же он ее и повез в Казань. По дороге они начали выяснять отношения. На берегу Ушни, у запруды, объяснение это закончилось трагически. Вот вам и вся история.
– А шубка? – напомнил я. – Шубка с письмом?
– Да-да, письмо. Возможно, искал он не письмо, а что-то другое, указывавшее на его связь с убитой. А заранее приготовленный груз свидетельствует, что гостеприимный наш хозяин готовился к преступлению заранее. Что лишь усугубляет его вину.
– Но как же в том месте оказался Зайдлер? – спросил я.
Владимир пожал плечами.
– Точно ответить трудно, – сказал он. – Думаю, музыкант сразу после их отъезда заподозрил неладное и пустился в погоню, тут ведь бежать не так далеко. Увидел как раз завершение драмы – когда Петраков привязал к ногам девушки груз и бросил в реку. – Владимир замолчал, потом добавил чуть растерянно: – Вот уж не думал, что в конце концов склонюсь к вашему первоначальному выводу. Насчет убийства из страсти, так сказать. Помните? Вы меня в том убеждали, а я сомневался. Неужели и впрямь из ревности застрелил?
– Зубная боль в сердце, – напомнил я. – Страшная, должно быть, мука. Кто-то стреляется, кто-то стреляет…
При том, что я должен был испытать прилив гордости, коль скоро с самого начала высказал предположение об убийстве из ревности, чувствовал я не гордость, а скорее боль – от того, что человек, которого считал своим другом, молодой еще человек, перечеркнул свою жизнь столь ужасным образом.
– Да, – повторил Владимир. – Зубная боль в сердце. Der Zahnschmerz im Herzen. Хотя… там ведь, возможно, речь не столько о любви, сколько о приданом шла. И немалом. Ведь если бы госпожа Вайсциммер приняла в подарок имение, хороший получился бы куш, а? Как вы считаете?
Я вынужден был согласиться, тем более что и сам Артемий Васильевич в то время хвастал богатой невестой. И все же…
– Нет, – решительно сказал я. – Воля ваша, Володя, однако никак у меня в голове не укладывается, что Артемий Васильевич Петраков – убийца.
– Я вас понимаю, – Владимир посмотрел на меня с сочувствием. – Понимаю, Николай Афанасьевич. Но факты указывают на него. Все факты… – Тут он вдруг замолчал и посмотрел на меня так странно, что я, признаться, встревожился. – Все факты, – произнес он медленно. – Все…
– Что с вами, Володя? – спросил я. – Отчего вы так странно говорите?
– Странно? – Он рассеянно уставился сквозь меня, словно смотрел, но не видел, однако же тотчас встряхнулся, повел рукой, будто отводил какую-то невидимую завесу, и скупо улыбнулся. – Нет-нет, Николай Афанасьевич, ничего. Не волнуйтесь. Давайте-ка по домам, нам ведь правда вставать ранехонько.
О том, что у меня в кармане шубы должен лежать листок с каким-то чертежом, я так тогда и не вспомнил.