В тот пьяный вечер неожиданно для себя он как бы протрезвел от романтики лихой жизни, по-нял, куда она может завести.
Год спустя после описанного здесь вечера вся та компания, гулявшая по случаю возвращения Ос-мана Турка в "Тополях" у Шакира-абзы, попалась на дерзком вооруженном ограблении ювелирного ма-газина в Актюбинске. Клима и Федьку Жердя в завязавшейся пальбе застрелили на крыше магазина, куда они успели прорваться, прикрываемые Осма-ном, а остальные получили новый срок.
Закир не удивился, что возле артели золотодо-бытчиков крутились люди, подобные Осману, или, как говорят нынче, рэкетиры. На работу он завер-бовался на флоте, за год до демобилизации. На золото в тайгу подписались ехать они втроем, ка-ким-то чутьем найдя друг друга. Один из них, Коль-ка Шугаев, уже промышлял драгметаллом до служ-бы. Третьим оказался Саркис Овивян из Карабаха; тому за годы службы так и не смогли подобрать парадную форму -- все оказывалось и тесным, и ко-ротким, хотя рядом служили отнюдь не лилипуты. "Вернусь домой -- сошью форму на заказ в Одессе на память о флоте", -- шутил он и перед списанием на берег добился-таки у интендантов, чтобы выде-лили ему, как офицерам и генералам, материю на руки.
Удачливая артель оказалась немалой -- пятьдесят два человека, и все безропотно платили дань пя-терым бывшим уголовникам, работавшим рядом, бок о бок, в родном коллективе. О том, что придется отчислять "дяде", и немало, стало ясно с первой получки -- за деньгами пришел к ним в балок сам пахан, старый лагерный волк. Вряд ли он ожидал, что через пять минут выскочит в бешенстве, изрыгая проклятия и угрозы.
-- А это нэ хочешь? -- спросил Саркис, показы-вая блатарю огромный кукиш. -- Да разве ты нэ понимаешь, что я всю жизнь буду блэвать от презрения к сэбе, если стану делиться с тобой заработком?
Закиру вспомнился жирный, трясущийся от стра-ха буфетчик; такому примеру он уподобиться не мог -- да с ним на Форштадте не стал бы разгова-ривать ни один шкет, если бы узнал, что Рваный платил кому-то "налоги".
Шугаев держался спокойнее, праведным гневом не пылал.
-- Здесь всегда так, закон тайги... -- сказал он бесстрастно, философски, но не стал уговаривать друзей смириться, а после долгой паузы добавил: -- Будем держать оборону, блатата бунта не прощает. -- И, отодвинув доску обшивки балка над железной кроватью, достал короткий обрез: -- Купил на всякий случай у Жорки с вездехода -- говорит, в карты на постоялом дворе выиграл.
Шугаев был сибиряк, немногословный, но на-дежный парень: четыре года в морском десанте под-твердили это. Они не сомневались во флотском братстве, оттого и держались смело.
Год не прекращалась ни на один день борьба не на жизнь, а на смерть. Сгодилось тут все: хлад-нокровие и выдержка Шугаева, знание привычек и нравов блатных, и отчаянная храбрость Ахметшина, и чудовищная сила Овивяна, и, конечно, их вера друг в друга. Пытались уголовники и клин вбить между ними. Долго они крутились возле Шугаева и от дани клялись освободить, если отойдет от иноверцев, и на сибирское происхождение намекали, но не удалось ослабить морской узел -- крепкое брат-ство дал флот.
И из горящего балка ночью не раз выскакивали, и с обрезом охраняли сон друг друга, а однажды прямо за обеденным столом сцепились в страшной рукопашной. Чудом вырвали злобного механика с драги из рук Овивяна -- не умер, живучий как собака оказался, но в счет больше не шел, отбандитился, осталось четверо их против троих. Артель открыто не приняла их стороны, но обремененные большими семьями сибирские мужики сочувствовали моряч-кам: они часто подавали сигнал тревоги или тайком предупреждали о готовящихся кознях блатных. Это у них друзья разжились вторым обрезом и старым двуствольным винчестером. Они, наверное, остались бы еще на год -- хорошие деньги шли, но близилась амнистия, и они знали, что уголовники ждут подкрепления, что готовы взять в долю любых мер-завцев, ибо чувствовали, как уходит из-за морячков артель из-под контроля.
Вот с каким опытом жизни вернулся через пять лет Закир домой в Оренбург. За пять лет много воды утекло, изменился и Форштадт. Не стало таких парней, как Осман Турок и Федька Жердь. Одни отсиживали долгие сроки в тех краях, где он добывал золото для страны, другие напоролись на нож в пьяной потасовке и успокоились навек, третьи уго-монились, надорвав, здоровье в тюрьмах и драках, а главное, потеряв влияние. Но что-то порочное и петушиное сидело, должно быть, в генах молодых форштадтцев, и много романтических легенд о дав-них похождениях ребят с родного Форштадта гуляло среди них, находя в их сердцах жгучий отклик. Воровство, дерзкий грабеж, шантаж не привлекали молодых -- изменилось время, а вот лихой кураж, отчаянное хулиганство по-прежнему почиталось вы-соко. И за пять лет отсутствия в этой среде Закира Рваного не потускнело здесь и его имя этакого широкого, открытого парня, новоявленного Робин Гуда с Форштадта.
Изнемогая от тяжелого труда на золотых при-исках и в долгие бессонные ночи с винчестером в руках охраняя сон товарищей, он меньше всего ду-мал о своем авторитете в родном городе и в мыслях не видел себя таким, как Осман Турок, в окружении свиты и телохранителей, подобно президенту, чьи приказания обсуждению не подлежат. Нет, такая перспектива его не пьянила. И в Сибири Закир остался, потому что думал о нормальной жизни, хотел скопить денег, чтобы купить или построить дом и зажить своей семьей.
Нет, он не хотел, чтобы Нора носила ему пе-редачи в тюрьму, ждала от него писем; он помнил, как лет десять назад, когда он еще учился в школе, повесилась красавица Альфия с соседней улицы из-за того, что кто-то в очереди за шифоном сказал ей, что она жена вора. По юности ее околдовал романтический ореол Османа, он ей казался таким всемогущим, а всемогущий треть жизни отдал тюрьмам да лагерям. Нет, так бездарно сжечь свою жизнь Закир не собирался. Он видел в снах свой дом, жену, детей, и женой он представлял только Нору.
Он был признателен судьбе за то, что вовремя, пока не засосала трясина блатной жизни, не наделал непоправимого, увидел истинное лицо Османа в тот вечер в "Тополях", представил свой конец словно воочию: Турок стоял на самой высшей ступени уго-ловного мира, вор в законе, коих в стране наперечет. Нет, он никогда не хотел жить за счет людского страха. Пить и угощать друзей Закир считал бла-городным только за свои кровные -- в этом никто бы его не переубедил. Ворованное даже у вора вряд ли доставило бы ему радость. Он шире чувствовал и шире мыслил.
За два года Нора из школьницы превратилась в красивую, обаятельную девушку. В институт она не поступала, как и Закир, спешивший в юности утвердиться среди шпаны, а торопилась применить свои способности в моде. Имела она тонкий вкус, чутье, интуицию, и руки у нее оказались золотыми, и усердием Бог не обделил -- для модистки все это очень важно. Планов, как выйти замуж, не строила, поклонники и так не давали ей проходу.
"Стоит мне только захотеть..." -- говорила она шутя менее удачливым подружкам, озорно щуря красивые глаза.
Нравились ей больше парни образованные: сту-денты, молодые инженеры и, конечно, ребята из окружения Раушенбаха, джазмены. Эти стиляги по-стоянно отирались в "Люксе": что-то шили, подгоняли, укорачивали. О морячке, влюбившемся в нее на новогоднем балу, она скоро забыла, хотя и полу-чила от него несколько невнятных писем, пахнущих океаном, на которые и не подумала отвечать. Пе-редавали дружки Закира ей и приветы от него; помнится, даже угрожали, говорили: поменьше крути хвостом, не пыли, вот вернется Рваный -он быстро твоим узкоштанным ухажерам даст окорот, но она по молодости ничего не принимала всерьез.
И вот он вернулся, и Нора сразу почувствовала, что у него серьезные намерения, ощутила и его влияние -- куда-то вмиг подевались ухажеры. Нет, вокруг нее теперь не было вакуума, как на том новогоднем балу, когда он впервые заявился с Севера и подарил прекрасную чернобурку. Она по-прежнему ходила в "Тополя", ее приглашали танцевать, но что-то изменилось у окружающих в отношении к ней, погасли глаза у парней, а ей нравилось, когда на нее смотрели жадно, не скрывая восхищения, и говорили комплименты.
Однажды в перерыве игры оркестра пожаловалась Раушенбаху на свое нелепое положение незамужней вдовы, на что смешливый, ироничный Марик от-ветил не задумываясь:
-- Нора, милая, что ты хочешь, на тебе тавро: "Девушка Закира". Ты как любимая наложница шаха, за чрезмерное внимание к твоей особе вмиг сделают евнухом -- с Закиром шутки плохи. Хотя к нам, джазменам, он относится прекрасно, отчасти, на-верное, из-за тебя, но мы каждый вечер играем его любимое "Аргентинское танго", которое, как ви-жу, он танцует только с тобой. И я честно скажу: вы неплохо смотритесь. Смирись, девочка, -- и по-спешил к эстраде, где его уже ждали.
У нее к Закиру было двойственное отношение: ей нравилось, когда он, особенно в ненастную по-году, подъезжал к салону, где она работала, на чер-ном семиместном "ЗИМ". Ныряя в теплое нутро лакированной машины, ей нравилось ловить зави-стливые взгляды женщин. Нравилось ощущать на себе его внимательный взгляд: он всегда был готов прийти на выручку, поддержать, успокоить, понять. Нравилась и та независимость, которую она обрела в молодежной среде, где во все времена самоутвер-ждение давалось нелегко. Понимала, что многим обязана своим неожиданным положением -- "девуш-ка Закира". Но она как бы ощущала не только тавро на лбу, но и путы на ногах -ее свободолю-бивая душа противилась насилию. Она пыталась вырваться из жесткой клетки навязанного внимания просто из чувства протеста -- ведь ей исполнилось только девятнадцать!
Не нравилось ей, когда он лихо проносился мимо ее дома на трофейном мотоцикле "БМВ", купленном на шальные северные деньги у отставного интенданта в чинах. Он позволял себе и в "Тополя" приезжать на вонючем драндулете -- так унизительно называла она приобретение Закира, и даже предлагал ей прокатиться!
Прекрасно сохранившийся "БМВ" -- еще куда ни шло, хотя она терпеть не могла ни мотоциклов, ни мотоциклистов. Бесило ее другое. Умудрялся Закир и с гитарой приходить в парк. Тогда он почти не появлялся на танцплощадке, играя где-нибудь на боковой аллее для собравшихся дружков. В такие вечера она просто ненавидела его гитару, а компа-нию возле него иначе чем шпаной не называла, хотя там собирались разные люди. Играл Закир хорошо и голос имел приятный. Но в то время, хотя в это сейчас трудно поверить, гитару называли пошлым инструментом, атрибутом мещанства. "Иг-рает на гитаре..." Характеристика убивала наповал. Смешно? Конечно. Остается добавить, что в ту пору в этой среде и милые имена Машенька, Даша, Катя тоже имели дурной подтекст.
С каким бы наслаждением она расколола его ненавистную гитару! Ей казалось, что он позорит ее перед всем светом, не меньше. Игра на гитаре, по ее тогдашним понятиям, отбрасывала Закира к категории людей, с которыми даже общаться уни-зительно, не то чтобы любить. Если бы она могла предположить, что всего через пять-шесть лет гитара сделает такой взлет, какой, пожалуй, не знал ни один музыкальный инструмент... Гитары просто сме-тут с эстрады всю медь оркестров. А тогда ей так хотелось, чтобы он солировал на саксофоне или играл на трубе, на худой конец, стучал на сверка-ющих перламутром ударных. Говорила она ему об этом, предлагала переучиться -- ведь Марик уверял, что у Закира отменный слух. Куда там! Упрямый как бык отвечал:
-- Ты не понимаешь души гитары.
-- Душа -- у гитары? У пошлого, мещанского ин-струмента?! -- как зло смеялась она в тот вечер.
А рваный шрам на щеке? В минуту плохого настроения она только его и видела. Если бы она знала о старинной бурсацкой традиции, до сих пор сохранившейся в Европе, особенно в Западной Гер-мании, где наносят друг другу сабельные шрамы, чтобы стать членом одного древнего рыцарского ор-дена, и что такая примета означала принадлежность к избранным, наверное, она не считала бы, что шрам портит его лицо. По крайней мере, в сердцах перестала бы, наверное, говорить -- бандитский шрам!
А как он одевался? Позор, да и только -- почти та же ситуация, что и с гитарой. Конечно, после ее уговоров, даже требований, он изменил кое-что в своем гардеробе и теперь разительно отличался от закадычных форштадтских дружков, но до круга Раушенбаха, ее друзей, ему было далеко. Насчет тельняшки он и слушать ничего не хотел, хотя, подходя к ней, застегивал пуговицу рубашки повы-ше, а когда она уж особенно сердилась, демонст-ративно добирался до самой верхней и задушенным голосом спрашивал: "Довольна?"
В общем, воевали они между собой, как на зо-лотых приисках, только без винчестера.
Нет, не таким видела Нора своего избранника в мечтах, не таким...
Но однажды, все в тех же "Тополях", Раушенбах познакомил ее с двумя москвичами, прибывшими к ним на преддипломную практику. В те годы ве-ликое, усиливающееся и посейчас с каждым днем переселение народов не началось -еще только пред-стояло найти знаменитый оренбургский газ. Даже съездить в отпуск куда-то считалось большим со-бытием, и появление молодых людей из столицы не осталось без внимания. Теми москвичами ока-зались Пулат Махмудов со своим неразлучным дру-гом Саней Кондратовым.
Саня, шустрый арбатский парень, в первый же вечер завязал знакомство с ребятами из оркестра, их объединял один интерес -- музыка. Саня расска-зывал местным джазменам об оркестре Олега Лундстрема, о котором в ту пору ходили невероятные легенды и слухи, и Александра Цфасмана. О ле-нинградской школе джаза, где царствовал тогда Вайнштейн и уже пробовал силы джазовый аранжи-ровщик Кальварский. В общем, Кондратов знал, о чем говорил, -- в институте и у себя на Арбате он слыл знатоком и фанатиком джаза, имел неплохую фонотеку, которой пообещал поделиться с новыми друзьями.
Наверное, приезд двух практикантов, будущих мостостроителей, никак не отразился бы на судьбе Норы, если бы Закир в те же дни не был занаряжен в подшефный колхоз на сенокос.
В парке Раушенбах познакомил их мимолетно, когда расходились по домам после танцев; они, пожалуй, и не разглядели друг друга как следует, но через день, в воскресенье, Марик отмечал день рождения -- двадцатипятилетие. Крупный юбилей, как шутил кумир оренбургских поклонников джаза. И день рождения Раушенбаха явился событием про-винциального города. По такому случаю, чтобы не отменять в парке танцы, пригласили в "Тополя" на вечер оркестр из пединститута. Многим хотелось попасть в компанию, где развлекались весело, со вкусом, с фантазией. Были в этом кругу свои поэты, художники, певцы, актеры, не говоря уже о музы-кантах, -- короче, молодая интеллигенция, искавшая единения своих интересов, но пропуском сюда все же служила любовь к джазу. За столом на дне рождения будущие инженеры очутились рядом с Норой и ее подружкой. В конце вечера гостепри-имный хозяин заметил, что москвичам глянулись соседки, и, отозвав в сторону, рассказал о странном положении Норы и о Закире Рваном и советовал особенно не углублять отношений.
Может, поздновато предупредил учтивый Ма-рик, а скорее все-таки судьба: за долгий вечер успела пробежать искра между молодыми. Да и как ей не пробежать: девушки юны, очаровательны, по-провинциальному милы, восторженны. Профес-сия инженера еще не склонялась сатириками и тещами и не вызывала ироническую улыбку у прекрасного пола, скорее -- наоборот. Фантастика? Но тогда можно было рассчитывать на успех, если обладал именем Миша или Жора, ну, не успех, так фору перед другими парнями -- точно. Такое вот удивительное было время: гитара -- пошлый инструмент, Машенька и Даша -плохо, Миша и Жора -- просто мечта, а инженер -- не смешно. Уже оркестры играли Дюка Эллингтона и Глена Мил-лера, интеллигенты читали Бунина и Есенина, Ах-матову и Мандельштама, а в закутке летнего бу-фета, в двух шагах от эстрады, где владел сердцами молодых Раушенбах, пил пиво хозяин Форштадта Осман Турок.
Ребята приняли к сведению сказанное Мариком: Кондратов знал, как жестоки провинциальные блат-ные, помнил примеры из мира замоскворецкой шпа-ны, и особенно с Ордынки, был там среди них и свой Рваный, только звали его Шамиль. Но про-вожать все же пошли: неудобно было отступиться сразу, веселились, танцевали всю ночь вместе, по-няли бы девушки, что случилось, а кому хочется выглядеть трусами.
В тот вечер особенно в ударе оказался Сани, ухаживавший за подружкой Норы, Сталиной, -- тут Марик запретов не налагал. Пулат подозревал, что его друг, склонный к лидерству повсюду, и в ком-пании хотел очаровать всех, а не только Сталину, подавить своей эрудицией, знанием, столичностью, что ли, мужское окружение Раушенбаха. К концу вечера он видел, что Саня достиг своего: ему с восторгом внимал не только прекрасный пол, а уж Сталина не отрывала от него восхищенных глаз, ловила каждое его слово.
За семь лет общения с Кондратовым, и в армии, и в институте, они, что называется, спелись и по-нимали друг друга с полуслова. Оставаясь наедине с девушками, Саня никогда не пытался принизить Пулата, выехать за его счет, он тут ловко подыг-рывал товарищу, как бы представляя и ему соло -пользовались они и в обиходе джазовой термино-логией. Так что и Пулат выглядел привлекательно в глазах окружения, может, даже кому-то больше нравился его стиль поведения, более сдержанный, уравновешенный. Постоянно держать инициативу в руках -- не всегда выигрышная ситуация. Сказанное Пулатом попадало в точку, оказывалось к месту, он четче контролировал ход разговора, что не всегда удавалось его экспансивному другу -- того порой заносило в сторону. Пулат, обладавший феноменаль-ной памятью, в тот вечер прекрасно читал стихи -- его чтение часто поражало Кондратова, считавшего, что поэзия и джаз друг другу сродни.
Через день они вновь встретились с девушками в "Тополях", впрочем, подружки подошли сами, ког-да они в перерыве беседовали с оркестрантами. Наверное, у них тоже созрели свои планы. Видя, что Нора увлекает Пулата на объявленный дамский та-нец, Марик погрозил ей пальцем с эстрады, на что Нора шутя ответила:
-- Мне что, теперь из-за твоего дружка пооб-щаться с интересными людьми нельзя?
Чувствовалось, что между Саней и Сталиной намечается бурный роман, она ни на минуту не выпускала его руки, и такое внимание красивой девушки льстило Кондратову. Пулат отметил, что у того до сих пор не было такой очаровательной подруги. Не только дух Закира Рваного, но и его имя витало между ними; все словно шутя, без особого нажима прохаживались в адрес Норы и Пулата.
-- Не бойся, не дам в обиду, -- подыгрывала Но-ра, слегка прижимаясь к Пулату.
-- С именем такой красавицы на устах и умереть не жаль, -- парировал Пулат и видел, как краснеют щеки Норы.
В тот вечер чуть не произошла стычка с друзьями Закира. В какой-то момент, когда девушки, увидев в толпе своих давних подруг, отлучились на не-сколько минут в другой конец громадной танцпло-щадки, группа парней оттеснила практикантов к ог-раде. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в разгар выяснения отношений не объявился Раушенбах.
Марик отвел кого надо в сторону и объяснил, что это его друзья и познакомились они с девуш-ками у него на дне рождения и, мол, о Закире они в курсе, предупреждены, что это просто чисто приятельские, интеллигентные связи со столичными ребятами. Дружки знали, что через Нору Закир об-щается с джазменами, особенно с Раушенбахом, по-этому оставили практикантов в покое, но, уходя, все же пригрозили:
-- Смотри, Марик, если что -- перед Закиром сам ответ держать будешь. А за Нору он и брата родного не пощадит.
В тот вечер, возвращаясь домой, вернее туда, где они снимали комнату, Пулат сказал неожиданно:
-- Знаешь, Саня, я очень понимаю Закира Рва-ного, чей дух постоянно витает возле нас. Я бы тоже сделал все, что в моих силах, чтобы Нора не досталась другому.