Через день после того, как тридцатикратный док-тор наук упомянул о диссертации Наполеона, его сбил тяжело груженный самосвал. Машину со щеб-нем оставили на месте преступления. Пулат Муминович знал подробности трагедии, потому что грузовик оказался угнанным из гаража автобазы его района. То, что машину угнали специально для убийства, у следователей сомнения не вызывало, настораживало другое: почему не нашли транспорт поближе или в самом Заркенте. Очень деятельное личное участие в расследовании преступления при-нимал полковник Халтаев, но угонщика-убийцу так и не нашли. В конце концов, как и рассчитывали, списали смерть на дорожно-транспортное происше-ствие и на то, что Абрам Ильич, как обычно, был пьян, хотя вдова уверяла, что он уже три дня не брал в рот спиртного, страдая болями в желудке. Боли болями, но экспертиза установила наличие алкоголя в крови и желудке погибшего, могли и влить бутылку водки -- типичный прием, когда со-вершают преднамеренный наезд...
Ночь подходит к концу. Пулат Муминович знает, что сегодня уж точно не уснуть, не пытается он даже прилечь, собираясь встретить своего шофера Усмана бодрствуя. Он хочет переключиться на се-годняшние дела в колхозе "Коммунизм": решили на горных склонах у Карасу, неподалеку от его любимого моста, разбить тридцать гектаров виног-радника -- семья Ахмаджановых просит сдать ей эту землю в аренду на десять лет, а руководство хо-зяйства противится: заранее подсчитало, какие боль-шие деньги заработают арендаторы, если дело пойдет у них на лад. А оно наверняка пойдет, потому что жив еще дед Ахмаджановых, Бозор-ака, крепкий восьмидесятилетний старик. Чудом он сохранил у себя во дворе какой-то редкий и урожайный сорт лозы. Кроме него, пожалуй, в районе из-за хлопка и не осталось настоящего виноградаря, а отец и дед самого Бозора-ака испокон веку славились в крае богатыми виноградниками.
Пулат Муминович считал долгом лично поддер-жать многодетную семью Ахмаджановых: и лозу возродить в районе, и людям дать почувствовать утраченное чувство хозяев земли. Туго идет арен-дный и семейный подряд в районе: не верит народ из-за бесконечных шараханий, что очередная затея всерьез и надолго. Говорят, мы своим потом и мозолями поднимем вам бросовые земли, взрастим сады, огороды, бахчи, виноградники, пастбища, а вы тут как тут -- опять что-нибудь придумаете и отберете ее в общее пользование, на готовенькое аппетиты у вас хоть куда. Наконец решилась семья взять неудобья, и опять препятствия чинят, делят заранее шкуру неубитого медведя. Приезжал к нему в райком сам Бозор-ака с жалобой, долго о жизни беседовали, и не только о виноградниках, даже об Афганистане поговорили.
Но сейчас мысли секретаря райкома на семье Ахмаджановых не задерживаются, хотя его очень волнует семейный подряд. Не хочется думать и об Афганистане, и об "афганцах", что придут домой со дня на день. В районе ждут возвращения две-надцати парней. Он вчера с военкомом обсуждал, как торжественнее встретить ребят. Есть среди них и сержант, награжденный двумя боевыми орденами, на него очень рассчитывает Махмудов. Нынешний секретарь райкома комсомола ни рыба ни мясо, одно на уме -- сделать партийную карьеру, лезет все время на глаза, но Пулат Муминович видит его насквозь, хватит ему одного Халтаева.
-- Халтаев... -- невольно произносит вслух Пулат Муминович и внезапно, словно дуновением холод-ного ветра, прерывается ход воспоминаний. Секре-тарь райкома как бы вновь осматривает ночной сад, высокое звездное небо над сонным поселком. Взгляд его бесцельно блуждает по темному двору и упирается в распахнутую настежь дверь летней кухни. Мрачная тень могучего дуба уже отступила далеко и покрыла собой бетонный сарай и часть малинника. Кухонная дверь, освещенная лунным светом, наталкивает на мысль о чае, и он торопливо поднимается с айвана и направляется к газовой плите. Он смотрит на голубое пламя и пытается сосредоточиться на делах в колхозе "Коммунизм", но мысль о полковнике Халтаеве не покидает его, и теперь он уже вполне осознанно произносит вслух: -- Халтаев... Халтаев...
Да, Пулат Муминович знает немало о начальнике милиции, многое он сам рассказал, то ли желая придать себе вес, значимость, то ли желая показать, насколько близок он с секретарем обкома. Одного не знал Пулат Муминович: чем же все-таки был обязан тот полковнику -- об этом Халтаев не рас-пространялся даже по пьянке. Пытался Пулат Му-минович выведать тайну не раз, но сосед всегда ловко уходил от ответа, ибо и пьяный понимал, что этим подпишет себе смертный приговор. О не-которых делах полковника Махмудов запоздало уз-навал по судебным и газетным материалам. Нет, в них не указывалось на прямое участие Халтаева, но Пулат Муминович теперь не сомневался, что то там, то тут сосед прикладывал руку.
Наполеон, хотя и не переводил Халтаева в Заркент, но услугами полковника пользовался регу-лярно -- ему он доверял больше, чем кому-либо из работников органов, ценил он его даже выше, чем свояка, начальника ОБХСС Нурматова. Может, он специально не забирал Халтаева в центр, потому что район был под рукой, всего в каких-нибудь пятидесяти километрах от Заркента, и полковник почти через день бывал у своего патрона. Скоро в крае все знали, что рядовой полковник из района наделен особыми полномочиями.
Только Халтаеву доверял Анвар Абидович обха-живать московских гостей, понимая, что упустил дружбу с влиятельным зятем самого вождя, гене-ралом Чурбановым, -- тут надо признать, что каратепинский коллега опередил его. Теперь-то Наполеон внимательно следил за прибывающими из Москвы гостями. Он даже принял по-царски министра рыб-ной промышленности, хотя, казалось бы, зачем ему, сухопутному владыке, хозяин морских просторов. А так, на всякий случай: сегодня рыбой командует, а завтра, глядишь, в народном или партийном кон-троле будет кресло занимать -- тогда уж дружбу за-водить будет поздно.
Принять -- одно, но главное -- дать крупную взят-ку, маскируя ее под народный обычай, традиции, и тут полковник оказался непревзойденным масте-ром. Он придумал простой и безотказный ход, ко-торый вроде не ставил в неловкое положение и тех, кто давал, и тех, кто брал, тем более что оставлял лазейку в случае отказа от денег.
В золотошвейных мастерских Бухары полковник заказывал десятками роскошные парчовые и бар-хатные халаты, шитые золотом, непременно с глу-бокими карманами. В халат обряжали открыто, при-народно -- вроде отказаться неудобно, а в кармане лежала банковская упаковка купюр разного досто-инства -- давали по рангу. Союзному министру по-лагалась самая крупная, из сторублевок.
Несколько лет спустя, когда рыбный министр будет держать ответ за свои прегрешения, он при-знается во многих взятках, исключая бакшиш из Заркента. Он был уверен, что ход полковника Халтаева гениален и недоказуем, но и люди, ведшие дознание, были не глупее начальника милиции из Узбекистана. Очень удивился бывший министр, ког-да ему предложили вернуть в казну десять тысяч из Заркента. Он клялся, что с тех пор ни разу не надевал роскошный халат -повода, мол, не было, и оттого не проверял карманы. Вернувшись домой, жуликоватый министр позвонил следова-телю: мол, действительно есть пачка сторублевок, и завтра он ее сдаст в банк и принесет квитанцию. Хотя, конечно, те деньги он давно изъял из халата.
Давал Наполеон Халтаеву и более деликатное поручение, связанное с просьбой Верховного. Тому частенько нужно было проследить за своими про-тивниками в Москве или на отдыхе -- на курортах собирали в основном компромат. Обращался Вер-ховный в таких случаях не только к Анвару Абидовичу, но и к аксайскому хану Акмалю Арипову -- тот имел настоящее сыскное бюро, и компромат на людей, представляющих интерес, он копил и без просьбы секретаря ЦК.
К Анвару Абидовичу Верховный обращался в тех случаях, когда не хотел, чтобы аксайский хан знал о его интересах. Что касалось Москвы, он больше доверял Анвару Абидовичу, знал, что у Тилляходжаева есть друг Артур Шубарин -- хозяин те-невой экономики в крае, человек, для которого не было невыполнимых задач.
Просьбы Верховного секретарь обкома адресовал лично Шубарину -- его люди по уровню были на-много выше халтаевских, да и в Москве Японец, как называли в деловом мире Шубарина, имел много друзей, и просьбы первого выполнялись особо тща-тельно: к отчету всегда прилагались снимки, маг-нитофонные записи.
Хоть и редко, но приходилось Наполеону в ин-тересах дела стыковать Шубарина с Халтаевым, хотя Тилляходжаев догадывался, что те не питали вза-имных симпатий и полковник с удовольствием вы-потрошил бы Артура Александровича, если бы знал, что Шубарин ему по зубам.
Пулат Муминович возвращается с чайником на айван и вдруг почему-то вспоминает тот далекий день в гостинице обкома, когда к нему впервые в дверь постучал Халтаев.
-- Будь проклят тот час! -- вырывается у Махмудова, ибо с этой памятной ночи у него начался иной отсчет жизни. Как ему хочется, чтобы не было в его судьбе той пятницы, когда смалодуш-ничал, желая сохранить кресло, связал себя по ру-кам и ногам и продал свою душу.
Продал душу -- такое впервые приходит ему в голову. Но тут же является новая мысль: а не раньше ли ты лукавил со своей совестью -- как быть с Но-рой, с учительницей Данияровой, со своей женить-бой на Зухре?
"А что я мог потом сделать?" -- думает он о последних годах, когда фактически потерял контроль над районом, отдался обстоятельствам, чтобы со-хранить жизнь, партбилет. Но ведь кругом такое творилось! Сегодня многим облеченным властью людям задают вопрос: а где же вы были, куда смотрели? Но даже обладатели самых высоких по-стов не могут дать вразумительного ответа, говорят, что находились под гипнозом власти, обаяния, не-погрешимости "отца нации".
Сейчас то со скамьи подсудимых, то со страниц печати звучат робкие и запоздалые раскаяния, скорее похожие на оправдание: мол, меня заставляли. За-ставляли, и еще как! Некоторых бедных председа-телей колхозов в собственных кабинетах секретари райкомов держали в углу с трехпудовыми тяжестями на спине, наказывали словно нашкодивших учени-ков, унижениями, угрозами и побоями выколачи-вали согласие на приписки. Все так. Но и собст-венного самодурства, не санкционированного Вер-ховным, на которого нынче все ссылаются -- какой с мертвого спрос! -- хватало с избытком.
Миассар однажды улетала прямым рейсом из Каратепа в Москву. Вылет в полдень, жара на сол-нцепеке за шестьдесят градусов, самолет подали вов-ремя, провели посадку, а взлета нет и нет, как нет и никакого объяснения, что стало уже традицией Аэрофлота: то полное молчание, то обман. Духота, невыносимая жара, люди обливаются потом, с не-которыми обмороки, сердечные осложнения, и только через час и пять минут в салоне появляется молодой мужчина лет сорока с элегантным "дипломатом", по внешнему виду явно житель большой столицы. Он не торопясь усаживается на свое место в первом салоне, и самолет взмывает в небо. И всем без объяснения Аэрофлота становится ясно, почему их томили столь долго, -- значит, важная птица.
Сосед Миассар по креслу, оказывается, знал за-поздалого пассажира и, чувствуя ее возмущение, подсказал, что тот -- научный руководитель одного аспиранта, сына каратепинского секретаря обкома. В Москве, пока дожидалась багажа, Миассар не вы-держала, подошла к молодому профессору и без обиняков спросила: не стыдно, что из-за вас му-чилось двести с лишним человек.
Москвич извинился перед Миассар и, прежде чем объяснить свое опоздание, неожиданно поклял-ся, что больше никогда не приедет в Среднюю Азию. Оказывается, в день отъезда хозяин области при-гласил научного руководителя своего сына домой, в гости. Стол накрыт, гость в доме, а секретарь обкома неожиданно задержался на работе, не явился к назначенному часу. И все же за три часа до отлета сели за богатый дастархан, гость успел и выпить, и закусить, и в подходящий момент на-помнил, что ему пора и честь знать, пошутил, мол, Аэрофлот ждать не будет. Возможно, хозяину дома не понравилась мысль о самостоятельности, суве-ренности Аэрофлота, а может, еще какие резоны имелись, он сказал: пока не отведаете плов в моем доме, не отпущу, а самолет, хотя и не арба, все же подождет. И тут же позвонил начальнику аэро-порта, приказав не отправлять московский рейс без его уважаемого гостя.
Другой случай самодурства тоже связан с Аэро-флотом, и свидетелем ему стал сам Пулат Муминович.
Однажды в обкоме проходило какое-то совещание хозяйственников, куда на всякий случай пригласили всех нужных и ненужных. И когда в алфавитном порядке зачитывали список руководителей предпри-ятий, не оказалось одного начальника небольшого строительного управления.
Как взъярился Наполеон: мол, что такое, за-знался, и обком не указ, хотя ему объяснили, что тот вылетел в Ташкент на совещание в трест, к своему непосредственному руководству. Узнав, что самолет недавно поднялся в воздух, он, как и каратепинский хан, позвонил в аэропорт и приказал завернуть рейс обратно, хотя пассажиры уже под-летали к Ташкенту. Мало того, что завернул самолет обратно, выслал в аэропорт начальника областной милиции, чтоб тот лично доставил в обком ослу-шавшегося инженера. Правда, привели неудачливого авиапассажира на совещание без наручников, но когда полковник милиции рапортовал о выполнении задания, секретарь, указывая пальцем на несчастного начальника управления, объявил залу:
-- Так будет доставляться каждый, кто станет отлынивать от совещаний в обкоме. Из-под земли достану!
Тешились властью и вседозволенностью всласть, и никто эти дикости не навязывал.
Ну ладно, изощрялся Тилляходжаев -- как-никак секретарь обкома, человек, обладавший реальной властью; то же самое можно сказать и о каратепинском хане, оба -- люди, высоко стоящие на ле-стнице партийной иерархии. В тщеславных мечтах они, наверное, видели себя на месте "отца нации", своего покровителя. У них в руках находился ог-ромный хозяйственный, партийный, правовой ап-парат. Может, опьянение вседозволенностью и тол-кало на бессмысленное сумасбродство и произвол, называемый на лагерном жаргоне "беспределом"?
Можно было понять или хотя бы объяснить по-ступки самого "отца нации": люди на таких постах, тем более на Востоке, всерьез уверены -- им все дозволено. Ведь недавно Пулат Муминович сам про-читал в одной из центральных газет высказывания одного из бывших секретарей ЦК Айтмурова; тот прямо заявил: мы были уверены, что люди нашего круга неподсудны, в чем бы ни провинились. Но как мог так высоко взлететь неуч, бывший учетчик тракторной бригады, руководитель небольшого хо-зяйственного объединения?
Пулата Муминовича, всю жизнь проработавше-го в глубинке и обремененного хозяйственными заботами, более всего поражал невероятный взлет Арипова, его неограниченная власть в республике. Однажды в Ташкенте, в доме сына, ему удалось случайно увидеть фильм Копполы "Крестный отец". Фильм Пулат Муминович посмотрел с лю-бопытством, но следа в душе он не оставил, и секретарь райкома никогда не думал, что когда-то вспомнит о нем. Вспомнил, и не только вспомнил. Когда год назад опубликовали роман и у нас, он достал два номера журнала "Знамя" и прочитал уже внимательно. Прочитал, чтобы уяснить для себя кое-что.
Теперь он знал многое из деяний Арипова и по прессе, и со слов следователей, работавших в области. Немало поведал ему и Халтаев. Наверное, и Марио Пьюзо и Коппола, создавая своего героя, частично опирались на факты, материалы судебной хроники. Но даже смелая фантазия, прославившая их на весь мир, бледнела по сравнению с художе-ствами Арипова, построившего после шестидесяти лет советской власти собственное ханство, ничем не отличавшееся от феодального. И это в стране, убеждающей весь мир, что она народная и демок-ратическая, после подписания договоров о правах человека в Хельсинки!
Не зря, наверное, тут же откликнулся лондонский музей восковых фигур мадам Тюссо, изъявивший желание иметь у себя в коллекции скульптуру аксайского хана.
Чего стоит только один общеизвестный ныне факт, когда Арипов из своего захолустного кишлака, о котором никто прежде и слыхом не слыхивал, свалил председателя Верховного суда республики -- такое и дону Корлеоне, наверное, было бы не под силу. И поводом для такого развития событий по-служил тривиальный момент. У одного высокого должностного лица председатель Верховного суда ос-корбил жену -- частный, казалось бы, случай. Но не тут-то было. Уязвленный решил отомстить, а луч-шей местью счел лишить коварного искусителя кресла. Кто знает Восток, поймет -- задумана была страшная месть: без чина тут человек не человек, живой труп. Людей без портфеля, даже если и смот-рят в упор, не замечают -- какая же женщина польстится на невидимку! Оскорбленный муж в неглас-ной табели о рангах занимал положение куда выше, чем должностной донжуан, оттого и задумал такую страшную казнь. Но не тут-то было: влиятельные силы оказались и за судьей. Нашла коса на камень! Испробовав все средства, истратив кучу денег и ни на шаг не продвинувшись к цели, вынужден был видный чин поехать на поклон в Аксай к Арипову -- иного выхода он не видел.
Все дальнейшее, как оно было в жизни, повторяет один к одному литературный сюжет "Крестного от-ца". Арипов знал о неожиданном визите высокого гостя, догадывался и о причинах, заставивших того искать справедливость в Аксае, но тем не менее неделю промариновал просителя в коридорах рези-денции, прежде чем удостоил внимания. Приняв, перво-наперво выговорил, что в лучшие свои дни тот не спешил нанести визит уважения, а когда, мол, приперло, пришел, приполз. Заставил и пла-кать, и унижаться, и присягать на верность.
Ни справедливость, ни честь гостя хозяина не волновали, но в отношении председателя Верховного суда у него давно созрели свои планы: мечтал он посадить туда своего человека, и тут интересы сов-пали. Выходило, одним выстрелом убивал трех зай-цев сразу: и пост существенный в республике при-бирал к рукам, и вербовал в вассалы влиятельного человека, чьими руками и собирался скинуть судью, и в глазах окружения поднимал авторитет -выгля-дел ревнителем Справедливости, Добра, Чести.
Досье на судью, как и на многих известных людей, которых он не успел прибрать к рукам, имелось. Грехов у вершителя судеб хватало и кроме донжуанства. Снабдив неудачливого супруга наибо-лее компрометирующими материалами, Арипов ве-лел ему устроить скандал в здании Верховного суда. Разыграли фарс как по нотам, хотя все выглядело непроизвольно. Судья, чувствуя, что отбирают крес-ло, без которого он себя не мыслил, и зная, что потеряет все, а не только интерес женщин, бросился к Верховному: мол, помогите. А тот только развел руками и сказал, что подобные инциденты, полу-чившие широкую огласку, не в силах погасить и он. В общем, спровадили судью дружно. Накануне Арипов разговаривал с Верховным по правительственному телефону, что случалось почти каждый день, и подсказал, кто должен занять вакантное место.
Всем мало-мальски заметным деятелям в ре-спублике аксайский хан любил давать клички, не-которые из них становились широко известными. Секретаря по идеологии своей области он окрестил за долговязость Жирафом, и человека за глаза иначе и не называли. Клички известных людей повторя-лись и в табуне Арипова: своим любимым лошадям он давал прижившиеся имена. Не обошел и самого Верховного и называл того Шуриком; имелся, разумеется, и Шурик с повадками лидера в конюшне. Своего многолетнего ставленника Бекходжаева, при-нявшего эстафету у Верховного, за благообразный облик нарек Фариштой -Святым, хотя тот со свя-тостью ничего общего не имел. Другую свою ма-рионетку -- Пиргашева, которого успел посадить министром внутренних дел, сместив самого грозного Яллаева, называл ласково Карликом.
Не делал он исключения и для себя, хотя даже и его настоящее имя вслух произносилось редко, однако цвел, когда называли его "наш Сталин" на манер каратепинского секретаря обкома, которому больше нравилось "наш Ленин". И уж самым не-вероятным оказывалась его тяга и любовь к имени... Гречко, бывшего министра обороны. Любил, когда кто-нибудь к месту говорил: вы как Гречко, но об этой тайне мало кто знал.
Чем только себя ни тешили, причем стандарты, что наверху, что внизу, оказались одинаковые. Захо-телось Верховному стать ровесником Октября, день в день, -- он им и стал, и вел отсчет своей жизни вровень с державой, и не меньше.
Кстати, любимая и часто употребляемая фраза сек-ретаря заркентского обкома "Коммунист должен жить скромно" принадлежала Верховному -- верный ученик просто-напросто ее украл, как крал все, что плохо лежало. Решил не отставать от "отца нации" и его дружок, аксайский хан, присвоивший себе в качестве дня рождения Первое мая -- всемирный праздник тру-дящихся; наверное, ему в этот день казалось, что все парады, демонстрации, гуляния в стране происходят в его честь. Ублажил он и свою жену, обозначив ей день ангела 8 Марта, чтобы легальнее принимать под-ношения, а может быть, и обкладывать двойной данью подчиненных, раз выпало человеку, по счастью, два праздника сразу.
Любопытно не тщеславное примазывание своих ничтожных жизней к праздничным датам страны, а, скорее, другое: до сих пор не удается найти подлинных документов о первых годах жизни ни Верховного, ни его приятеля из Аксая.
Арипов питал патологическую тягу к животным.
Как в свое время Тилляходжаев где-то вычитал, что к семге лучше всего идет водка, и всю жизнь держался правил хорошего тона, изложенных в по-варенной книге, так и аксайский хая где-то когда-то услышал, что тот, кто окружен лошадьми, проживет долго. Оттого он постоянно множил свой табун, строил дворцы-конюшни, и кони у него содержались в десятки раз лучше, чем люди. Имел он и льва, и павлинов, и пруды с диковинными рыбами, де-ржал и злобного пса Карахана, перекусавшего в округе не один десяток человек. Карахан и иноходец Саман волновали его больше всего на свете.
Но все живое вокруг, включая и людей, он любил стравливать. Обожая бывший учетчик тракторной бригады петушиные бои, перепелиные, собачьи. Ус-траивал редкие по нынешним временам развлечения: грызню между жеребцами. Любимый Карахан слыл известным бойцом в Узбекистане, загрыз в схватках несколько десятков соперников. Хозяин настолько уверился в силе своего волкодава, что объявил од-носторонний приз в двадцать пять тысяч тому, чья собака одолеет Карахана. Нашелся человек, приняв-ший вызов, и состоялось грандиозное шоу на пе-реполненном стадионе, куда согнали народ радо-ваться мощи пса великого хозяина. Но Карахан потерпел поражение, и спас его от смерти только пистолетный выстрел. А обещанный приз хозяину победителя, лишившемуся редкой бойцовской соба-ки, Арипов так и не выдал -- не имел привычки расставаться с награбленным. В хорошем настроении он часто любил повторять: я жадный, я очень жад-ный человек, и при этом громко смеялся.
Маниакальная идея о жизни длиной в сто -- сто пятьдесят лет никогда не покидала его, оттого он долгие часы проводил во дворцах-конюшнях с мраморными колоннами, резными дверями. Уст-раивал в конюшнях совещания, приемы; повсюду там под рукой оказывались телефоны. Завернув-шись в дорогой долгополый тулуп -- пустой, на редких, ручной работы текинских коврах он про-водил порою целые ночи вместе со своим лю-бимцем Саманом и псом Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми; был только один случай, когда его укусил молодой жеребец донской породы. Он тут же вынул пистолет и пристрелил его; оружием он пользовался часто, и в настроении долгие часы сам чистил его, никому не доверял.
Лошадей он держал много оттого, что любил стравливать жеребцов -- такую ханскую прихоть мог позволить себе не всякий хан. Страшное, до жути, зрелище, когда, хрипя, бьются грудью, копытами озверевшие животные, словно львы выгрызают друг у друга куски живого мяса. И кровь хлещет по молодым сильным крупам, и ржание поверженных похоже на стон раненых. Побежденного жеребца тут же прирезают, и к вечеру готовится традиционный бешбармак. Он вообще обожал конину: из самых лакомых кусков готовили ему специальную колба-су -- казы.
В застолье, расправляясь с остатками бойцов-ского коня, он любил рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были победы. Что-то каннибальское чудилось вниматель-ному и тонкому человеку в этих пиршествах, пе-реходящих в оргии...
Но как бы ни отвлекались мысли Пулата Муминовича на Халтаева, Наполеона, аксайского хана, они бумерангом возвращаются к нему. Впрочем, все те, о ком он думает сегодня ночью, включая каратепинского секретаря обкома, уже держат ответ перед партией и государством; увильнул из тех, кого он знает, лишь полковник, но Пулат Муминович твердо убежден -- пока. Он уверен, что придется расплачи-ваться всем, и ему самому, и всей халтаевской рати. Вспоминая поименно дружину начальника милиции, ее предводителя и их делишки, Пулат Муминович вдруг понимает, что не просто это будет сделать -- вон как держатся хозяева жизни, попробуй их взять. Успели, наверное, позаметать следы. И неожиданно уясняет, что все опять упирается в него самого, в его партийную совесть: никто не предъявит ему счет ни за Нору, ни за учительницу Даниярову, да и за полковничью рать, наверное, тоже.