По Ходасевичу, "отношения с правительством и мечты о побеге за границу... даны в терминах, так сказать, климатических и метеорологических". Дискуссии по поводу разрешения выехать или возможности бежать построены у него и его знакомых на весьма прозрачных прогнозах погоды наверху.
Современному русскому интеллигенту этот язык столь же близок, поэтому ситуацию в начале весны 1824 года определим так: погода испортилась, подул ветер, над Пушкиным начинают сгущаться тучи.
Но вот что любопытно: ветер подул не с севера, откуда его можно было бы ждать, а возник в Одессе. В конце февраля - начале марта погода испортилась, и туча закрыла от Пушкина синее небо. Друзья принялись искать объяснения этим обстоятельствам еще при жизни поэта. Но и по сей день, несмотря на сотни написанных на данную тему работ, биографы расходятся во мнениях. Переводя с языка метеорологического на обычный, получаем: отношения между Пушкиным и его непосредственным начальником и покровителем графом Воронцовым неожиданным образом испортились.
О новороссийском генерал-губернаторе Михаиле Воронцове написано немало. Один его архив, который успели частично издать до революции, составляет 37 томов. В обширной библиографии можно найти ему славословия:
Благословляют Воронцова
И город тот и те края!
Монаршей воли исполнитель,
Наук, художеств покровитель,
Поборник правды, друг добра,
Сановник мудрый, храбрый воин,
Олив и лавров он достоин!
Двадцать лет спустя, когда Воронцов был назначен губернатором на Кавказ, его пребывание в Одессе современник назвал "Золотым веком Одесской словесности". В советском пушкиноведении Воронцов традиционно обозначался как негативная личность, невинной жертвой которой стал гениальный поэт. Исторические факты свидетельствуют об ином.
Отец Михаила Воронцова, Семен Воронцов, был в течение двадцати лет русским послом в Англии. Он отличился в бою с турками в Бессарабии, а умер в Лондоне. Дочь Семена Воронцова была замужем за лордом Пемброком. Сын управлял землей, отвоеванной отцом, но и сам был человеком недюжинной отваги. Кутузов называл его храбрецом. На Кавказе он вынес из-под огня раненого товарища, под Бородином сам был ранен. Триста раненых солдат он разместил у себя в имении, чтобы вылечить их. Воронцов-младший запретил телесные наказания солдатам и не раз конфликтовал с Александром I.
Жуковский обессмертил Воронцова в стихах. Лев Толстой писал об этом своем дальнем родственнике в повести "Хаджи-Мурат": "Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников человек редкого в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими". При этом комментаторы советского издания А.И.Сергеенко и В.С.Мишин поправляют Толстого в примечаниях, говоря, что Воронцов был "жестокий и хитрый царедворец".
Отношение Воронцова к Пушкину было крайне доброжелательным. Знаток древних литератур и книг эпохи Возрождения, Воронцов привил Пушкину интерес к истории, к архивным документам. Ничто не предвещало ссоры, ибо еще перед Новым годом Пушкин собирался с Воронцовыми в Крым на весенние каникулы. Что же изменило отношение губернатора к подчиненному?
Анненков считал, что Пушкин был плохим чиновником. Такой же точки зрения придерживался С.Т.Аксаков. Чем занимался рядовой служащий 10-го класса Пушкин в канцелярии Воронцова, безусловно, серьезного государственного деятеля, точно неизвестно. Ни единой бумаги, им подготовленной на работе, не найдено, да и много ли их было? Жалование исправно шло, но размером его Пушкин был недоволен и возмущался вслух. Уделять много внимания молодому поэту Воронцов не мог, но продолжал оставаться к нему терпимым, и этого, казалось, достаточно для сосуществования.
Воронцов строил порт, поселения, развивал экономику, создавал управленческий аппарат, поднимал культуру, и, как пишет одесский автор, покровительствовал евреям и иностранцам. Воронцов сделал Одессу богатым международным портом. Свое жалованье губернатор отдавал нуждающимся подчиненным. Пушкин в их число не входил. Пушкина нельзя было назвать бездельником на службе только потому, что там он не появлялся вообще. И все же можно ли считать, что именно это было причиной охлаждения к нему Воронцова? Скорей всего, отношение Пушкина к службе было третьестепенной деталью на фоне других, более важных.
Симпатия Воронцова к поэту сменилась разочарованием. Хотя стихи в канцелярии губернатора сочинял не один Пушкин, в Пушкине губернатору прочили талантливого писателя, и он отнесся к рекомендациям со всей серьезностью. В первом номере журнала, издаваемого Фаддеем Булгариным, появилось весьма доброжелательное напутствие: "Гений Пушкина обещает много для России; мы бы желали, чтоб он своими гармоническими стихами прославил какой-нибудь отечественный подвиг. Это дань, которую должны платить дарования общей матери, отечеству". Пушкина откровенно призывали заняться пропагандой, и он, с его настроениями, мог только посмеяться в ответ. "У нас еще нет ни словесности, ни книг,- записывает он в черновике в это время,- все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке...".
Воронцов не был столь прямолинеен, как Булгарин. Никакими рамками прославления империи, царя или своей персоны он Пушкина не связывал - для этого он был достаточно умен. Он не хуже Пушкина понимал, сколь отстала русская культура от Запада, сам вносил посильный вклад в ее прогресс и вправе был рассчитывать на серьезное отношение талантливого писателя к этому важному предмету. Он ждал от поэта той самой просветительской деятельности, к которой Пушкин, вообще говоря, питал интерес и важность которой хорошо понимал. Не корысти ради ожидал Воронцов вклада, будь то в поэзии, истории, журналистике или любой другой области. А Пушкин выглядел гулякой, играл в карты и предавался прекрасному ничегонеделанию. Сочинения поэта, которые Воронцову удавалось прочитать, были, по мнению графа, вторичными, подражанием Байрону, которого Воронцов знал лучше Пушкина, причем в оригиналах, а не во французских переводах.
А.М.Горький считал, что Пушкин пытался доказать публике: писатель в иерархии государства стоит выше чиновника, но в то время над этим могли только смеяться. Однако, применительно к данной ситуации, Пушкина ставили на место по его собственной, Пушкина, вине.
"Как человек он мне не понравился,- вспоминает его одесский знакомый.- Какое-то бретерство, suffisance и желание уколоть, осмеять других". Suffisance у французов - означает тщеславие, самодовольство. Это ощущали многие, с кем он общался.
В сущности, Пушкину была обеспечена нормальная жизнь даже в том случае, если бы он не занимался ничем ни в канцелярии, ни в литературе. Но этого ему было мало. Он перессорил чиновников Воронцова, за глаза оскорблял хозяина и его гостей. Он демонстрировал свое презрение к отдельным людям, с которыми был в одном кругу и которые не сделали ему ничего дурного. Вдобавок в Одессе Пушкин попал под влияние Александра Раевского, адъютанта Воронцова. Эгоист, циник, умный и хитрый демон, Раевский еще более распалял Пушкина из своих, корыстных соображений.
Похоже, именно характер и поведение поэта вывели Воронцова из себя: "Здесь слишком много народа и особенно людей, которые льстят его самолюбию, поощряя его гнусностями, причиняющими ему много зла. Летом будет еще многолюднее, и Пушкин, вместо того, чтобы учиться и работать, еще более собьется с пути". Речь, как видим, идет не столько о дурном влиянии Пушкина и одесского общества друг на друга, сколько об их несовместимости. Пушкин и сам чувствовал это. Впрочем, с одним человеком в Одессе совместимость Пушкина, наоборот, увеличивалась. Это была супруга графа Воронцова Елизавета Ксаверьевна.
Пятью годами раньше, в Париже, Элиса Браницкая, богатая наследница, вышла замуж за командующего русским экспедиционным корпусом во Франции генерала Воронцова. Это очаровательное существо было старше Пушкина на семь лет, но, по мнению современников, она была молода душою и хороша наружностью. Неудивительно, что другие пушкинские увлечения в значительной мере ослабевают, а Воронцова становится центром его временной вселенной. Она этим центром в Одессе действительно была. При посещениях пышного двора генерал-губернатора дамам полагалось целовать руку его жене - удивительное сочетание англоманства с азиатчиной.
О романе Пушкина с Воронцовой написано много. Только список основной литературы состоит из трех десятков источников. Много сказано и о том, что Александр Раевский, дальний ее родственник, также в нее влюбленный и столь же успешно добившийся взаимности, настраивал графа против Пушкина, будучи с обоими в прекрасных дружеских отношениях.
Основания для ревности у Воронцова были серьезные, если учесть, что вскоре Воронцова родила, и, судя по мнению нескольких биографов Пушкина, оба успешных любовника полагали ребенка своим. Поэтому считать ревность Воронцова основной причиной их ссоры принято давно. Так полагал и сам Пушкин, а позже Герцен и Огарев. Так, в сущности, считал и Вигель: "Он (Воронцов.- Ю.Д.) не унизился до ревности, но ему казалось обидным, что ссыльный канцелярский чиновник дерзает подымать глаза на ту, которая носит его имя".
Воронцов перестал доверять Пушкину. Официальные отношения между ними оставались, но личные прекратились. Пушкин был злопамятен и мстителен, обид не забывал, не прощал и всеми своими поступками только ухудшал ситуацию.
Еще одна гипотеза, также достаточно известная в пушкинистике, утверждает, что Пушкин, хотя и был увлечен Воронцовой, в альянсе ее с Александром Раевским играл роль прикрытия. Поэт не замечал зигзагов двойной игры, в которой он был пешкой. Но позже наступило прозрение.
Отдельные авторы утверждали, что Михаил Воронцов расправлялся с поклонниками своей жены путем политических доносов. Он донес и на Пушкина, а потом отправил в ссылку, в Полтаву, Александра Раевского.
Воронцов был правительственным функционером, на своем посту автоматически выполнял все административные распоряжения, поступающие сверху, и, плюс к тому, был озабочен поддержанием порядка во вверенной ему губернии. За Пушкиным наблюдали больше, чем за другими, и Воронцов это знал.
При тогдашнем всеобщем ожидании политических перемен во всех углах Европы в одесских салонах разговоры тоже были относительно свободными, и Воронцов не был ретроградом. Крамольные высказывания и даже политические сочинения Пушкина его мало волновали. Позже выяснилось, что английский купец Томсон снабжал декабристов в Одессе либеральными газетами и брошюрами. Пушкин знал Томсона, и не может быть, чтобы "контрабандная" литература не поступала также и к нему. Но такую литературу Пушкин мог просто брать в библиотеке Воронцова: никто его в чтении не ограничивал.
Официальная пушкинистика утверждает, что власти считали Пушкина причастным к делам декабристов и именно за это начали его преследовать в Одессе. Советские исследователи отмечали, что "речь должна идти об идейных вещах", что в Пушкине видели "активного участника" политического движения, что он был "политически опасен". То же можно сказать и о рискованных прогнозах такого типа: если бы Пушкин остался в Одессе, он бы пошел на эшафот с лидерами декабристов. Такие утверждения не кажутся убедительными. Полагать, что Воронцов боялся политического влияния Пушкина на одесситов, несколько наивно.
Скорей всего, в соображениях Воронцова имели какое-то место все компоненты: и неудовлетворение нерадивостью Пушкина-чиновника, и разочарование в его бессистемном, с точки зрения Воронцова, таланте, и раздражение его характером, и ревность, и неприятие пушкинской политической невоздержанности. Однако, думается, все это Воронцов великодушно сносил раньше и терпел бы еще. Чтобы довести сдержанного, воспитанного в английской манере человека до возмущения, вынудить его отправить жалобу, прося избавить от мелкого чиновника, для этого, нам кажется, потребовалось весомое основание. Для внезапного возмущения необходима внезапная причина.
"Одесский вестник", фактическим редактором которого был Воронцов (почему-то его называют еще и цензором "Одесского вестника", что неправильно), охотно печатал стихи Пушкина в самый разгар их конфликта и после. Одесское общество смертельно надоело Пушкину, но он во многих домах оставался желанным гостем. Воронцов был терпим к ухаживаниям за своей женой и смотрел на это, так сказать, по-европейски. У него самого были адюльтеры.
Но (и здесь мы приближаемся к нашей гипотезе) появилась причина, узнав о которой новороссийский губернатор Воронцов не на шутку обеспокоился. Ему сообщили, что ссыльный чиновник Пушкин, наблюдать за поведением которого Воронцову было вменено в обязанность персонально его императорским величеством,- что этот чиновник собирается нелегально бежать за границу. Еще несколько дней - и служащий его собственной канцелярии может оказаться за пределами империи.
Неприятные последствия подобного происшествия Воронцов при всем его либерализме оценил немедленно. Не исключено, что намерения Пушкина он мог рассматривать не только как непорядочность по отношению к себе, но и как предательство по отношению к отечеству и государю императору, который (и Воронцов это прекрасно знал) лично занимался делом опального поэта. Некоторые аспекты пушкинской активности давали губернатору повод для таких мыслей.
Кто мог сообщить Воронцову о намерениях Пушкина? Ответить на этот вопрос несложно. Генерал-губернатор, согласно административному порядку, регулярно получал детальные отчеты о поднадзорных лицах от одесского градоначальника, от полицмейстера, от правителя своей канцелярии и, конечно, от столичной полиции, которая переправляла губернаторам выписки из перлюстрированной корреспонденции с надлежащими комментариями.
О том, что почта его подвергается сыску, Пушкин знал. Одной из постоянных забот поэта было избежать утечки информации в письмах. "Пиши мне покамест, если по почте, так осторожно, а по оказии что хочешь",предупреждал он Вяземского еще из Кишинева. А из Одессы напоминал: "Отвечай мне по extra-почте!". Ища канал для пересылки почты с надежными людьми, чтобы прислать Вяземскому "тяжелое", Пушкин каламбурит: "Сходнее нам в Азии писать по оказии". Вяземский не понял насчет "тяжелого", то есть рукописей, и решил, что у Пушкина нет денег, чтобы отправить посылку. И из Одессы следует терпеливое разъяснение: "Ты не понял меня, когда я говорил тебе об оказии - почтмейстер мне в долг верит, да мне не верится". Для контроля Пушкин просит уезжающих, если не застанут адресата, привести письмо ему обратно. О том, что не все его письма доходят, он также знал.
Но и хранить письма было опасно, особенно миновавшие почту. Вот почему переписка Пушкина, Дельвига и Боратынского, по их взаимному согласию, адресатами уничтожалась. Перлюстрация достигла в стране таких размеров, что власти выпустили секретное распоряжение, запрещающее на почтах вскрывать письма без высочайшего распоряжения о лицах, к которым "целесообразно применять перлюстрацию".
Намеки на подготовку к бегству были, к сожалению, и в открытых письмах, как мы видим, вполне прозрачны. Но для того, чтобы узнать мысли и планы Пушкина, перлюстрация, которая проводилась формально, была не очень нужна. Достаточно послушать, подглядеть, с кем он встречается, что говорит. Видимо, имея в виду проблему бегства из Одессы, Анненков писал: "Тысячи глаз следили за его словами и поступками из одного побуждения - наблюдать явление, не подходящее к общему строю жизни".
Пушкин не был скрытен. Открытой почты остерегался, но по оказии как раз в это время пишет брату Льву, что Синявин, адъютант графа Воронцова, "доставит тебе обо мне все сведения, которых только пожелаешь". А в это время другой адъютант Воронцова Отто-Вильгельм Франк доносил Воронцову обо всем, что творилось вокруг, в том числе, собирал для него ходившие по рукам тексты Пушкина. Третий адъютант, Александр Раевский, любовный конкурент Пушкина, двуличность которого позже раскусил и сам поэт, разжигал антипатии своего патрона. Пушкина уже не будет в Одессе, когда наступит позднее прозрение: не Раевский ли был злым гением?
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом...
Вокруг Пушкина были и добровольные, и профессиональные осведомители. Добавим к имени Липранди графа Ивана Витта, начальника военных поселений Новороссии, организатора тайного сыска на южных территориях. И, конечно, женщину, в которую Пушкин влюбился по приезде в Одессу, но страсть к которой позже, как он сам отмечал, "в значительной мере ослабла". Речь идет о Каролине Собаньской.
Собаньская притягивала Пушкина. Тот часто гулял с ней вдоль моря, и она его умело выспрашивала. Знал ли Пушкин, что она любовница хитрого генерала Витта? На этот вопрос можно ответить утвердительно. Она и Витт не скрывали своих отношений. Но Пушкин не догадывался, что Собаньская - агент политического сыска. Информация от нее попадала в секретные отчеты генерала и шла наверх. Если она была в курсе планов Пушкина (а он любил поверять свои мысли вместе со своими чувствами), то в курсе была и полиция.
Таким образом, администратор Воронцов имел немало возможностей узнать о планах Пушкина. Похоже, именно бегство он имел в виду, говоря, что этот молодой человек "еще более собьется с пути". Воронцов начал искать оптимальный выход. Все прочие соображения вдруг собрались вместе и подкрепили необходимость срочного решения. Он решает как можно быстрей избавиться от Пушкина, пока тот еще только собирается совершить свой отчаянный поступок.
Анненков первым обратил внимание на то, что Воронцов, обладая огромной властью, мог уничтожить Пушкина, а он проявил "умеренность, сдержанность и достоинство, стоящие вне всякого сомнения". Деликатный подход Воронцова объясняется, однако, не только его порядочностью и стремлением выполнить обязательства, которые он на себя принял, пообещав в Петербурге опекать Пушкина, но и самими обстоятельствами. Объясни Воронцов в своих ходатайствах, что он боится, как бы поднадзорный Пушкин не сбежал, это могло бы вызвать нежелательную высочайшую реакцию: недовольство тем, что губернатор края не может обеспечить порядок в столь простом вопросе.
Решив избавиться от смутьяна, но не имея возможности сделать это самостоятельно, Воронцов крайне вежливо запросил Петербург, стараясь при этом не выносить сор из избы. Он хвалил Пушкина и лишь в разговорах с очень близкими людьми называл его мерзавцем.
Высказывались предположения, что Михаил Воронцов уничтожил в своем архиве то, что касалось Пушкина, и даже, что часть этих документов находится в архивах "других стран". Последнее представляется маловероятным.