1
Все вроде бы мало-мальски поуладилось и поулеглось. Так и должќно быть и бывает во всякое время. Неминуемы борения противоречивых сил в природе. То в холод мир земной погружается и замирает, то изнывает от жары, иссушающей все живое. А где-то в промежутье — благодатная пора, солнышко с весенними дождями. Они вносят покой в души человеков. Все и просветляется в спором движении, взќбадривая живое. Люди — дети всемогущей природы. В них, как и в ней. доброе само по себе никогда не уничтожается. Держится светом и благом в поступках каждого. Губительные силы и те за счет благоќдати и добра избранных бодрствуют. Одержи они победу полную хотя бы на миг над благода-тью их — крах мирства и гибель сущей жизни. Потому и не могут земные человеки дойти до уничтожения себя, если не допустят развиться злу в каждом из них. Мир держится из-бранникаќми, праведно живущими на земле.
Такой верой дом Кориных и старался удерживать в себе надежду в настание пра-ведности в людским мирстве. И она помогала сохранять поќкой при любых невзгодах, обе-регать душевный мир в себе.
В центральной газете появился фельетон Виктора Павловича Цветкова. Назван он был так: "О трубах, бычке и беседах Сократа с Пахаќрем". Это как первейшая новость про-катилась слухом по колхозу. К клуќбу, где вывешивались газеты, ринулся люд. Одни чита-ли, другие слуќшали. Похлеще расписано, чем в ихней стенгазетном памфлете. Тольќко как-то с хитринкой: вроде только у них одних, у большесельцев, в каком-то Мохове, такие вот несуразицы. Пришел в клуб и парторг Кочетков. И по просьбе любопытствующих зачитал фельетон вслух. И ничего, никакого изъяна в настроениях, только насмешливые веселые разговоры. И мыслей не возникало о подрыве колхозного строя и всей Советской власти. Среди собравшихся были и языкастые: "Зав наш, Го-ры-гын, захотел Сократа затмить, а оказался демиургыном с копытами". "Межколхозлес" тоже поприжали за шишку городскую"… "Да ему-то что, в другом месте бревнышек ему нарубят"…
Саша Жохов голоса не подавал. А активист Авдюха торжествовал: не без его, вишь, участия в таком деле сумели разобраться.
Выходит зря перепугались партийные демиургыны сократово-мужикова слова. В самый бы раз в том и признаться. Ну не прямо, где уж пря-мо-то, а каким-то привычным своим вывертом, кривым высказом, что критику, мол, надо смело принимать. Найти кого-то виноватого, а в целом они на правильном пути. Недостатки умеют исправлять. Почти что так оно и вышло. Климову пообещали снять выговор. Снять вот, а не отменить свое решение. Предложили даже парторгом в "перспективный" совхоз. Но Борис Семенович Климов отказался. Он — учитель.
"Раб-отный" люд тоже поперестроился. Открыто, как бы уже по позќволению, вы-казывал Кориным свое сочувствие: оклеветали вот невиновных… Были и раздумные рас-суждения о судьбине всяких праведников. "Бескорыстникам кротким самим Господом Богом заказано терпеть и стќрадать. Как вот в Писании-то речется: кого люблю, того и испытываю".
И верно — к праведнику подступила пора другого испытания. Не насќтало умиротворения и спокойствия. Дмитрий Данилович ощутил в себе тягостную душевную тревогу, особенно по утрам. В голову лезли разбродные мысли. Старался перебороть их работой. Ездил в лес, осматриќвал деревья, прибирал валежник, намечал места новых посадок сосенок и елочек. И лес как бы внимал леснику своему, тоска отступала. Но думы о завтрашнем дне не отпускали. Все должно отныне перестроится в его мире, и в домашнем, и в душевном. Он вроде как не ногами стоит на твердой своей земле, а держится за что-то руками. Душа и тело оттого и болит, что ты вроде как навесу. Затаенно, словно бы напущенные лукавым, донимали размышления о переменах в доме. Все в нем станет другим. да он и теперь уже не тот, каким, казалось бы, должен быть. Мастерќская дедушки без мастера, нет в ней живого движения, бывшего при дедушке.
Пока наветы, кляузы, запугивания прокурором грозили явью — верх брали защит-ные силы и отдаляли думы о завтрашнем дне. Теперь была воля им. Разум подсказывал, что надо тебе смириться, свыкаться с настигшей тебя новой жизнью. Но тут же какой-то лукавый голос в саќмом же тебе настойчиво выспрашивал: "Какой такой новой жизнью, поќчему новой?.." И в ответ этому голосу слышался другой: "Дом и заботная стражба его — остаются прежними. И никогда ни к кому она не отойдет". И это верно: главное, что дер-жит дом, должно быть неизменным. Все из дома исходит, и через дом в тебя все входит. В нем должно быть, оставаться, только все чистое, скверна должна выметаться. Так все про-исходит и в самом человеке. Дом — это живой покров и твой, и всех, кто в нем. Иван со Светланой вносят в него что-то свое. Но это тоже домом принимается и оберегаќется как живое. Но живое их — рядом с живым твоим. Они вот в чем-то обгоняют тебя. И ты не по-спеваешь за ними, невольно глядишь им во след. Не они к тебе, отцу, как вот было у них с Анной при дедушке, а ты к ним должен приноравливаться. Иначе нельзя, иначе будет насиќлие над самой жизнь дома.
И снова недоуменный выспрос себя: "Отчего быть насилию?.." Но и на это вроде бы уже давно готовый ответ в себе: "Сыновья всегда уходят вперед, тем они и радуют от-цов". Но вот до сих пор это происхоќдило как бы исподволь, в постепенном свыкании от-цов и детей. А тут все вдруг свершилось, стряслось, как непредвиденное. И тем надломи-ло тебя. тебе-то самом живет еще то, что вершилось моховцами на камне Шадровике, на мирских сходках. Голос их и несет память как что-то еще могущее быть. Светлана, да и Иван, не могут уже принять то, что вжилось в тебя. Да и сам ты тем ли только должен жить, что осталось в памяти? И так ли, как еще вчера жил?.. Неужто душевный недуг при осознании неминуемых перемен — признак уже твоей старосќти. Или это просто бегущее по-иному время, к которому тебе надо приноравливаться?..
Всякое, и такое вот лезло в думы Дмитрия Даниловича, когда он оставался один на один с собой.
С новой силой осознание наставшей перемены стало наседать после того, как уехал художник, Андрей Семенович. В первый же день, час. В ту минуту, когда отъехала от его дома с ним машина. Запирая дверь дома художника, грустно подумалось, что завтра он уже не придет в избу или в мастерскую к нему. Радом с художником и он, пахарь, был причастен к большому миру. И Анна незримо была рядом. Слово вместе и вымолвится, которое говорилось при ней. Но и тут сквозь навалившуюся сумеречность брал верх дом. Есть семья, сын и невестќка, ожидание нового человека. Он ими не обижен, наоборот, уважен. И потому ему, старику, самому надо со многим смириться. Но почему же вот все это так ясно осознаваемое не дает покоя. Этот непокой таится в слове "смириться". Как свыкнуться с таким смирением? Смириќться надо только с тем, что нет Анны. Это Господне смирение. И так всю жизнь они смирялись только для того, чтобы выжить. И вот выжили. Но стал каждый — "как все". Потеряли себя.
Их, Кориных, истых крестьян, демонические силы все еще продолжают "смирять" с неживой пустотой, стремясь приручить к демиургызму. Эти два слова "смирить" и "приучить", произносимые в уме, застревали в сознании как кость в горле. Борение про-тив "смирения" и "приручения" надрывало душу отца — дедушку Данила. Надрывает и его, сына, и внуќка Ивана. И долго еще будет мытарить потомков вековечных рабов, усми-рявших свое "Я" в себе.
Эти мысли как бы изгоняли из тела Дмитрия Даниловича, ослабленноќго горем, тя-желую душевную хворь. Он это осознавал, не успокоение не приходило. Выходит, что они все страдальцы одинаковой хворью. И она из каждого будет выходить по-своему, надрывно и долго. Иван тоже ходил сумрачным, опасаясь, что угрозы еще повторятся. И могут быть приведены в исполнение, как вот это пророчит Саша Проќкурор. Такое настроение лишало свободы поступков. Он противился таќким мыслям в себе. Но уже одно осознание, что его в чем-то могут обвинить и наказать, угнетало совестливого человека. Дмитрий Данилович переживал и за сына. В чем-то видел тут и свою вину. Обрезок трубы, тот самый, который он оставил в ту ночь у калитки Саши Жохова, стоял прислоненным к косяку на крыльца. Саша его подбросил в укор ему, Корню. И чтобы самому ему он не напоминал о той ночной беседе с ним и художником. Иван так ничего и не знал об этом походе Саши в их загороду к ульям. А Саша мог с улицы видеть этот обрезок водопроводной трубы… А что если он, видимый Сашей, и подзудил его на доносы: откуда вот он взялся у Корня… Тогда и ты смотри и любуйся этой железякой. И думай, виноват ты был, что не хотел быть "как все", или ты еще больше бы страдал от не-обремененности.
Ивана за трубы не упрекали. О трубах газовиков в фельетоне Цветкова вообще речи не было. Осуждались городские строители, что броќсали все "лишнее" по окончании стройки. Брошенное — ничье. Но и его, так выходит, брать нельзя, не смей, не обогащай-ся… Влачил бы тихо жизнь инженер Корин, выполнял указания, посылал отчеты, и был бы во всем и для всех хорош. Но вот вылез, захотел дом свой подустроить. Ну и получай. Бросать всем можно, а подбирать брошенное — преступление… А по-крестьянски не по-добрать колосок на поле, насќтупить на него ногой — великий грех!.. И валяющуюся желе-зину, если тебе она не нужна, так я возьму, тоже житейски разумно, и преступќно не по-добрать. Чего бы такого не понимать. Но окрик — не смей. Не тобой брошено, не тебе и подбирать. Но откуда вот в городских дачах богатое устройство?.. Как может быть купле-но то, чего нет в продаќже. "Достали?" Но это ведь не ведро, опущенное самим же тобой в свой колодец. Ведро свое "кошкой" мужик и достает. А тут?.. Выходит демиургынов-ская кошка когтистей мужиковой. Только вот цепляет не свое, а "ничье" из "ничьего" ко-лодца.
На такие вот мысли и наводил раздумных мужиков фельетон. И зудил в тихости сознания невысказываемый свой себе же задаваемый вопрос: "Кто же мы такие, в каком мире и при ком живем?.." Но о том не скаќжи вслух и другого не спроси. Но коли думает-ся, то рано или поздно и вымолвится. А там, Бог даст, с кого-то потребуется и ответ: по-чему такое?.. Мужик ведь не спортсмен, чтобы рекордами выхваляться, и не артист, чтобы перед кем-то рожу корчить. А кому-то как раз этого и хочется от него, "раб-отника".
Зашел Старик Соколов Яков Филиппович. И тоже никакого утешительќного разго-вора в доме Кориных не возникло. Скорее наоборот. Помотало вот, потрепало тебя как ездока с возом клади по распутной дороќге, кому до того дело. Но коли при доме постра-давший мужик, то и лошадку подкормит, и телегу исправит… В разговоре Яков Филиппоќвич не утешал, а предрек остерегающе, что и дальше с добром к тебе редко будут жаловать, больше с пуганьем наведываться почтут. Но и малое твое добро не резон отпускать от себя.
— Время такое подходит, — вымолвил он, вроде как вслушиваясь в шумок самовара, за которым сидели. И что-то угадывая в его трубном гуде, притчево предсказал: — В нас, надсаженных недужным терпением, новые души во обновление нынешнего жительства вот уже и готовятся вселиться.
Заметив любопытство Светланы, глянув на ее диктофон, отпил глоток чаю, вроде бы для того, чтобы дослушать самоварный глас. Выждал и поведал как тайность этого шума, одному ему ведомую:
— Крещение во изменение себя принять нам усмотрено… Не тьма гаќсит свет, а свет размывает тьму… Новому люду с более доброй душой светлая звезда путь свой и укажет, кой ему наречен… С Расеюшкой все такое и не могло бы произойти, коли бы не тьма, ра-зум люќда заволокшая. — И перемолчав еще что-то в себе, досказал: — Тьма нашла на нас по неразуму самого люда мирского. От нелюбви себя и клятья до нас бывшего.
Светлана не придала сразу какого-то особого значения этому высказу Якова Фи-липповича, но на диктофон записала. Мысли деревенско-колхозного люда вертелись как бы вокруг одного и того же. Жизнь плетется уставшей клячей по каким-то извечным уха-бистым дорогам-изворотам. И когда вот все до полного неразума дойдет, тогда сама собой и возникнет необходимость к изменению всего. Но тут как угаќдать, куда столкнет тебя с беспутия и выведет на равнину без очеќредных мытарсв. Обо всем этом говорено-переговорено за вечерними чаепитиями и с городскими гостями.
Но вот наедине с собой что-то понудило Светлану включить диктофон с этими вы-сказами Коммуниста во Христе, прослушала и вновь включила. И уловилось вроде как пророчество в словах старовера. И не для себя самой оно, а для ее сына, нового человека, завтрашнеќго наследника дома Кориных. Светлана верила, что непременно будет сын, должен быть, так усмотрено ей судьбой. И старуха Ручейная это предсказала. На сына, с которого начнется обновленное поколение Коринского рода и падет светлая звезда как крещение во дление начала новых Кориных. Благие вести о том и приносит ей Яков Фи-липпович, Коммунист во Христе. Грядущее и подсказывается ей провидќчески, верой и остается в ней самой.
2
В субботу к дому Кориных, к самому палисаднику, подкатила черная казенная ма-шина. Из нее вышел мужчина среднего роста. В серой дороќжной куртке. На голове берет такого же цвета. Выбивавшиеся из-под него волосы заметно тронуты сединой. Уверенно открыл калитку, будто в свой дом входил. И прямо направился в сарайчик-мастерскую, откуќда слышалось вжиканье рубанка. Дверь в сарайчик была открыта. И приќезжий смело перешагнул порог.
Это был председатель Облисполкома Михаил Трофимович Сухов. Дмитрий Дани-лович был немало удивлен, но больше обраќдован появлению такого гостя.
Прошли в дом. Михаил Трофимович отказался от отдыха и чая. Выпил кружку мо-лока, сказав, что так его, инструктора райкома, когда-то угощала бабушка Анисья. Захотел проехать до знакомым полевым и леќсным дорожкам, по коим ездили в тарантасе с Данилом Игнатьичем, тоќгда председателем Мохховскаго колхоза. Хотелось взглянуть и на Данилово поле, где собрал хозяином его неслыханный в здешних местах урожай. Так и сказал "Данилово поле" и "хозяин его".
Черную "волгу" повел Дмитрий Данилович. А гость с каким-то отќдохновением и покоем взирал по сторонам, будто родные места навесќтил после долгой отлучки. При-слушивался к тому, что видеќлось, воскрешая через это видимое былые разговоры с мохов-ским преќдседателем- дедушкой Данилом. Его и тогда так уже называли — Дедушкой за его какую-то домашность.
Пахарь и гость, каждый по-своему, думали об одном и том же — о крестьянской жизни. О чем же другом они, мужики, должны были сейчас размышлять. Перед глазами убранные поля. Они, как ухоженная скотина после выпаса в теплом стойле, довольствовались наставшим покоем. От перелесков и луговин исходила истома сладостной грусти. Созерцание природы, раздумья о ней, умиротворяли и пахаря и начальственного деќревенского горожанина. И в то же время что-то непринятое душой креќстьянской мешало благостному настрою. Затормаживало неосознанно во-льность мысли. Этим "что-то" был кем-то безрассудно-игри-
во брошенный лозунг: "Обратная смычка". "Смычка" не города с деревней, что уже вро-де как пережилось, а наоборот — деревни с гороќдом, В этих словах было что-то брезгливое и потому гневило. Эти "смычки" привели к тому, что деревня стала кормится голодом. Для колхозника добывание себе пропитания превратилось в первоочередное дело, а рабо-та на ниве хлебной в отбывание казенного урока. Кличи о "смычках" — кому их помнить. Прокричали их, как кричат петухи на заре, и забыли. Но что-то кого-то успели сомкнуть. И последствие этих "смыканий" как уродливый плод, терзает и пахаря, и его вот, не отвыкшего от земли, гостя высокого ранга, вышедшего в демиургыны.
Бродом переехали Шелекшу. Река обмелела, дождей давненько не быќло, и светлая родниковая струя весело перекатывалась по камушкам.
Дмитрию Даниловичу припомнилось, как он впервые проезжал этим бродом на тракторе. На другом берегу ожидал его отец. По следу его тарантаса и полз трактор, мутя воду и уродуя дно реки. Голубка, не привыкшая еще к такому чудищу, настороженно и тревожќно пряла ушами… Это было начало калечения моховских целомудренных тележно-травяных дорожек мертвым железом. Теперь спуск к реке был глубоко изрыт. Только дно реки как-то еще исправлялось извечќным течением.
Открылось Данилово поле. Медленно вдоль него поехали дорожкой, затравянив-шейся в теплые осенние дни. Напротив бывшего Татарова бугра и засыпанного Лягу-шечьего озерца, "волга", как бы сама по себе остановилась. К удивлению Дмитрия Дани-ловича смолк мотор. Дмитрий Данилович вышел из машины, поднял капот. И мотор чу-дом, сам по себе, тихо заурчал. И хозяин поля сказал безо всякого удивления.
— Всякий раз, когда доезжаю до этого места, рука сама налегает на рычаги. И я ос-танавливаюсь ровно для того, чтобы помолиться пеќред храмом. А тут вот сама машина это мое желание почувствовала.
Михаил Трофимович принял эту самостийную остановку "волги" за случайность. Хотя машина была исправной и никогда такого не случалось. И чтобы тут вдруг остано-виться мотору и так же самому включися?.. В мыслях что-то и шевельнулось.
Выйдя из машины, постояли, вроде ожидая появления кого-то. Сухов знал поверья о Татаровом бугре, о ските старца-отшельника на нем… Место почиталось как приют Божьего угодника до прихода "поќганых", осквернивших скит и изгнавших старца. С тех пор бугор и стал называться Татаровым, местом, где пугает.
Дмитрий Данилович как-то вполусерьез, полушутливо, сказал о скрыќтой силе, ко-торая то помогает тебе в чем-то, то остерегает. Вот и мотор остановила, чтобы мы вышли. В ответ на это Михаил Троќфимович промолвил, отдаваясь своим воспонинаниям и размышлениям:
— Да-а… Былое в думы входит, в легендах остается. Они и оживаќют и обретают уже свой смысл, необъяснимый простым и привычным слоќвом. Наше прежнее, как живое, нам и напоминает о себе скрытым деќйством. По всей-то Руси сколько таких Татаровых бугров, в коих замурованы тайны мужикова ига. Но не много вот избранных, коим дано оскверненные места превратить в чистую ниву. Эти немногие изќбранники и есть наша надежда, через них к свету дорога. Дай-то Бог, чтобы не темнилось долго наша былинно-былое.
В ответ Дмитрий Данилович поведал свои сокровенные думы о Даниловом поле.
— Андрею Семеновичу, художнику нашему, тоже вот подсказалось написать карти-ну этого поля. Мне как бы велено разделать тут чистое поле, Божью ниву, а ему оставить память о том в картине. Мое-то дело забудется, как все забывается, что творит пахарь, а каќртина будет о том свой голос подавать. Дух старца-отшельника, кой тут обитал в ските своем, художника и благословил на картину. Облаќчком выказался над головой как бы в подсказ о себе. Мы с Николаем Петровичем и Александрой как раз в это время и подошли к художнику. Тоже как бы не сами по себе, а ровно по чьему подсказу.
Михаил Трофимович слушал молча, не высказывая и не выказывая своќего отноше-ния к услышанному. Дмитрий Данилович помедлил, как бы сомневаясь, надо ли остальное рассказывать. И указал на рябину, видимую глазом по ту сторону поля.
— Вот там под рябиной, — сказал он, — Андрей Семенович и выбрал место. Приходил и рисовал…
За рябиной был крутой спуск к речке Гороховке. Берег зарос гусќтым ивняком. На фоне зеленой стены ивняка рябина и выделялась. Две ветки ее клонились к пашне под тяжестью оранжевых кистей. Словно патриарх в пурпурной мантии благословлял, одарившую щедро ее сотворителя. Рябина притягивала взгляд своей торжественной яркостью.
Поле было тихим и по-осеннему уютным. Пшеничная стерня лучила теќпло и на-страивала на вольные мысли. Не сразу заметилась золотистая полоса света на ней. Она взялась от Шелекши и тянулась вдоль поля. Такая же полоса отходила и от рябины, пере-секая поле поперек. Все это возникло как бы вдруг. Посреди поля, там, где был Татаров буќгор, полосы перекрещивались, образуя световой крест… Михаил Трофимович просле-дил за полосой света, направленной от рябины пря-мо к ним. Взгляд его застыл на пересе-чении световых линий. Поле как бы приоткрывало этим свою тайну, указывало на то, где она береглась. Это видение воскресило в памяти тогдашнего секретаря райкома Сухова беседы-разговоры со Стариком Соколовым и деќдушкой Данилом о затылоглазнике, ска-завшему бойцу особого отряда Якову Соколову о Татаровом бугре. Тогда это не воспри-нималось всерьќез: суеверие, а тут вот поле и ему указывало на свою тайность. Ни о чем не спрашивая Дмитрия Даниловича, вымолвил, отвечая голосом своим же собственным мыслям:
— Оно и верно, не пахарю, как понять его поле. Оно только ему отќкрывается сполна и дивит… — Глянул на Дмитрия Даниловича, самого пахаря, взирающего привычно на чу-десное свечение на стерне, и, как в признание своих прегрешений, изрек: — Не нам бы, демиургынам, как вы нас называете, мужика поучать, а от него ума разума набираться. Его мать земля учит, а нам она противится.
Это были мысли не сегодняшнего Михаила Трофимовича, председателя Облиспол-кома, а зарождающегося в нем уже завтрашнего "его", не выявќленного еще сегодня. Мо-жет сотворителя жизни по-мужикову уму. Из кого же, как не из сегодняшних и таких вот нас родится завтрашнему. Поле вот увидело это в нем и откликнулось выказом своего знака — творящего и жертвенного креста. Дмитрий Данилович своим чутьем уловил со-стояние Михаила Трофимовича, его борение с собой, чем-то схожее с тем, что и в нем са-мом происходило, сказал:
— Судьба наша в наших же бедах. Мы ими, бедами своими, и наставляемся. И как вот тут неволенье свое одолеть. — Примолк, привлеченќный странным шелестом поля.
Буравя жнивье, почти видимо, прошел полосой по золотистой стерне ветерок. Сле-дом такой же ветерок просквозил и от рябины. Над свеќтовым крестом образовался как бы еще и ветровой крест. Тут же над полем наперерез один другому пролетели два голубя, образуя уже воздушный крест над стерней. Будь тут посторонний человек или случайно проходивший, все осталось бы незамеченным, как повседневно видимое: и голуби летают, и солнце светил, и ветерок проноќсится, но они были причастны заботой об этой заветанной пахарю земле, и поле, как бы в назидание, выказало им свою тайну.
Михаил Трофимович без особого удивления взирал на то, что увиделось. Все как бы объяснялось вспомнившимися вдруг высказами дедушки Данила и Старика Соколова: "Земля в скорби, выказом необычного и взывает заботников своих к себе".
— Поле-то, вишь, тоже сотворенное, — сказал Дмитрий Данилович, — как вот и мы сами. Видимое-то можно и за случайное посчитать… Но я вот с полем как с живым гово-рю, когда к нему прихожу. И оно мне отвечает, слышу его.
— Истинно Божий человек на земле — это пахарь, — высказал свое поќнимание увиденного Михаил Трофимович. — О таком поле мечтал вот и дедушка Данило. А ты его мечту исполнил… Богатым и одинаково счаќстливым каждого не сделаешь. Счастье люду несут избранники. А мы вот, демиургыны, ухитрились отнять Божий дар у мужика-крестьянина, коему и благоволит земля. — И как бы в утверждение этих своих мысќлей, сказал: — Вот на севере, в холодном море, есть такой остров чудесный. Там все растет. Приезжай, трудись и пользуйся. Но когда покидаешь остров — ничего с собой не бери. Нарушишь закон этой земли — в море беда настигнет. А мы землю свою кормилицу норовим оскопить, как вот и душу ее радетелей. И на пьяную голову, добивќшись своего, вопим: "Жить нельзя умирать!" И не знаем где восклицание поставить. Сама земля вот и ставит его за нас для каждого по отдельности.
Дмитрий Данилович, склонив голову, смотрел в землю, будто там и был ответ, где и когда ставит восклицание. И сама земля, как и вся Россия, тоже из века в век мучается этим вопросом. Пахарь всю жиќзнь свою несмело и ждет того, кто бы осмелился поставить восклицаќние. Все стояли на том, что надо жить, но к жизни благостной не стремились действами. И Михаил Трофимович не был тут исключением. Высказал:
— Пахарю, мужику-крестьянину, одно Творцом означено — жить! — И с нажимом, как бы уже начальственно, изрек: — Умирать — нельзя! — Выждал и хохотнул: — партия не велит. Она тут как бы заодно с самим Творцом. — И уже скорбно, как бы сердясь на кого-то и на что-то, выќмолвил: — Мужик крестьянин не устает карабкаться, будто из котловаќна по песчаной насыпи выбираясь. Сползает на дно и опять на верх леќзет. Когда вот с Божьей помощью выберется на равнину, тогда и держаќву к себе подтянет. — И повторил уже говоренное: — Пока мужик в беќде — России не выйти к свету.
Постояли каждый с одной мыслью в себе: жить-то надо, что бы там не было. И га-дать тут нечего. А живя, как не мечтать о лучшем.
Где-то за спиной их, в глухом лесочке, каркнула ворона. Может, из тех, что гнез-дились на соснах Татарова бугра. Жаловалась на свою учесть, или насмехалась над паха-рем и демиургыном, рассуждающих о пустом: чего тужить-то гадать! Как жили, так и жить будете. Жить всяко можно и надо до своей смерти. Вот сама она, несмотря на все свои вороньи беды, живет-поживает и об умирании не помышляет. А вы сразу: "Жить нельзя!.." А умирать по смешному, без охоты, можно!.. Кар, кар, умники! С меня вот и берите пример… Да чего брать-то — вы и так по-вороньи живете, как и я вот, достаете, что где можно… Это как-то затуманенно, полуосознанно и просквозило в голове и паќхаря, и демиургына. Больно уж некстати воронье карканье вклинилось в их мысли, и как бы ут-вердило их, и что-то подсказывало.
Поле тоже прошелестело ветерков по стерне. То ли в ответ на вороќнье карканье, то ли на их думы, из которых, как из тумана, что-то исходило в Божий мир тенью неуви-денной. Засеребрилась паутина на пожне, тоже выказывая жизнь свою. Все вокруг, как и они, чело-веки, ожидало будущего. Может и вправду, как вот им сулено, светлого. Но то-гда, если озарится жизнь ясным светом, куда деться носителям тьмы?.. Да и только ли им? Иго мрака загустело в крови оневоленного люда. И как его враз растворить светом.
С такими вот неизрекаемыми по оневоленью раздумьями, они и напќравились к ма-шине, черной казенной "волге" высокого должностного демиургына, чела коего как бы уже коснулся небесный свет. И он, как вот и пахарь, определился: "Жить! — умирать нель-зя!"
Ехали, осмысливая увиденное на Даниловом поле. Вроде и не на поќле колхозном побывали, а в уголке необъятной Вселенной, где явственней, чем в других местах, обна-жается борение света с тьмой. На Дмитрия Даниловича нашли какие-то свои задорные мысли. И он,
развеселясь, спросил председателя Облисполкома, что, поди ведь, и в верхах задумывают-ся над тем, что неминуемо близится приход перемен
Жить вот хотят. Сухов не ответил, и пахарь вымолвил:
— Жить как льзя. Земля вот не позволяет тебе от нее отдаляться. Жизнью возле себя и держит. Кто о ней радеет, к тому она и лицом. Как вот умирать-то пахарю, не дождав-шись урожая своего.
Михаил Трофимович рассмеялся, глянул на пахаря тоже с веселостью сказал:
— Да в светлом-то будущем все вроде как добровольно изъявили быть. А вот Свет-то истинный не озаряет нас, его только желающих. В нас тлеет рабский дух мужика-крепостного. А владыка над нами новый — демиургын. Ты норовишь хитростью его обой-ти, а он на тебя с силой. Правды-то ни в чем ни у кого и нет… Как вот мне, демиургыну, изќжить в себе своего раба, а тебе, "раб-отнику", своего. Из раскаявшихся грешников Ии-сус Христос изгоняя бесов, а из нас кто изгонит?.. Вот и жди своего спасителя. Христа-то уж где дождаться, а вот апостолы может и появятся. Но где надежда, что мы опять их не покараем. К таким нам как Свету пробиться. Кто вот готов полюбить ближнего своего. А надо и врага полюбить как самого себя… Именно это и усматривается Светлым будущим — раем.
Пахарь глубоко вздохнул. И молча протянул в себе с выдохом без высказа ответ-ное: "Даа-аа?!"
По песчаной гравильной дороге поехали в Кузнецово, поле за болотняком. Оно ра-зом открылось за поворотом при выезде из глухого ельника. Тайн в себе, как вот Данило-во поле, оно не держало.
Вышли из машины. Михаил Трофимович, вглядываясь в густую стеќну ельника, спросил Дмитрия Даниловича:
— Значит, лесник теперь?..
— Лесник, — ответил Дмитрий Данилович. — Лес-то он, тоже ведь наша нива. — И как бы в утверждение этого поведал. — Тут, где это
поле, была березовая куртина. Уголь кузнецы Галибихины обжигали. А моховцы, когда земли эти к ним отошли, на выжженном месте и возделали ниву. Кузнецовым полем и назвали. Теперь у меня думы болотняк осуќшить. А еловый лес этот вот вокруг поля, облагородить.
В Кузнецове не задержались, проехали в Патрикийку. Наезженная доќрожка шла меж зарослей ельника и ивняка. Остановились в тупичке на углу поля, возле высокой, с необорванными еще ягодами рябины. Она, как и рябина на Даниловом поле, оранжево пылала.
— Эта рябина тоже необычная, — сказал Дмитрий Данилович. — Может откуда-то се-мя ее птицы занесли. На тех, что у дороги, или близ домов, ягода не такая. Отец в овиннике отрост от нее посадил, но не то. В каждой пяди земли держатся свои силы. Мужику-пахарю, коли от от роду крестьянин, и надо тайны эти познавать.
Встали под рябиной. С нависших веток ее сорвали несколько крупќных кистей. Михаил Трофимович положил их на заднее сидение машины. Дмитрий Данилович нарвал особо ярких, разровнял их на сидении, чтобы не помялись.
— Ну вот, — сказал, — будет еще и такая память о нашем Мохове. Ягода своей земли. Пользительней она всякого заморского фрукта. С киќслинкой расейской, по своему вкусу, не чужом для тебя. Полежит на балконе, прихватит морозцем, вкуса больше прибавится. А если межќду окон на зиму кисти положить, то и красиво, и от сырости обереќгает. Чудно вот, что к своему мы так непривычны.
Прошли в разговорах краем поля. И тут Сухов, будто разом вспомќнив что-то, оста-новился. Обернулся к Дмитрию Даниловичу, и с суровой пытливостью во взгляде вымол-вил:
— А ведь ты, Данилыч, с каким-то умыслом завез меня в эти лесные дебри?.. Даже с дедушкой Данилом на тарантасе мы сюда не добирались. Ну, Данилово поле, понятно. А тут не рябину же показать мне хотел, — высказал с усмешкой.
Дмитрий Данилович принял прямой взгляд высокого гостя и его усмеќшливый выспрос. Помедлил и раздумно высказал:
— Тайна-то и умысел у меня был, есть. Он вот и в рябине. Но как ему другому ос-мелиться высказать. Земли эти, по которым мы проехали, удел будущих Кориных, судь-бой нам заветаны. В других местах друќгие радетели, а тут нам быть наречено. О том через Старика Соколоќва Якова Филипповича, тогда красного бойца, затылоглазник предрек. Так ему сказал: "Там где зло оставлено, корням в чистой почве дано укрепиться" Корни вот — и Корины. Вроде как в притче предсказал. Отца, дедушку Данила, да и до него других Кориных, земли за Шелекшей влекли. А мне вот, выходит, вешано готовить их для будущих владельќцев рода своего… Дорогу вот через болотняк проложил. Вроде по поќдсказу чьему это вышло… Отчего вот сюда мы заехали? Опять же скаќжу — дух богоугодного старца меня на то навел. Поделиться-то с тоќбой тем и надо было. Больше — кому такое сказать.
Михаил Трофимович о затылоглазнике, красном комиссаре, с которым красноар-мейца Соколова свел случай, знал в доверительной беседе о том ему рассказал сам Яков Филиппович, председатель тогдашнего Сухоревского
колхоза. Тогда инструктор райкома Сухов, не сказать, чтобы поверил этому рассказу ста-ровера, но запомнил без высказа недоверия. А сейчас вот то, что сказал Дмитрий Данило-вич, принял на веру, но тоже слов своих не изрек.
Задумчивое молчание Михаила Трофимовича прервал голос Дмитрия Даниловича:
— Вот ведь и такое на тебя находит, — промолвил он, вроде как в оправдание своего вольного поступка. — Будто не сам ты что-то иной раз делаешь и говоришь, а кто-то другой в тебе. Так вот мы и живем не по ладу прочному в себе. Один "ты" по чужой воле в неохоту руками двигает, а другой "ты" — в тоске о том, каким бы надо ему быть, и был бы, живя по-себе. И таким вот тензишь в половину себя.
Сухов сказал, будто кому-то невидимому, может дедушке Данилу, или Старику Соколову, Коммунисту во Христе:
— Да, то верно. На силе грубой порядок наш держится. Души-то им и разнимаются, двоятся. В людях вольность копится. И куда вот она нас со временем приведет-заведет?.. Что важней-то?.. — выспросил опять же как бы никого. И не ответил себе же на это. Похо-же не сысќкался ответ.
Дмитрий Данилович то ли в ответ на эти слова Сухова, а скорее в продолжение своих мыслей, сказал.
— По себе бы каждому вот и жить. Но мы от того отучены. Да и жиќли ли когда-то?.. — наклонил голову тоже в безответье на такой свой вопрос. И помолчав, рассудил: — Коли ты безрассудный, то один живеќшь безрассудно, а когда такой у власти, то все в неразуме под его началом. А как власти указать на неразум. Тебя тут же и окатят холодным дождем с градом. Но от дум-то куда укрыться. С чего бы вот взяться тем же рассуждениям Сократа с Пахарем? Выдумка для веселья? Может и это. Но с кем-то другим, кроме как с пахарем, мудрецу-то и нет охоты беседовать. С "Первым" так он будет газеты пересказывать. Ты вот тоже, Трофимыч, отчего к нам приехал? От скуки городской?.. А может по зову души дедушки Данила?.. В самом-то себе и не задаеќтся враз разобраться. И надо с земли начинать, с мужика, избранника Божьего, к его разуму прислушаться. Он — кормилец.
Сухов слушал высказы пахаря. Кивал головой, как бы говоря: "Да, да. Так-то оно так…" Остановились возле дремучей густой ели. Миќхаил Трофимович, глянув на Дмитрия Даниловича, тронул его за лоќкоть левой руки, сказал:
— Думы позвали меня, Данилыч, в ваше Мохово. Голос какой-то непоќкоем зудил внутри. И память навела на разговоры с дедушкой Даниилом и Стариком Соколовым. А толчком к размышлениям стал Пахарь с Сократом. И дедушка Данило, и Старик Соколов — оба они и Пахари, и Сокраќты. — Помедлил и добавил: — Как вот сказано в святом-то писа-нии: Стучите так и откроется вам… Ну, может и не врата рая, так хоть двери из ада.
Тем и закончили свой полевой разговор. Подошли к машине и поехали обратно. Остановились при выезде из болотняка, на конце Данилова поќля. Поле, при взгляде на него сверху от болотняка, горбилось. От тоќго места, где был Татаров бугор, шло под ук-лоном к Шелекше. Река скрывалась за этим горбом, виделись только вершины дубков на береќгу ее. В необъяснимой первородной тишине слух улавливал тонкий звон движения света и воздуха. Это движение как бы и направлялось верќшинами дубков на все поле. Приглушенные лучи солнца перебирали осеќннюю паутину на стерне, и она пела, радуясь спадающему свету с неќбес. Только молча и можно было вслушиваться в таинство этого напеќва. Небо в щедрости своей насыщало землю всетворящей силой. И земќля радовалась тому, что человек взирает на нее в благости своей.
От Данилова поля поехали через Гари лесной дорогой. Она вела к мосту через Ше-лекшу. От моста свернули к Барским прудам.
Полевой простор взывал к мыслям уже о тленном, сиюминутном. И Михаил Тро-фимович полушутливо, полусерьезно сказал, когда подъехаќли к прудам:
— Вот Татаров бугор пугал люд черным тлением в нем. И Лягушечье озерцо ровно слезу горючую страдальцев в себе держало. Теперь их нет. А что бы вот и эти пруды не зарыть. Барские ведь, крепостными мужиками по прихоти барина вырыты.
Дмитрий Данилович, будто обвиненный в таком умысле, промолчал, объезжая са-ми Барские пруды наезженной колеей. Кому-то и впрямь моќжет придти в голову такое. Вздумается выпрямить дорогу, и как помещик своим повелел вырыть их, так прикажут и зарыть. До сих пор Горяшина, слава Богу, не обуяла такая идея. Посмотрел на Михаила Трофимовича с опаской, как бы ожидая от него такого веления Предоблисполкома поймал укорный взгляд пахаря, сказал:
— Да нет… Это я так, к слову пришлось. Активным деятелям и такое может в голову придти. Татаров-то бугор место клятое, саќмим Господом Богом повелевалось его срыть. А тут поле чистое и пруќды его украшают.
Дмитрий Данилович, будто речь шла о самом обыденном деле, расширении поля за счет этих прудов, высказал свое мнение об этих прудах.
— Они для устройства усадьбы помещиком были выкопаны: вода под боком, ключе-вая, чистая. Караси в них разводились. И сейчас они в них водятся… Со временем хозяин для них сыщется, и будет благоќдарен тому же хозяйственному барину. — Вздохнул, и раз-думно и загаќдочно высказал: — А Татаров-то бугор с соснами и Лягушечье озерцо с води-цей, как чистая слеза, для святого молельника место то было уготовано. Но злом осквер-нено. Вот и заказано
полю тут быть. Нива чистая, все освящающая, только и может землю от скверны очи-стить. Творец поселил на земле чистых человеков. А они вот соблазнились на зло.
Сухов как-то спокойно, по житейски просто спросил пахаря:
— Трудно далось сотворение Божьей чистоты?.. — И сам же ответил: — Как же такое без труда. Больно много словоблудов, нас вот таких, демиургынов.
— Не то слово трудно, — ответил Дмитрий Данилович, — к труду саќмо наше житье с мала нас приучает. Обидно больно. И не за себя больше, а за нас за всех вместе. Даже и за самих демиургынов. Они ведь и свою жизнь рушат по недоумству. Прежде нас, мужиков, подпаќли под чары тьмы. Советская власть и облеклась в сатанизм.
Сухов с какой-то затаенной горечью склонил голову. Советская власть — это вот он сам. И нет у него сил освободиться от смертного захвата сатанизма. Только сам мужик-крестьянин в претерпении упорќством изживет его. С очищения земли лежит путь к про-светленному людскому миру.