— Ах, вон оно что! — пробурчал гуркх, подошел совсем близко и ударил Деби по лицу. — Ну как? Будешь жаловаться? Подай протест моей заднице! — И он снова ударил Деби.
Тот промолчал, но вечером, когда офицер совершал обход, Деби пожаловался на нестерпимую вонь.
Начальник конвоя Роджерс почувствовал себя неловко. Он плохо знал Индию. И такого рода поручений прежде не исполнял. Он полагал, что удовлетворение просьб, которые нарушают установленную процедуру транспортировки заключенных к месту исполнения приговора, выходит за рамки его компетенции.
— Такой чувствительный человек, как вы, — ответил Роджерс с нотой сарказма в голосе, — должен был бы подумать обо всем этом до того, как вступить в банду террористов. Тюремный устав не предусматривает отдельных уборных.
— Это элементарное требование. Никто не станет писать о таких вещах в уставе. Разве английские тюрьмы тоже так устроены?
Роджерс смутился. Он не ожидал, что ему придется вступать в такие споры в присутствии всех заключенных.
— Боюсь, что я ничем не смогу вам помочь, — сказал он. — Придется потерпеть дня три, не больше.
— Можете вы, по крайней мере, пресечь издевательства надзирателей над нами? — спросил Деби.
— Что вы имеете в виду?
— Когда я потребовал встречи с вами, этот человек ударил меня по лицу.
Балбахадур стоял за спиной Роджерса. Конечно, он догадывался, что речь идет о нем, хотя и не понимал по-английски.
— Вы били заключенного? — спросил Роджерс на хинди.
— Нет, сахиб. Он лжет, он жулик, только всех на бунт подбивает.
— Спросите других заключенных, — предложил Деби-даял.
Роджерс колебался. Он не знал, как поступить. Перед ним были двое: запальчивый юноша-революционер и угрюмый тюремщик с тупым лицом и бегающими глазками. До этого Роджерсу не часто приходилось иметь дело с заключенными, он служил в полиции. Эти арестанты вполне достойны своей участи, а дисциплину на пароходе нарушать нельзя. Он помнил строгий наказ начальства: главное — не портить репутации подчиненных, всегда и во всем поддерживать их авторитет.
— Он обязан по-иному разговаривать с нами, — продолжал Деби-даял. — Его обычный лексикон — грубая, нецензурная брань.
— Вам бы следовало подумать об этом до того, как стать террористом, — снова с укором произнес Роджерс.
Можно было не сомневаться, что Балбахадур отомстит. В тот же вечер он и еще один надзиратель обвинили Деби-даяла в попытке самоубийства. Он якобы разорвал одеяло на полосы, из которых собирался сплести веревку и повеситься. Деби-даял в самом деле оторвал лоскут от выданного ему одеяла, потому что на нем были большие пятна запекшейся крови, но сказка о самоубийстве была сочинена старшим надзирателем в расчете на легковерие начальника конвоя.
Они выволокли Деби из трюма и только часа через два привели его обратно с кандалами на руках и ногах.
— Побеседуй еще раз с сахибом, — усмехнулся Балбахадур на прощанье, — мы тебе не такое устроим.
Он больше не заявлял протестов. Он вообще не произнес больше ни слова.
— Должно быть, они били его веревкой, — шепнул Гьяну сосед, по-видимому опытный в этих делах, — завернули в одеяло, чтоб не оставить следов, и били…
Взгляд Гьяна блуждал в полумраке трюма. Он остановился на фигуре Деби, который неподвижно лежал, завернувшись в рваное солдатское одеяло, а затем перешел на лицо надзирателя, замершего у железной двери. Горькое чувство охватило Гьяна, когда он вгляделся в это самодовольное лицо типичного индийца, опьяненного доверенной ему властью. Непостижимо, как существует эта империя, как держится эта власть, если во главе стоят несколько честных, самоотверженных чиновников, а все их подчиненные — это толпа продажных полулюдей? Неужели это и есть Индия индийцев? Что произойдет, когда стальное ярмо английского господства ослабнет, когда Индия станет свободной и вся власть перейдет в руки ее народа? Но тут Гьян вдруг вспомнил, что сам-то он сейчас покидает Индию навсегда и ее проблемы перестают быть его проблемами.
Заключенный по прозвищу Большой Рамоши, с грубым, словно вырубленным из дерева лицом и полукруглыми усами, хлопнул в ладони, призывая к молчанию.
Он откинулся назад и начал песню:
Хор заключенных вторил ему:
Хор окреп, к нему присоединялись все новые голоса.
Они уже знали тюремную песню. Их научил Большой Рамоши — Гхасита. Он отправлялся в «ячеечную» тюрьму уже во второй раз. Теперь навсегда. Остальные никогда еще не пересекали Кала-Пани — Черную Воду.
Только он да еще те немногие из заключенных, кто был грамотен, — человек шесть, не больше — знали, что представляет собой «ячеечная» тюрьма в Порт-Блэре на Андаманских островах. Для остальных место назначения парохода-тюрьмы было скрыто.
Они собрались из разных уголков Индии, смешанное, разноязычное племя несчастных, приговоренных окружными судами и верховными судебными палатами к пожизненному заточению. Многие из них даже не ведали, что по последним постановлениям термин «пожизненное» означает всего лишь четырнадцать лет, а не тюрьму до конца дней. Да они и не заботились о будущем. Многие принадлежали к тому общественному слою, который справочники квалифицируют как «уголовные элементы». К числу таких принадлежал и Большой Рамоши — Гхасита.
Это был особый сорт людей, рожденных для преступления, для постоянного насилия. Они были прежде всего преступниками, а потом уже человеческими существами. Неспособные к раскаянию, не поддающиеся перевоспитанию и не желающие перевоспитываться — отбросы, порожденные существующим общественным порядком. Преступление для них составляло форму самого существования, предопределенную богом. Такова была даже их религия, ибо они поклонялись Ветале — покровителю преступников. Фаталисты по натуре, они даже свой арест приписывали гневу Веталы. Видно, они допустили какой-то промах в ритуале поклонения и вызвали неудовольствие божества, вот и лишились его покровительства. Конечно, это большое несчастье, но ведь бог справедлив. Выходит, иначе и быть не могло.
А теперь их везут в таинственную тюрьму, которую построили белые люди где-то за Черной Водой. Говорят, эта тюрьма — настоящий дворец, трехэтажный, с чистыми, светлыми камерами. К тому же, слышали они, через несколько месяцев каждый там становится «фери» — вольноотпущенником, имеющим право поселиться в одном из поселков на островах. Можно даже жениться, если найдешь подходящую невесту в женской тюрьме.
Всесильный Ветала отправил их в это путешествие, поэтому они были покорны, даже как будто удовлетворены и с презрением относились к тем нескольким чудакам, которые с ошеломленным видом принялись причитать, едва только пароход отчалил.
Знакомство с индийскими тюрьмами приучило их к жизни узников. И уж но всяком случае, они были уверены в том, что казематы, ожидающие их за Черной Водой, ничуть не хуже тех, которые были ими освоены прежде. Долгими месяцами чахли они в кишащих паразитами, тесных, тусклых каморках, изнемогая от грязи и вони собственных нечистот, с омерзением слушая брань тюремщиков и соседей по камере, постепенно привыкая к тому языку, которым изъясняются на стенах общественных уборных. Скованные кандалами, запуганные, избитые, отупевшие, они были бессильными жертвами тех, кто поставлен над ними. Однажды из окружных и городских тюрем их свезли всех вместе в калькуттскую тюрьму Калипада — кошмарный застенок, где огромные красноглазые крысы средь бела дня грызут узникам ноги и руки, а по полу скачут бесконечные тучи блох.
И вот теперь они плывут в открытом море, хотя и не могут его увидеть из огромной клетки трюма. С ними тюремщики, которым поручили сопровождать живой груз. Стражи важно расхаживают, как куклы-марионетки, сделанные в рост человека, и от нечего делать глумятся над своими жертвами. Висящая в воздухе жара да изнуряющий, мучительный голод — постоянные спутники заключенных. Весь скудный паек на дорогу — поджаренный рис и кусочки пальмового сахара — выдан им при отъезде. Бочка в углу трюма служит для них отхожим местом…
Какой-то бедняга зарыдал, когда пароход снимался с якоря, но Балбахадур и его люди с помощью дубинок быстро заглушили рыдания. Вот тут-то Большой Рамоши посмеялся над своими сентиментальными спутниками и затянул песню. Голос его был бодр и скрипуч («Как разбитая медная труба», — подумал Гьян), а лицо казалось больше обычных размеров человеческого лица, — словно незавершенная скульптура из дерева. Он был груб, непокорен — принц из царства преступников, избранный слуга Веталы.
Он уже отбыл полный срок на Андаманских островах, год погулял на свободе и теперь снова осужден. Как только Рамоши добрался до родной деревушки в Индии, первой его заботой было отыскать того человека, который выдал его полиции. Он свалил своего врага ударом топора посреди базарной площади при всем честном народе. По понятиям Рамоши, он совершил лишь то, чего от него ждали, и то, что он обязан был сделать в соответствии с законами преступного мира. Так повелел Ветала, и жертва была торжественно принесена. В лице и в повадках Рамоши было что-то необычное, какая-то надменность, что ли, выделяла его из толпы, да еще, конечно, рост больше шести футов и могучее сложение. Даже тюремщики отличали его от других, и не только отличали, но, кажется, и побаивались.
Он снова запел, и заключенные один за другим подхватывали песню. «О чем они молят в этой песне? — спрашивал себя Гьян. — Об избавлении от клопов и москитов или о порыве свежего морского бриза, который совсем заглушён испарениями сгрудившихся человеческих тел? Эта песня огорчила бы Аджи, если бы она могла ее услышать», — подумал Гьян. Воспоминания о бабке больно ранили его. Аджи — единственный близкий человек, которого он оставил. Одинокая старуха, брошенная на произвол судьбы в те годы, когда она имеет все права рассчитывать на заботу внука, которого вырастила.
Как живет она там, в Малом доме, в полном одиночестве ожидая внука? Он должен вернуться только в 1952 году, да и то если «льготы за хорошее поведение» распространятся на него в полной мере. Он знал, что золотые браслеты ей пришлось продать, чтобы заплатить адвокату, но рисовое поле остается, и оно должно прокормить ее. Поле да еще Малый дом…
Песня выросла, она гремела, заглушая его мысли. Он пытался держаться подальше от мерзких развлечений заключенных, от непристойных песен, плоских шуток. Как могут они распевать песни, если впереди, за Черной Водой, их ждут не вино и не женщины, а казематы «ячеечной» тюрьмы, которую, по отдаленному созвучию английских слов, арестанты прозвали «серебряной» тюрьмой? Да, их поджидала «ячеечная» тюрьма и ее комендант Патрик Маллиган, имевший репутацию «строгого, но справедливого» начальника. В конечном счете не таковы ли качества всех английских чиновников — строгость, но справедливость?
Гьяна радовало, что «серебряной» тюрьмой управляет английский комендант, ибо британская администрация вызывала у него неподдельное восхищение. Он ведь помнил, как судья-англичанин решил дело о Пиплоде в пользу Хари. Да и тем обстоятельством, что он еще жив, Гьян обязан справедливости судей. Обвинительное заключение по его делу категорически требовало смертной казни, прокурор не уставал повторять: наглое, предумышленное убийство! Но директор колледжа мистер Хэйквилл лично дал Гьяну превосходную характеристику. Тогда судья заявил: принимая во внимание молодость и прежнее безукоризненное поведение подсудимого, пожизненная изоляция будет для него справедливой мерой наказания.
Но сам Гьян помнил, что его поведение в колледже вовсе не было образцовым. Он неукоснительно носил кхаддар и присоединился к Национальному движению. Мистер Хэйквилл неоднократно предупреждал, что вынужден будет лишить Гьяна стипендии, если он ввяжется в антианглийскую деятельность, и все же, когда понадобилось, он свидетельствовал на суде в пользу Гьяна.
«Молодость ли делает мои убеждения такими нестойкими, — размышлял Гьян, — или же такова особенность индийского национального характера?» Быть может, в каком-то смысле он, Гьян, типичный средний индиец, сбитый с толку, нестойкий и слабый? Вроде тех, кто изображен в «Поездке в Индию» Форстера, например вроде Азиза или даже еще более жалкого, совершенно опустившегося парня, имя которого он забыл. Впрочем, вспомнил — его звали Рафи. Похож он на Рафи? Его, Гьяна, ненасилие не выдержало первого же серьезного испытания, а теперь и его национализм поколеблен, поскольку британские чиновники, по крайней мере те, с которыми ему пришлось столкнуться, вроде бы оказались людьми достойными. Вот бы ему быть похожим на Деби-даяла, непоколебимо отстаивающего свои убеждения! А то он, Гьян, вообще уже начал сомневаться, сможет ли Индия просуществовать без англичан. Ведь они так скрупулезно соблюдают принципы правосудия. Но что они значат, эти принципы правосудия? Разве по этим принципам Вишнудатту не полагалась смертная казнь за убийство Хари? Из угла, где он лежал, стиснутый между двумя черными как уголь и вонючими, как гнилая рыба, кули из Южной Индии, осужденными за изнасилование несовершеннолетней, Гьян вглядывался в лица своих спутников, вплотную прижавшихся к стенкам трюма или друг к другу и вытянувших прямо перед собой ноги, закованные в кандалы.
Гьяну стало жутко. Большинство заключенных пели и, как ни странно, казались совсем спокойными. Можно было подумать, что они наслаждаются жизнью. Ему хотелось, но все никак не удавалось поймать взгляд Деби-даяла. Деби, как всегда, сосредоточенно разглядывал потолок. Красивый, гордый, он был похож на куклу, запеленатую в одеяло, на египетскую мумию, которая еще дышит.
Гьян ощутил странную дрожь во всем теле — неведомый прежде ужас заползал к нему через кандальные кольца, словно вши и блохи в тюрьме Калипада.
Большой Рамоши снова хлопнул в ладоши.
— Веселей, братья! — заорал он. — Веселей, друзья! Веселей, короли! Веселей, любовники собственных матерей. Пойте!
Дожди прекратились, но серая масса облаков все еще окружала судно. Огромные влажные тучи закрывали горизонт, а порывистый ветер осыпал брызгами лицо и руки. Из трюма, прорываясь сквозь скрип деревянных палуб и ленивый шум машины, доносились голоса поющих узников.
Капитан в грязном белом шлеме сидел на высоком стуле рядом с рулевым колесом и с профессиональным интересом принюхивался к чему-то. Он отложил бинокль и отряхнулся, как пес, вылезающий из воды.