Он замолчал. Первый раз в это утро Сундари смотрела ему прямо в глаза без всякой улыбки.
— Давай говорить честно, поскольку о таких вещах только так и надо говорить, — сказала она холодно и совершенно спокойно. — По правде говоря, она мне показалась грубоватой, ничего больше я о ней вообще не думаю. Она из тех, кто достоин жалости, и только. С ней можно вежливо разговаривать и жалеть ее. Вряд ли справедливо судить таких людей по обычным нормам — всерьез относиться к тому, что они говорят и делают.
Гопал почувствовал ее неожиданно возникшее превосходство над ним.
— Я не знал, что ты так щепетильна, — сказал он.
— Я вовсе не щепетильна, — ответила она тем же бесстрастным тоном. — Но я хочу, чтобы все было сказано до конца — поставлено на свои места.
Кто-то из прежних обитателей Камеры № 23 барака № 7 пробил выбоину в цементе между двумя рядами кирпичей. Просунув туда снятую с кровати доску, Деби вставал на нее, и ему удавалось достать руками до решетки окна, расположенного высоко в стене. Потом оставалось только подтянуться, и можно было увидеть треугольник земли между двумя рядами тюремных бараков. И тогда уж любуйся этой красотой, сколько руки выдержат!
Там, внизу, в тюремном дворе, всегда было оживленно. Люди очищали скорлупу с кокосовых орехов, разбивали их, вытаскивали копру для просушки. Рассматривая этих людей из окна третьего этажа барака № 7, можно было принять их за кули, усердно работающих на процветающей фабрике — замечательной фабрике, где рабочие участвуют в прибылях. Рабочие были неотъемлемой частью царившей здесь атмосферы шума, суеты, деловитости. Эта атмосфера была важнейшим элементом тюремной реформы, затеянной просвещенным правительством и с неподдельным энтузиазмом проводимой в жизнь Маллиган-сахибом.
В середине двора высились две огромных горы кокосовых орехов, похожих на тысячи тысяч уродливых зеленых футбольных мячей, которыми почему-то дали поиграть заключенным, или — если несколько напрячь воображение — на две пирамиды человеческих голов, возведенные Надир-шахом[61] на улицах Дели. Худые и жилистые, с бронзовыми, блестевшими от пота телами, лущильщики стояли в один ряд и ловкими вращательными движениями снимали кожуру, ударяя каждый орех о гвозди, воткнутые в деревянную подставку (при этом надо было не повредить внутренность ореха, иначе их обвинили бы в небрежности), а потом, не оборачиваясь, швыряли гладкие, песочного цвета плоды за спину, к жестяной стенке специального навеса. Слышался только глухой стук падающих орехов.
За ними на корточках рядами сидели колольщики. Одним-единственным ловким ударом легкого топорика они раскалывали орех пополам и заученными, автоматическими движениями переправляли половинки, похожие на коричневые чаши, наполненные блестящей белой мякотью, в деревянное корыто. У их ног медленным потоком струился сок разбитых кокосов. Вокруг корыта в форме подковы располагался еще один отряд человеческою муравейника — эти при помощи кривых тяжелых ножей выковыривали из орехов семена.
Они работали в полном молчании. Всякие разговоры запрещались. Звонкие удары кокосов о жестяную стенку навеса аккомпанировали гнусавым выкрикам тюремщиков и младших офицеров.
— Эй вы, пошевеливайтесь! Кого-нибудь еще поймаю с полным ртом, не миновать порки! Живо, живо, бездельники, сыновья шлюх, насильники сестер! Кончайте жрать, а то все, как один, пойдете в карцер!
Да, да, это был гуркх Балбахадур. Расхаживая с напыщенным видом, он покрикивал, ругался и в то же время успевал пригоршнями набивать рот мякотью кокосов.
Деби-даял с удовольствием разглядывал орудия производства, выданные заключенным: короткие топорики и тяжелые кривые ножи — очень полезные вещи, если разумно ими воспользоваться.
«Как похожа эта толпа на стадо, — думал Деби, — стадо существ низшего порядка, обреченных на безропотное подчинение. Они трудятся с тупым напряжением, их мозг лихорадочно работает во имя единственной цели: как бы припрятать для себя немного зернышек, поэтому они, как ястребы, зорко следят, когда отвернется тюремщик. Души их не чувствительны к оскорблениям, к унизительным тюремным кличкам, они добровольно смиряются с тюремным укладом, помогают своим сторожам, а не противятся им».
Заключенных во дворе было по меньшей мере полторы сотни. А охранников и сержантов никак не больше двадцати. Заключенные держали в руках топорики и резаки. А охранники и сержанты — всего-навсего длинные, тяжелые палки. В подобной ситуации кое-что можно предпринять. Ах, если бы найти здесь надежных людей, таких, как Борцы Свободы! Как легко превратили бы они это послушное людское стадо в организованный отряд, приказали бы подняться по условленному сигналу, разом обрушиться на тюремщиков и разгромить их прежде, чем вооруженная охрана у главных ворот успеет пальцем пошевелить!
«Подойдет ли для этого Гьян, — размышлял Деби, — непротивленец, верный последователь Ганди — правда, осужденный за убийство? — Он с сомнением покачал головой. — Нет, Гьян не годится. Это типичный молодой индиец, нерешительный, вечно ищущий новые пути отступления, новые доктрины, лишенный твердых убеждений. Гьян посвятил себя, как он сам говорил, истине и ненасилию. Обет ненасилия уже нарушен, как долго он прослужит истине?»
Если бы мог он положиться на Гьяна, вдвоем они легко подняли бы заключенных против начальства. Он уцепился за эту мысль и стал обдумывать детали общего мятежа.
Все было бы сделано мгновенно. Лучше всего избрать то время, когда Маллиган совершает обход. Очень важно обезвредить Маллигана в первую очередь. Дальше все пойдет как по маслу, почти само собой. От гуркха Балбахадура, старшего тюремщика, также надо будет избавиться. Но это он, Деби, прибережет для себя. Это частное, даже сугубо личное дело. К созревшему у него плану оно не имеет отношения.
Деби все еще висел, уцепившись за решетку. Руки его дрожали, сильная боль пронзила правое плечо, ладони покрылись крупными каплями пота. Но все эти признаки физической усталости его не тревожили. Он пренебрегал ими и все внимание концентрировал на том, что происходит внизу.
Заключенные были совершенно голые, если не считать набедренных повязок, поддерживаемых веревочными поясами, и цепей, окружавших их шеи. Некоторые носили эти цепочки с гордостью, как знак отличия.
Два человека выделялись из толпы — они были одеты в серые тюремные рубахи и штаны с ярко-красными буквами на груди и на спине. Один из них был Гьян, Другой — Гхасита, Большой Рамоши. Оба они сидели в ряду колольщиков, оба орудовали короткими смертоносными топориками, которые с одинаковым успехом способны раздробить и кокосовый орех, и череп.
Наверно, таким же орудием Большой Рамоши убил человека, предавшего его, убил прямо на базарной площади. Он сам с гордостью рассказывал об этом всем и каждому. По его понятиям, он исполнил свой долг и теперь стойко сносил неизбежные последствия. Он ведь был лишь орудием Веталы — бог покарал того, кто предал его верного слугу.
Деби-даяла предал фактически его собственный отец. На суде выяснилось, что именно по его жалобе искали пропавшую взрывчатку и вследствие его новой жалобы верховному комиссару на бездействие местной полиции был совершен налет на Клуб Ханумана.
Единственным, кто мог бы тогда спасти Деби-даяла, спасти всех членов клуба, был Шафи Усман.
В тюрьме во время следствия говорили, что Шафи заранее предупредили о налете. Все восемь пойманных членов Клуба поклялись отомстить. Другое дело, если бы он удрал, не успев известить никого. В таком деле риск неизбежен. Но он предал все, за что сам боролся, все, чему учил других. Чего стоила его болтовня о равенстве всех религий?
Деби думал о том, как поступил бы Большой Рамоши на сто месте. Обратил бы он весь свой гнев только на Шафи? Или бог Ветала велит сыну мстить за предательство даже собственному отцу?
Шафи и отец Деби… Как не похожи они друг на друга. Отец — надменный, полный достоинства, благовоспитанный. Шафи — вышедший из самых низов, озлобленный, резкий. А получилось так, что эти двое чуть ли не сговорились, чтобы предать Деби и всех других. Не попадись они так скоро, англичанам бы от них досталось! Чего только Деби и Босу не натворили бы, чтобы досадить им.
Деби мечтал вернуться на родину. Стремление возобновить работу даже заглушало в его душе жажду отмщения. Он не мог смириться с заточением. Он должен бежать! Им никогда не удастся низвести его до уровня остальных — уголовников, которые заботами просвещенного правительства должны превратиться в добропорядочных граждан. Нет уж, его не заставишь, как тех вон, внизу, вроде Гьяна Талвара, униженно подбирать объедки, швыряемые Маллиганом.
Внезапная ярость охватила его, он даже позабыл про больное плечо. Ведь Гьяна тоже назвали «особо опасным». Как же удалось ему так скоро вырваться из одиночки и работать вместе со всеми во дворе, без кандалов? А почему разрешили покинуть камеру Большому Рамоши, этому «дважды убийце»?
«Эксперимент № 2»? — спрашивал себя Деби. — Еще одно проявление маллигановского милосердия, усилившегося во время войны. Любопытно, какой параграф Тюремного устава применил Маллиган, чтобы разрешить трудиться в общей массе «особо опасным преступникам» через три месяца после прибытия в тюрьму?»
— Сыновья шлюх! Подлые кобели! Насильники сестер! — от беспрестанной брани, доносившейся снизу, у Деби, кажется, в самом деле заболели уши. Он, как ни дико, подумал о своей родной сестре, и ему стало горько и стыдно, что даже в мыслях он связал имя Сундари с грязной руганью тюремщика. По ассоциации он обратился мыслями к тому дню в местной тюрьме, когда в последний раз перед отправкой в Калькутту, а затем на Андаманские острова ему разрешили свидание. Он не раз уже отказывался от встречи с родителями, а на свидание с сестрой согласился. Зато он громко выругался, когда комендант тюрьмы в Калькутте сообщил, что ему предстоит немедленно познакомиться с прилизанным юным богачом, которого родители подыскали для Сундари. Деби взглянул на него через решетку и сразу проникся отвращением к этому типу, похожему на английского офицера, отлучившегося со службы. На нем были галстук и форменная куртка, как бы указывающие на его принадлежность к одному из территориальных гарнизонов. «Представляю себе, — думал тогда Деби-даял, — как он кичится своей близостью к армии, особенно сейчас, когда все говорят о войне. Это один из тех ничтожных людей, из-за которых Британская империя остается абсолютной реальностью. Рабы, лобызающие цепи и во всем подражающие хозяевам!» В глазах Деби они были еще презреннее таких, как отец — тот, несмотря на свой титул, по крайней мере, оставался настоящим индийцем.
— Но я хотел бы встретиться с сестрой наедине, — сказал он коменданту.
Он видел, как Гопал удалился: скромный, вежливый, с улыбкой принявший унижение. Но Деби не чувствовал себя перед ним виноватым.
Сундари осталась одна. Лицо ее напоминало бледную маску, губы дрожали, слезы текли непрестанно. Деби, и сам готовый разрыдаться, был подчеркнуто сух с ней. В простом белом сари Сундари казалась такой ослепительно красивой, что Деби даже оскорбился за нее.
«Зачем чистым и неискушенным девушкам вроде Сундари появляться в грязных и отвратительных индийских застенках, зачем возбуждать похотливые мысли у тех, которые уже перестали быть человеческими существами, зачем вызывать гаденькую улыбку коменданта, который слишком долго возится за своей конторкой и слишком любезен?»
Когда Деби объяснил Сундари, что единственное, чего ему не хватает, это Тюремного устава, комендант отнесся к этой просьбе с сомнением, хотя, конечно, знал, что каждый заключенный имеет право получить этот устав по первому требованию. Но умоляющий взгляд девушки подействовал на него смягчающе.
— Хорошо, — сказал ом. — Я дам ему свой экземпляр. Он сможет почитать в камере.
После ухода коменданта они пробыли вместе всего пять минут, а на прощание Сундари шепнула:
— Я попробую переслать тебе денег. Где-нибудь добуду. Говорят, там можно прожить, если есть деньги.
Она так трогательно хотела помочь ему, что у него не хватило духу отвергнуть ее предложение. Но ведь не мог же он принять деньги отца или ее мужа. Своих у Сундари не было.
— Папа спрашивает, не может ли он помочь чем-нибудь. Если бы ты знал, как он растерян и огорчен!
Деби отрицательно покачал головой. От отца ему ничего не было нужно. Отец причинил ему уже все зло, которое мог причинить. Деби испытал даже нечто похожее на злорадство, когда узнал, что отец страдает из-за его осуждения. Он не сомневался, что отец и так уже кое-что предпринял. Его влияние в высоких кругах спасло Деби от пыток, которыми прославлены индийские участки. В то самое время, когда других членов Клуба Ханумана избивали и морили голодом, надеясь вырвать у них признание, в камеру Деби принесли кусок мыла и плитку шоколада. Естественно, он тут же вышвырнул то и другое в окно.
Но устав совсем другое дело. Его Деби обязательно хотел раздобыть, чтобы узнать точно, что им всем предстоит. Комендант принес ему книгу.
Деби испытал истинное облегчение, узнав, что после реформ 1920 и 1929 года «ячеечная» тюрьма перестала быть местом наказания, а превратилась в своего рода пересылочный пункт, где осужденные содержатся до тех пор, пока им не разрешат перейти на поселение.
Всем грамотным заключенным, говорилось в уставе, в течение шести месяцев со дня прибытия предоставляется канцелярская работа внутри самой тюрьмы. После этого они освобождаются от обязанности носить тюремную одежду. Ни один осужденный, если он достойно ведет себя, не должен содержаться в тюрьме более года. Он объявляется поселенцем, «фери» на местном жаргоне, и перебирается в одну из деревень на островах. Таким заключенным помогают найти работу на кокосовых или чайных плантациях или в компаниях, заготавливающих лес. Им даже рекомендуют обрабатывать свои участки земли, строить дома, жениться на девушках-поселенках или выписывать своих жен из Индии.
Правда, отмеченные знаком «D» составляют особую категорию. Обращение с ними несравненно более строгое. Им полагается одиночное заключение по меньшей мере месяца на три, а после этого в течение полугода их хотя и выводят на работу, но изолируют от других заключенных. Везде и всюду они обязаны носить рубашки с ярко-красной буквой «D». Но даже и эти особо опасные преступники проводят в самой тюрьме не более трех лет. Затем они тоже становятся «фери» и получают право на свободное поселение в колониях.
Только на один вопрос не нашел Деби ответа в уставе: как покинуть остров? Ни один арестант не был выпущен оттуда до истечения полного срока наказания. Были, конечно, случаи, когда срок сокращали: на месяц ежегодно за хорошее поведение, еще на месяц по случаю каких-нибудь национальных торжеств. Это могло дать ему по крайней мере месяцев двадцать — ведь он пробудет на Андаманах больше двенадцати лет. Во всяком случае, на металлической пластинке у него на шее выгравирована дата: 1953. Даже в случае безукоризненного поведения он, по его подсчетам, не уедет отсюда до 1952 года. Ему стукнет тогда тридцать два.
Деби пришел в ярость от этих подсчетов. Подумать страшно: он проживет здесь до тридцати двух лет. Ом вовсе не желал примерным поведением вымаливать сокращение срока, не намеревался смириться и терпеливо отмерять год за годом до 1952-го. Не желал он и выполнять канцелярскую работу в тюрьме, чтобы потом выйти на поселение, трудиться на плантации, жениться и растить детей. Он мечтал только об одном — возвратиться к своему прерванному делу и бороться до тех пор, пока не «взойдет солнце свободы», как говорил Шафи. Он мечтал рука об руку с друзьями неустанно сражаться против английского правления, особенно уязвимого теперь, во время войны. Если бы такие, как Ганди и Неру, забыли про свой пацифизм, взялись за дело, чтобы вышнырнуть англичан силой, и не погнушались бы террором, то заморским владыкам живо пришел бы конец.
«Но Ганди и Неру на это никогда не пойдут. Они, — рассуждал Деби, — еще больше, чем англичане, повинны в расслаблении индийской нации. Только люди, подобные Деби и Шафи, что бы он там ни натворил, способны нанести решающий удар».