Деби не нужно было видеть Маллигана, чтобы понять, что тот совершает свой обход. Наконец из-под арки показался круглый, приземистый человек в большущей шляпе. Не обратив ни малейшего внимания на приветствия подчиненных, Маллиган остановился в тени, раскуривая сигару и размахивая черным стеком. Он молча понаблюдал за работой, а потом швырнул окурок сигары в поток кокосового сока, который, завихрившись, мгновенно унес его прочь. Затем Маллиган покинул свое убежище в тени и прошелся позади работающих, то пиная заключенных в спины, то отпуская какое-нибудь словцо.
Деби-даял вздрогнул. Маллиган что-то говорил Большому Рамоши, повернувшись спиной к Гьяну. А ведь Гьян орудовал топориком. «Один удар, — молил Деби, — один удар наискось по толстой, красной шее, такой же толстой, как у английского солдата в ту далекую лунную ночь… Один удар — и эта мерзкая башка со свинячьими глазками и мясистым носом полетит вместе с дурацкой шляпой в кучу выпотрошенных кокосовых орехов…»
Где-то далеко-далеко, словно в другом измерении своего сознания, Деби услышал какую-то толкотню в дальнем конце коридора, нарушившую мертвую тишину тюрьмы. Он наконец разжал руки и спрыгнул на пол. Кровь возвращалась в онемевшие пальцы, вызывая сильную боль. Деби едва успел положить доску на место, как надзиратель Патхан подскочил к двери камеры.
— Маллиган-сахиб идет! — крикнул он, задыхаясь от собственного усердия. Потом он отомкнул замок и, держась рукой за огромный дверной крюк, замер у двери, готовый подобострастно распахнуть ее при появлении начальства. — Бога ради, не забудьте встать и поздороваться с сахибом, — сказал он просительно. — Если вы будете грубить, он на нас отыграется.
Этот надзиратель вообще держался дружелюбнее остальных. Впрочем, вполне вероятно, что он получил приказ таким способом войти в доверие заключенных.
С поклоном Патхан растворил дверь пошире, и в сопровождении младшего офицера в камеру ввалился Маллиган.
— Вот здесь, — буркнул он, ткнув тростью в то место, где в цементе между двумя кирпичами виднелась трещина. — Сюда он запихивал доску. Говорю вам, я снизу видел его физиономию в окне. Я хорошо знаю все их фокусы.
«Он и вправду видел меня, — подумал Деби-даял. — У этого кабана ястребиное зрение».
— Прикажете перевести его в другую камеру, сэр? — обратился младший офицер к Маллигану.
— Да, именно так, — согласился начальник тюрьмы. — Но предварительно хорошенько проверьте, нет ли трещин в стене.
— Слушаюсь, сэр.
— Только сначала пять дней канджи[62] за нарушение Тюремного устава, — уже на ходу добавил Маллиган, так и не взглянув на узника. Даже младший офицер был несколько ошеломлен таким приказом.
— Пять дней канджи! — вздохнул тюремщик Патхан, надежно заперев дверь. — А все потому, что вы назло не стали приветствовать сахиба. Мы-то знаем, что во всех стенах есть трещины и все заключенные выглядывают из окон. И Маллиган-сахиб тоже знает. За это одно он никогда бы не назначил пять дней канджи, Маллиган-сахиб человек хороший. Но раз уж вы его не приветствуете… — И тюремщик укоризненно покачал головой.
Деби-даял привык к канджи. Это было довольно обычное наказание за не слишком серьезные нарушения тюремных правил. Канджи — жидкая серая рисовая кашица. «Посадить на канджи» — означало, что заключенный будет получать дважды в день чашку этого отвара, и больше никакой пищи. При этом, разумеется, каждое взыскание старательно регистрировалось в личном деле осужденного и уменьшало его шансы на сокращение срока. На время канджи заключенный лишался и других важных привилегий — права переписки, прогулки, очередного мытья.
Но Деби решил не кланяться и не заискивать, он не хотел подчиняться этому ирландцу, представлявшему Британскую империю на Андаманских островах, рабу из другой порабощенной страны, добывающему здесь свой хлеб насущный. Не заботился Деби и о сокращении срока, ибо твердо намеревался бежать из тюрьмы. Нет, он нс станет день за днем отсчитывать двенадцать лет, ползать на коленях перед начальством, чтобы оказаться среди тех, кто «хорошо себя ведет». Не боялся он и лишиться права отправлять письма — он никому не собирается писать, да и без вестей с родины может обойтись.
Надпись на одном ящике с письмами гласила: «Местные», на другом: «Английские». Из «местного» ящика письма вываливались, падали на стол и на пол. Никого это особенно не тревожило — ведь сюда складывали письма заключенных. Подметальщик, если заметит их, водворит на место, но может и выбросить. Английские письма составляли аккуратную стопку дюйма в четыре вышиной.
Толстяк бенгалец, старший клерк Тхош-бабу изнемогал от жары и обливался потом под тонкой муслиновой рубахой. Он с неодобрением взглянул через серповидные стекла очков и резко подвинул к себе ящик с надписью «Местные». При этом еще полдюжины конвертов упали на пол.
— Ужас, какая почта! — вздохнул он. — А все потому, что им разрешают раз в месяц отправлять и получать письма. Во времена Барри-сахиба каждый получал по письму в год и посылал не чаще. Да и то лишь при хорошем поведении. Теперь начальство больно мягкое стало. — И его рыхлое, как желе, тело заколыхалось под белой рубашкой. — Вот эти, — сказал он, обратившись к Гьяну. — Просмотрите внимательно английские письма, а потом передадим их начальству.
— Да, сэр, — ответил Гьян.
— Но не вздумайте передавать больше половины. Маллиган-сахиб терпеть не может, когда писем слишком много.
— Да, сэр.
— Задерживайте все, в которых говорится про войну. Маллиган-сахиб строго следит за этим.
— Хорошо, сэр, — пообещал Гьян.
Он взял ящик с письмами и понес его в маленькую заднюю комнату, где вместе с ним сортировкой занимались еще двое бывших заключенных, ныне сотрудников отдела снабжения. Карьера Гьяна была скоропалительной, а для арестанта со знаком «Особо опасный» просто беспрецедентной. Уже через два месяца после прибытия сюда его освободили из одиночки, разрешили работать и питаться вместе со всеми. А теперь его возвысили до должности младшего клерка. Правда, жил он по-прежпему в бараке и не мог выходить из здания тюрьмы от заката до восхода, обязан был носить тюремную спецовку со знаком «Особо опасный». Но зато он теперь получал жалованье — семь рупий в месяц, — и работа в отделе снабжения необычайно подняла его престиж среди надсмотрщиков и старших. Если так пойдет дальше, то через год он станет фери-поселенцем и сможет переодеться в обычное платье. А там, может быть, отыщется подходящая девушка из женской тюрьмы, Гьян женится на ней, и они поселятся в деревне среди бывших заключенных…
Подходящая девушка! Гьяна передергивало при мысли о тех женщинах, которых ему приходилось тут встречать: уродливые, чахлые, утратившие женственность, непостижимые и дикие обитательницы этих островов преступности, они напоминали ему коров, выведенных искусственным осеменением. К тому же заключенных-мужчин было в четыре раза больше, чем женщин. Правда, в глубине джунглей, вдоль прибрежных долин, свободные от цивилизующего влияния тюремных поселений, жили женщины племени джаора. Говорят, они никогда не знали одежды. В сознании Гьяна возникали странные, волнующие, почти эротические видения: воображение рисовало ему толпы красавиц, совершенно обнаженных, с золотой, загорелой, блестящей кожей, сулящих наслаждения, и рядом с ними сильных мужчин, которые могут получить любую женщину, стоит им только пожелать. Но скоро ему рассказали о племени джаора: об отравленных стрелах, о том, что туземцы не умеют говорить, а главное — о том, как они выглядят. Это малорослые, приземистые люди, почти карлики по обычным представлениям. Антропологически они так малоразвиты, что, пожалуй, ближе к человекообразным обезьянам, чем к людям. У большинства из них сзади небольшие наросты — хвосты, находящиеся еще в процессе отмирания.
Да, найти подходящую девушку, чтобы поселиться с нею вместе, — задача не из легких. Здесь, на Андаманских островах, не приходилось привередливо выбирать женщин: как предмет роскоши, они строго распределялись между потребителями, словно питьевая вода или керосин.
Женщины принадлежали к тому прежнему миру, который арестанты давно покинули и в котором теперь шла война. И все же Гьяну следовало не терять надежды и присматриваться, не отыщется ли какая-нибудь подходящая девушка среди политических заключенных женской тюрьмы, которая согласится разделить его участь.
В одном Гьян был твердо уверен: будущее его здесь, на Андаманских островах. О возвращении в Индию и мечтать не приходится. Эта мысль, стоило только к ней привыкнуть, влекла за собой и следующую: томиться в тюрьме остается не двенадцать или тринадцать лет, а год-два, потому что, превратившись в фери, заключенный может поселиться на островах, где ему заблагорассудится.
Да и для чего ему возвращаться? Деревушка Коншет на холмистой равнине Пенджаба уже скрывалась в тумане воспоминаний. Там осталась только иссушенная долгой жизнью старуха, которая одна в темной комнате молится медному богу об освобождении внука. Бог оказался бессильным спасти Малый дом от разорения. В сущности, это он, Гьян Талвар, принес несчастье семье. Но, разрушив свое жилище, Гьян погубил и все его окружавшее, в том числе Большой дом. Ведь он убил последнего мужчину и наследника богатства Большого дома, когда у того еще не было сыновей. Он обрубил корни всего семейства…
Где-то вдали заскрипели открывавшиеся ворота, и тюремщик выкрикнул какой-то приказ. Должно быть, Маллиган-сахиб приступал к обходу. К одиннадцати часам он доберется до своей конторы и начнет просматривать отложенные для него письма. Гьяну следовало заняться делом, вместо того чтобы блуждать мыслями неведомо где.
Его внимание привлекло письмо, лежавшее почти в самом низу пачки тусклых открыток и скромных конвертов, выпущенных почтовым ведомством. На грубом канцелярском столе роскошный бледно-голубой конверт выглядел столь же чужеродным, как спелый плод манго на серой каменной плите. Гьян вытащил это чудо и почти с нежностью взял в руки. Надпись на конверте, сделанная изящным размашистым почерком, сообщала, что письмо адресовано Деби-даялу Керваду в тюрьму Порт-Блэра на Андаманских островах.
Гьян осторожно вскрыл конверт, Помимо письма, написанного на одной стороне листа такого же нежно-голубого оттенка, как и конверт, там оказался какой-то плотный пакет, обернутый в тончайшую папиросную бумагу. Гьян вынул письмо и прочитал:
«Дорогой чота-бхай!
С тех пор, как ты уехал, от тебя нет никаких вестей. Папа очень волнуется, хотя и не говорит об этом. Мама мечтает получить о тебе известие. Напиши, пожалуйста, хотя бы строчку, чтобы мы узнали, что ты здоров. Папа дома почти все время занят музеем, а целые дни проводит в конторе. Посылаю тебе несколько фотографий. Полк, к которому приписан Гопал, мобилизован. Скоро и его призовут. Пожалуйста, если не хочешь писать папе и маме, напиши хотя бы мне. Все мы посылаем тебе нашу любовь и молимся за тебя.
Твоя любящая сестра Сундар».
Приученный к особенностям тюремной цензуры, Гьян не чувствовал угрызений совести, читая чужие письма. В конце концов, это ведь те самые безобидные письма, которые пишут люди, заранее знающие, что их будут читать посторонние. Но это письмо заставило сердце Гьяна биться быстрее. Оно было от Сундари, той самой девушки, с которой он когда-то познакомился на пикнике. Он даже чуть не поцеловал ее в том самом музее, о котором упоминалось в письме. Все это, казалось, было так давно.
Жаль, что в письме сообщается о ком-то, приписанном к полку, и о мобилизации. Ведь эти строки придется вырезать. Он перечитал письмо и решил показать его Маллигану. Потом он раскрыл пакет с фотографиями.
Фотографий было три. На одной улыбались жених и невеста. Невеста была в традиционном подвенечном сари, жених — в офицерской форме. На второй — отец и мать Сундари, на третьей — она сама, играющая с собакой.
Гьян не мог оторваться от фотографии девушки. Она была прекрасней самой мечты, трудно было даже представить себе, что она и самом деле живет где-то, но ведь когда-то он видел это лицо, он мог даже поцеловать его в темном зале среди статуй.
Это, право же, несправедливо, что сразу после того, как он думал об уродстве здешних женщин и принял решение провести остаток своих дней с одной из обитательниц женской каторжной тюрьмы, ему вдруг напомнили, что где-то существуют девушки вроде Сундари. Он ощутил горькое чувство ревности к этому улыбающемуся типу в офицерской форме.
У него возникла было мысль оставить себе одну из фотографий — адресат ведь никогда не узнает, сколько было послано. Но он прогнал эту мысль и положил все три карточки в конверт.
А потом все время, пока он просматривал другие письма, Гьян думал о ней. Однако при этом он не забывал, что должен найти недозволенные сведения хотя бы в половине писем, чтобы Маллиган убедился в его усердии. При появлении Гьяна с письмами Маллиган улыбнулся, он имел обыкновение одаривать клерков улыбкой, если только не пребывал в дурном расположении духа.
— Почта? — спросил Маллиган.
— Да, сэр.
— Просмотрели?
— Да, сэр.
— Нашли что-нибудь предосудительное?
— Вот в этих, сэр, — Гьян указал на толстую пачку писем.
— Дьявол! Во всех этих? Что ж там такое?