— Про Дюнкерк, будь я проклят!
— Нет, не только. Вообще о крупных германских победах.
— Да, такие вещи мы пропускать не можем. Иначе здесь моментально распространятся слухи. Эти голубчики все, как один, желают победы чертовым немцам — еще бы, их тут же освободят. Если бы вы знали, что немцы творят со своими заключенными! Откуда в тюрьме пронюхали насчет бомбежек Англии, ума не приложу… Их послушать, так весь королевский флот пошел ко дну. А теперь и насчет Дюнкерка пронюхают.
— Некоторым ведь разрешается работать вне тюрьмы, сэр. Они общаются с поселенцами. А потом распространяют новости по баракам, — предположил Гьян.
Маллиган указал на другую пачку.
— Эти в порядке?
— Да, сэр, за исключением одного — я хотел попросить ваших указаний. — Он раскрыл конверт и положил письмо вместе с фотографиями на стол Маллигана.
— Фотокарточки, — пробурчал Маллиган себе под нос. Он долго изучал фотографии, производя челюстями равномерные жевательные движения. Одновременно он нашарил рукой сигару в коробке и зажег спичку. Но тут же отшвырнул спичку и положил сигару обратно. Затем он развернул письмо и пробормотал: — А, наш приятель Деби-даял. Гм-гм… И откуда только у этого молодчика такая… привлекательная сестрица. — Он немного подумал. — Пишет, что кто-то собирается в армию. Тут ничего плохого. Я был бы рад, если бы побольше индийцев шли в армию, чем правительство ругать. Да, с фотографиями все в порядке. Я не возражаю, поскольку на них изображена милая девушка и солдат, тем более офицер. Возьмите.
— Могу я их передать, сэр?
— Да, — и Маллиган потянулся к коробке с сигарами.
Заключенные сидели рядами на земле, протянув вперед тарелки и кружки. Охранники швыряли в тарелки пресные лепешки-чапатти по несколько штук каждому и плескали в кружки соус из тыквы и перца. Гьян подошел и уселся рядом с Деби-даялом, которого только на этой неделе выпустили из одиночки и послали на общие работы.
— Вам письмо, — сказал Гьян и протянул Деби конверт.
Деби холодно взглянул на него и взял конверт за уголок, словно желая показать свое презрение к тому, кого считал шпионом Маллигана. Они сидели плечом к плечу, не говоря ни слова и все внимание сконцентрировав на чапатти и соусе. Когда Деби-даял протянул кружку за кислым молоком, которым их угощали дважды в неделю, Гьян шепнул ему:
— По-моему, сейчас можно прочитать письмо. Старший ушел на другой участок.
Деби уставился на него. «Наверно, этот тип хочет спровоцировать меня, — подумал он, — надеется, что я скажу что-нибудь непочтительное о старшем». Деби относился к Гьяну с подозрением. Он не забыл, как тот разглагольствовал перед Шафи об истине и ненасилии, когда его пригласили на пикник в надежде, что он примкнет к Борцам Свободы. Но он оказался совершенно неподходящим, это его ненасилие лишь прикрывало трусость и полное отсутствие патриотических чувств. Теперь он среди тех, кто втирается в доверие к начальству ради мелких поблажек.
Гьян оставил Деби с его мыслями, отошел и уселся среди надсмотрщиков. Его новая должность давала ему некоторые привилегии. Он имел право съедать свою пищу рядом с надсмотрщиками, получал столько лепешек, сколько хотел, да еще дополнительную порцию кислого молока из того, что не доливали заключенным. Со своего места Гьян наблюдал за Деби. Он видел, как Деби встал и направился к крану, под которым заключенные мыли посуду. В этот момент на тарелке у Деби еще оставались две несъеденные лепешки. Это также было нарушением Тюремного устава: «Заключенный обязан съедать всю выдаваемую ему пищу». Деби выбросил в мусорный ящик обе лепешки, а потом украдкой отправил туда же голубой конверт. Затем он принялся мыть тарелку.
Когда заключенных увели на послеполуденные работы, Гьян направился к мусорному ящику около водопроводного крана. Ему удалось увидеть краешек голубого конверта среди кокосовой шелухи, тыквенных семечек и объедков. Он вытащил конверт, почистил его кокосовой кожурой и положил в карман.
Через два дня, когда Гьяну удалось остаться одному в отделе снабжения, он вытащил из тайника под пустыми мешками заветный конверт, извлек письмо, разорвал его в мелкие клочки и выбросил их в мусорную корзину. Потом он развернул фотографии.
Девушка, чуть улыбаясь, глядела на него лучистыми, полными жизни глазами. У него перехватило дыхание. И снова он с ревностью подумал о ее женихе в лейтенантских погонах, который произвел впечатление на самого Маллигана. Самодовольной улыбкой предвкушающего наслаждение человека жених объявлял всему миру о своих правах на девушку, сфотографированную рядом с ним.
Перед Гьяном на столе лежали проржавевшие и затупившиеся от долгого употребления ножницы. Ими он попытался отделить чопорного жениха от невесты. Он отрезал белую полоску с краю, как вдруг что-то в фотографии показалось ему странным. Гьян согнул карточку вдвое и присмотрелся повнимательнее. Тут он понял, в чем дело: к задней стороне фотографии был приклеен в виде конвертика маленький кусочек белой бумаги. Гьян надрезал его и заглянул внутрь. Там лежала свернутая вчетверо бумажка в сто рупий. Такое же содержимое обнаружил Гьян и в пакетиках, приклеенных к другим фотографиям.
Пальцы его дрожали и вспотели. Он вложил все три ассигнации в голубой конверт и спрятал его за пояс под рубашкой. Конверт холодил и покалывал кожу, словно был металлический. Гьян еще долго просидел неподвижно, разглядывая фотографии и стараясь собрать разбегавшиеся мысли. Вот и он только что нарушил Тюремный устав. Стоит обыскать его — а заключенных то и дело обыскивали, — как под ремнем у него найдут триста рупий. Этого вполне достаточно для перевода на канджи на целую неделю, а может быть, и для порки. Не говоря уж о том, что его тут же лишили бы всех привилегий. Он разорвал фотографию родителей Сундари и бросил клочки в корзину. Потом отрезал фигуру жениха. «Освобожденная от своего спутника невеста выглядит теперь еще прекраснее и счастливее», — решил Гьян. Она стала похожа на ту Сундари, которая была снята на третьей карточке, рядом с собачкой. Он аккуратно завернул в папиросную бумагу эти две карточки и спрятал их в бумажник, где лежало его тюремное свидетельство и другие документы.
Вечером Гьян нашел предлог, чтобы не ходить на работу: сломалась ось на колесе телеги, в которой возили продовольствие, и он вызвался принести запасную из кузницы. По дороге он приметил большое плодовое дерево, где решил спрягать деньги. Дерево находилось в нескольких шагах от сточной трубы — это будет приметой. На обратном пути, быстро оглядевшись вокруг, Гьян вскарабкался на дерево. Фугах в двадцати над землей он нашел то, что искал, — дупло, изгибавшееся вверх по стволу. Он сунул конверт в щель внутри дупла и спустился на землю.
Тяжкий груз свалился с плеч Гьяна. Теперь он мог не бояться внезапных обысков, которые так обычны в тюремной жизни. Конечно, ничего плохого нет, если ты храпишь в бумажнике фотографию девушки. Большинство заключенных так и делали, правда, были у них в основном фото, вырезанные из журналов. Но деньги — другое дело. Утаить деньги — это серьезный проступок.
Гьян Талвар быстро шагал по темной тропинке, петлявшей между деревьями. Перед ним на фоне вечернего неба выделялись силуэты тюремных строений. Скоро, кажется, впервые за целый год, он стал даже насвистывать. Он, Гьян Талвар, приговоренный к пожизненному заключению и названный «особо опасным», стал, вероятно, самым богатым человеком в «ячеечной» тюрьме. И к тому же у него в бумажнике хранятся фотографии самой очаровательной девушки на свете.
Сначала война мало что значила для заключенных. Она вторгалась в их жизнь какими-то странными мелочами: стали раньше гасить свет, урезали порции патоки, в рисе попадались черви, в хлебе — твердые, запекшиеся куски, своим видом напоминавшие семена кунжута, а вкусом — какую-то кислятину. Язык от этой пищи покрывался волдырями.
Регулярные рейсы пароходов из Индии прекратились. Новые арестанты не прибывали. Пароходы пришлось использовать для нужд более неотложных, чем транспортировка преступников в тюрьму. Между тем прибытие «подкреплений», как тут называли новые партии заключенных, всегда бывало долгожданным событием в жизни колонии. Даже тюремщики и старшие — сами бывшие заключенные — отыскивали земляков среди новеньких и жадно расспрашивали их о доме. Теперь сведения из дома поступали только из привозимых случайными пароходами писем, которые предварительно уродовала цензура.
Замечались и другие перемены. Те, кто остался в стороне от главного русла войны, изо всех сил старались проявить усердие. Маллигап и его подручные из кожи вон лезли, чтобы соблюдать все правила колонии с небывалой строгостью, — они хотели бы доказать каждому, что, несмотря на военные поражения, Британская империя вечна, как солнце и горы. А заключенные должны помнить, что они хоть и отстали от общего строя, но все же остаются членами великого сообщества, имеющими право подать свой голос на перекличке подданных империи. Их рабочий день постепенно удлинялся, всевозможные льготы гораздо быстрее отменялись, наказания становились более жестокими. Невыносимая, изнуряющая работа на маслобойне назначалась теперь за любое серьезное нарушение тюремной дисциплины; порка, несколько лет назад отмененная, была введена снова.
Но, вообще говоря, узники ничего не знали о ходе военных действий. Газеты были строго запрещены, новости просачивались только благодаря коротким встречам некоторых заключенных с поселенцами. И все же однажды внешние события грубо нарушили тюремную тишину.
Как-то команда заключенных перетаскивала ящики с сизалем со склада возле набережной во двор тюрьмы. Вдруг они увидели намалеванный углем на стене лозунг:
Надпись мог видеть каждый. Каждый грамотный несколько раз прочитал ее неграмотным. К вечеру о надписи знала вся тюрьма. Здесь, в городе-тюрьме, принадлежавшем Британской Индии, кто-то осмелился написать:
Маллиган бесновался, плевался, ревел как бык, тыкал тростью в глаза заключенным. Тотчас же двум надзирателям было приказано уничтожить надпись. Маллиган объявил, что каждый, кто передает гнусные слова другим заключенным, будет отправлен на маслобойню, а тот, кого поймают за малеванием лозунгов, будет публично высечен.
Но на следующее же утро, когда группа арестантов, работающая на насосной станции, шла к морю, они увидели на белой стене набережной, позади деревянной лестницы, угольно-черное изображение толстяка в шлеме, висящего на виселице, а под ним надпись:
Художник, несомненно, имел в виду Маллигана.
Розги засвистели. Распространились туманные слухи о немецком шпионе, якобы высаженном с военного корабля; шепотом передавались сведения о катастрофических поражениях союзных армий, о многочисленных потопленных кораблях, о цветущих городах, стертых с лица земли сокрушительными бомбардировками, о гордых государствах, сломленных и порабощенных завоевателем всего мира — Гитлером.
И вместе с сообщениями о поражениях англичан к узникам приходила надежда, безумная, ни на чем не основанная, рожденная лишь неистовым стремлением к свободе. Наступит день, когда англичан разгромят и могучая империя падет, раздавив под обломками всех своих выкормышей, этих Маллиганов и Садашивов, Джозефов и Балбахадуров — надзирателей с семифунтовыми дубинками.
Война приближалась к ним. Лицо «спасителя» с черными усиками и диковатыми глазами виделось все отчетливее. Эта личность трансформировалась для них в воплощение Вишну, в какого-то неведомого бога, посланного освободить заключенных. Кто знает, может быть, война принесет внезапное и полное освобождение тем пчелам, которые заточены в сотах «серебряного» улья? Те из них, кто еще считал себя верующим, принялись молиться новому богу.
Хвала Гитлеру! Долой британцев!
Маллиган и его команда сбились с ног. Они решили любой ценой выяснить, кто пишет лозунги. Во все бараки были посланы провокаторы — так выпускают в джунгли специально выдрессированных животных для приманивания других. Надзиратели-туземцы угощали строго запрещенными сигаретами тех, кто значился в черных списках. Все, кто судился за антибританскую деятельность, и вообще политические, были взяты под особый контроль.
В конце недели на вечернем обходе Маллиган сделал взволновавшее всех объявление: каждый, кто предоставит информацию о сочинителе лозунгов, немедленно будет отпущен на поселение. Если же он уже поселенец, то срок пребывания на Андаманских островах будет ему сокращен на год.
Для тех, кто мечтал лишь об одном — выйти на поселение, за стенами тюрьмы переодеться в обычное платье и жить своим домом, это было весьма заманчивое предложение. Ну, а для поселенцев, особенно если у них оставалось меньше года сроку, это значило немедленное освобождение.
Однако Германия обещала нечто большее. Маллигану было нипочем не сравниться с нею, не только ему, но и генеральному комиссару или даже вице-королю. За целый месяц ничего не изменилось. Это был тот самый месяц, когда надежда на скорое крушение британского владычества висела над Андаманскими островами, как полная луна; тот самый месяц, когда битва за Англию достигла высшей точки. Но по мере того как иссякал поток немецких побед, питавший их мечты об освобождении, охлаждался и пыл заключенных. Андаманские острова съежились под порывом очередного юго-западного муссона. И наступил день, когда огонек надежды тихо угас, так же внезапно, как разгорелся. Заключенные словно сдались на милость тюремной повседневности.
Большой Рамоши получил пачку сигарет «Красная лампа» и шепнул надзирателю, что хотел бы кое-что рассказать Маллиган-сахибу.
Допущенный к Маллигану, он сообщил, что видел какого-то человека, слезавшего поздним вечером с фруктового дерева как раз около водостока, где обнаружили лозунг.
— Когда это было? — спросил Маллиган. — Накануне того дня, когда увидели надпись?
— Я думаю так. Точно не помню. Времени прошло много.
— Почему ты сразу не донес?
Рамоши был достаточно тертый калач, чтобы не смутиться под взглядом Маллигана.
— Я думал — при чем тут надпись? — Он пожал плечами, его тусклые глаза казались совершенно непроницаемыми.
Это были глаза курильщика опиума. Очень многие заключенные курили опиум, да и кое-кто из тюремщиков тоже. Маллигану это было давно известно. Некоторые поселенцы выращивали зелье в джунглях, а потом тюремщики по варварским ценам перепродавали его своей пастве. На жалкие заработки заключенного опиума не купишь. «Откуда же они добывают деньги? — недоумевал Маллиган. — Все-таки в тюрьме иногда происходит такое, о чем я и понятия не имею. Хотя, возможно, это и не столь важно».