Деби действовал без четкого плана, словно повинуясь порыву. Он повернулся к тюремщику и пружинистым прыжком приблизился к нему, как пантера к неуклюжему буйволу. Применить элементарный прием дзю-до оказалось совсем не трудно. Когда противик поднимает оружие, тут он особенно уязвим. Вся штука в том, чтобы подойти к нему совсем близко и нанести ребром правой ладони сокрушительный удар снизу вверх по дыхательному горлу. Еще более страшный, убийственный прием — удар в пах.
Деби выбрал последнее. Как быстро забыл он постоянные увещевания Томонага: «Никокта не бить межту ноги! Никокта!»
Деби ударил изо всех сил. Гуркх согнулся пополам, как складной нож, даже не застонав, — так он был ошеломлен внезапной невыносимой болью. Ему казалось, что бомба разорвала его внутренности и ослепила его. Сначала он корчился на земле, похожий на змею, у которой отрезали голову, но которая еще живет, потом затих.
Все это увидел Гьян, неотступно следовавший за Деби и Балбахадуром. Сначала он застыл как изваяние. Прошло мгновение, прежде чем он понял, что произошло, и еще одно, прежде чем начал действовать. Гьян вынул свисток и дул в него до тех пор, пока не услышал ответный звон колокола в центральной башне. Разделенные едва ли двадцатью ярдами, они с Деби-даялом уставились друг на друга, испуганные и настороженные, как животные, внезапно застигнутые охотником. Топот стражников уже звучал у них в ушах и с каждой секундой становился все отчетливее.
И только тогда весь ужас содеянного им дошел до сознания Гьяна.
— О боже ты мой! — вздохнул он. — Молю тебя, прости, Деби, прости. Я виноват, виноват… о, что я сделал!
Но охранники с угрожающими криками уже приближались к месту происшествия.
Заключенных выстроили, как на парад, тремя шеренгами, образующими полукруг около треугольного возвышения. Охранники вывели приговоренного и поставили его около деревянной рамы. Потом ему было велено раздеться и повернуться спиной к строю. Его кисти прикрепили стальными кольцами к верхней горизонтальной жерди, лодыжки к нижней. Кожаный воротник, соединенный с цепью, охватывал его шею.
Теперь Деби, распятый на специальной раме, был приготовлен к экзекуции.
Фельдшер принес дезинфицирующий раствор и бинты. Большой колокол на центральной башне не умолкал целую минуту. С его последними ударами во двор вошел Маллиган, подпоясанный походным ремнем, одетый в скрипучую, накрахмаленную форму с сияющими медными пуговицами. По правую сторону от него шествовал тюремный доктор, по левую — палач, приземистый негр, державший в руках тростниковые прутья.
Джозеф отдал команду «Смирно!» и подошел к коменданту с приветствием. Получив разрешение и остановившись на полпути между заключенными и Деби, Джозеф начал чтение приговора.
«Заключенным № 436, поступивший в 1939 году, Деби-даял Кервад, сын Текчанда Кервада, признанный виновным в том, что он: а) напал на охранявшего его служащего тюрьмы и нанес ему серьезные увечья и б) пытался совершить. побег,
по приказy коменданта приговаривается:
к двадцати пяти ударам тростниковыми палками, которые нанесет ему соответствующее должностное лицо. Приговор будет приведен в исполнение немедленно с разрешения коменданта».
— Приступайте! — приказал Маллиган.
Человечек взмахнул тростниковым прутом и со свистом опустил его на спину заключенного, привязанного и раме. Тонкая розовая полоса обозначилась на теле Деби.
— Раз! — начал считать Джозеф.
Тростниковый прут ритмично поднимался и опускался, рассекая воздух.
— Два! Три! Четыре! — считал Джозеф.
После пятого удара Деби-даял вскрикнул, а потом стонал и выл, как раненый зверь. Все его тело дергалось при каждом ударе. Красные борозды на спине образовали частую решетку. Потом кровь, сочившаяся из рубцов, заполнила тонкие линии, все расширяя их и расширяя, пока не обнажилось мясо. Вдруг стоны резко и внезапно оборвались.
— Семнадцать! Восемнадцать! Девятнадцать! — звучал голос Джозефа.
Вжик… Вжик… Прут, выгибаясь, обрушивался на несчастного с хриплым, хлопающим звуком. И каждый раз тело корчилось теперь уже непроизвольно, скорее от самого удара, чем от боли.
— Двадцать четыре! Двадцать пять!
Наконец все кончилось. Даже «должностное лицо» обливалось потом. Угольно-черные руки блестели, словно натертые маслом.
Врач выступил вперед. Охранники сняли осужденного с окровавленной рамы и положили на землю. Его спина и ягодицы представляли собой куски обнаженного мяса — синеватого, розового, белого, но как ни странно, не залитого кровью.
Доктор нагнулся к Деби, нащупал пульс и сообщил, что пульс нормальный. Потом он присоединился к Маллигану, который теперь, когда официальная часть закончилась, позволил себе закурить сигару. Фельдшер смазал раны дезинфицирующей мазью, а потом прикрыл их марлей, намоченной в каком-то растворе. После этого наказанного унесли на носилках.
Маллиган велел Джозефу распустить заключенных и пошел прочь, оживленно беседуя с доктором. Джозеф скомандовал: «Смирно!» и «Разойдись!» Заключенные возвратились к прерванным занятиям.
Стыд было тяжелее переносить, чем всеобщее осуждение. Стыд был словно болезненная внутренняя язва, заставлявшая его стонать от боли, мучиться ночными кошмарами.
С того вечера Гьян Талвар стал самым презираемым человеком в колонии. Даже охранники чувствовали себя неловко в обществе шпиона-любимчика, втайне от всех получившего знак власти — офицерский свисток.
Гьян был объявлен фери-поселенцем года за два до того, как подошел срок. Но еще раньше он стал отверженным — парией в колонии. Он имел право носить обычную одежду и мог поселиться всюду, где нашел бы работу. И все же ему некуда было идти. В поселках Андаманских островов всем заправляют бывшие заключенные, чьи сроки наказания давно уже кончились, но которые решили остаться здесь. Гьяну сказали, что у них для него нет места. А глубокий старик, глава колонии Залив феникса плюнул ему в лицо. Его прогнали отовсюду: с лесопилки в Чатхаме, с огорода в Заливе моряков, даже с чайной и каучуковой плантаций в глубине острова.
Через несколько дней после своего посвящения в фери Гьян снова поселился в тюремном бараке. Дело кончилось тем, что Маллиган раздобыл для него конуру в многоквартирном доме-общежитии в Заливе моряков, но работать на огороде ему по-прежнему не разрешали. Так он и остался в отделе снабжения — просматривал почту, принимал отчеты о расходуемых продуктах. Прокаженный в мире преступников, жалким шпион Британской империи!
1940 год сменился 1941-м, позволив заключенным сделать отметку в списке оставшихся лет. Маллиган провел с ними беседу о военном положении. Британская армия великолепна, непобедима, ресурсы ее неисчерпаемы, у нее хватит пушечного мяса, чтобы удовлетворить прожорливую войну в Европе, в Африке и в арабских странах. Кое-что останется и про запас. И словно в доказательство слов Маллигана, в январе 1941 года в Порт-Блэр прибыл целый батальон шотландцев и промаршировал по улицам под аккомпанемент волынок.
В пальмовой роще на полпути между Заливом моряков и Главной пристанью был оборудован лагерь — ряд аккуратных офицерских палаток и другой ряд, подлиннее, чистых белых тентов для солдат. С приходом английского воинства умерли надежды многих заключенных. Стоило взглянуть на солдат — загорелых, важных, четко отбивавших шаг на шоссе или занимавшихся строевой подготовкой и гимнастикой на подстриженных газонах, как тут же рушились надежды тех, кто ждал скорой победы немцев. Вечерами шотландские парни, насвистывая, посмеиваясь, напевая, слонялись по базару в поисках спиртного и женщин. А потом из воинской столовой доносились оглушительные рулады радио, проникавшие даже в камеры «серебряной» тюрьмы.
Неожиданно для самого себя, вовсе не стремясь к этому, Деби-даял стал тюремной знаменитостью. Он осмелился поднять руку на Балбахадура, гнуснейшего из тюремщиков, и тот по милости Деби отправился на три недели в больницу. Вдобавок заключенные проведали, что Балбахадур теперь навсегда потеряет свои мужские способности. Деби отомстил за всех, и все радовались его победе и издевались над искалеченным Балбахадуром. Когда через десять дней Деби выписали из больницы и послали на общие работы, все дружно встали при его появлении. Они видели, как тяжело давался ему каждый шаг, они чувствовали, что на его теле до сих пор еще нет живого места. Деби сел на землю перед грудой кокосов, но пальцы не слушались, у него не хватало сил сдирать кожуру. Не произнеся ни слова, один из стражников отодвинул от Деби орехи и распределил их между другими заключенными.
Никто не смотрел на Гьяна, но он чувствовал общее презрение. Ему ничего не оставалось, как ускользнуть со двора с видом побитой собаки.
Так с тех пор и повелось. Арестанты соперничали друг с другом за право оказывать мелкие услуги Деби-даялу — мыть его тарелку, стирать одежду, угощать тюремными лакомствами, оставленными от обеда или купленными у тюремщиков. Жалко было смотреть на их огорченные лица, когда Деби отказывался от угощения.
Все эти настроения не ускользнули, конечно, от острого глаза коменданта. Он переговорил с командиром воинской части, майором Кемпбеллом, а потом вызвал к себе Гьяна.
— Командиру гарнизона нужен клерк, кто-нибудь знающий английский и хинди. Я рекомендовал тебя. Вечером отправишься к нему. Если ты ему подойдешь, завтра же приступай к работе.
— Бесконечно вам признателен, сэр, — поблагодарил Гьян.
Майору Кемпбеллу не исполнилось еще и тридцати лет. Приветливая улыбка озаряла его открытое лицо. Типичный англичанин, он все-таки чем-то отличался от всех европейцев, с которыми Гьяну приходилось иметь дело. При появлении нового клерка майор протянул руку. Гьян с некоторой опаской прикоснулся к этой руке — ему еще никогда не приходилось обмениваться рукопожатием с европейцем.
Майор Кемпбелл бросил на него быстрый взгляд.
— Думаю, вам лучше завтра прийти без этой штуки, — он показал на цепочку, красовавшуюся на шее Гьяна.
— Нам не разрешают снимать цепочку, сэр, — объяснил Гьян. — До тех пор, пока не подойдет число, которое здесь выгравировано. И потом… только кузнец сможет ее снять, она очень прочная.
— Понимаю. Тогда, может быть, вы застегнете воротник, чтобы вас не смущала эта железка. Не возражаете?
Вот, оказывается, какое условие ставит ему майор — он, Гьян, не должен чувствовать себя неловко, работая здесь.
Утром Гьян явился на работу в куртке, застегнутой на все пуговицы. Жалованье ему положили шестьдесят рупий в месяц, столько же получали старшие надзиратели в тюрьме. Каким облегчением было вырваться было вырваться из атмосферы презрения и ненависти, окружавшей его в тюрьме, хотя и до сих пор его жег стыд, спрятанный в глубине души, словно металлический диск на цепочке под застегнутым воротником.
Постепенно солдатская труба стала для него столь же привычной, как тюремный колокол. Появились и удовольствия, о которых еще недавно он и мечтать не мог: сигареты в ларьке, чай с бисквитами в одиннадцать часов, а иногда и настоящий солдатский завтрак— консервированная колбаса с пюре.
А через несколько недель после этого майор Кемпбелл попросил Маллигана подыскать ему рассыльного, и в штабе появился Гхасита, Большой Рамоши, вышедший на поселение одновременно с Гьяном и подыскавший себе жилье в колонии Залив феникса. Если бы Гьяну предложили самому найти подходящего человека, то изо всей колонии он выбрал бы именно Большого Рамоши. По крайней мере, этот малый не осуждает поступка, совершенного Гьяном.
Рамоши, как всегда, был груб и развязен, и все же Гьяну было приятно, что он сидит неподалеку около тента, слушает, как ругаются солдаты, и просит Гьяна объяснить значение всех этих слов.