«Да тут и нет никого, кроме беглого каторжника», — с горечью подумал Гьян. Откуда ей было знать, что он пришел — ведь она не слышала, как подъехала машина. А пешком в этот дом никто не приходил.
— Я жду деван-бахадура, — объяснил Гьян.
— Ах да, да… Вы, наверно, тот господин, у которого отец покупает скульптуру. Отец что-то говорил об этом за завтраком. Надеюсь, Спиндл вас не слишком обеспокоила?
— Нет, но она была не слишком дружелюбна.
Сундари рассмеялась. Гьян посмотрел на нее и не мог заставить себя оторвать взгляд. Сколько лет прошло с тех пор, как он слышал смех этой очаровательной девушки? Она нагнулась и взяла собачку на руки.
— Отец придет с минуты на минуту. Жаль, что Спиндл вас потревожила, она такая ласковая. — Она совсем было подошла к двери, но вдруг повернулась и спросила: — Скажите, не могла я вас где-нибудь видеть раньше?
У него упало сердце, вот-вот вся затея провалится. И все-таки он был благодарен Сундари за то, что она запомнила его. «Конец это, — спрашивал себя Гьян, — или только начало, о котором я не смел и мечтать?»
— О, конечно, я вспомнила. Деби привел вас к чаю, а потом мы все ездили в Берчи-багх. Вы еще поплыли далеко-далеко от скалы Ашвини к другому берегу. Неужели вы забыли?
Ему ли забыть об этом? Что еще в жизни помнил он столь отчетливо, о чем еще хотел бы никогда не забывать! Неужели он для нее всего-навсего случайный попутчик, заплывший за скалу Ашвини? Да и уплыл-то он туда, чтобы скрыть смущение, когда все увидели ладанку на его шее.
За этим последовало молчание. Они смотрели друг на друга — измученный, отупевший каторжник с мертвой душой и девушка из мира благоухания и радости. За окном, скрипнув тормозами на покрытой гравием дорожке, остановилась машина. Отворились парадные двери. Шаги приближались. Гьян стоял неподвижно, ожидая крушения всех своих планов и не теряя все же безумной надежды на какое-нибудь чудо.
— А, вы уже здесь! — сказал Текчанд, взглянув на часы. — Надеюсь, вам пришлось не слишком долго ждать. Это мистер Талвар, — объяснил он Сундари. — А это моя дочь — миссис Чандидар.
Гьян приложил руки к груди и поклонился. Сундари ответила на приветствие и сразу же, извинившись, вышла из комнаты вместе со Спиндл.
— Прошу вас, пойдемте наверх, — пригласил Текчанд, показывая дорогу. Гьян последовал за ним. И здесь все ему было памятно — широкие ступени лестницы, покрытые ковром, длинная галерея, уставленная но обеим сторонам бронзовыми фигурами, и, наконец, частный музей в глубине дома с высоким резным потолком и рядами полок.
Повсюду бронзовые фигуры. Текчанд принимал парад богов — стоявших прямо, — изгибавшихся, танцевавших, творивших молитву, грозных, ласковых, занятых едой или любовью. Здесь были Шивы и Вишну, Брахмы и Гокалы, Ганпати и Нарасимхи, Лакшми и Сарасвати[68] и многие другие божества. В углу на белом постаменте, освещенный солнечными лучами, проникавшими через прозрачный потолок, возвышался Шива из Малого дома. А рядом с ним поджидала их надменная, сверкавшая драгоценностями мать Сундари — Радха.
— Мистер Талвар, — представил его Текчанд. — Моя жена.
— Я приказала подать чай, как только услышала твою машину, — сказала миссис Текчанд.
Все было как в тот раз: слуги в белых смокингах, разносящие подносы и тарелки с пирожными, сандвичами и закусками, блестящий серебряный чайный сервиз, изящные чашки и блюдца. Миссис Текчанд расположилась на диване со спинкой в форме веера, ее ноги покоились на краю двухцветного — голубого и зеленого — ковра. «Диван и ковер заказаны специально для этой комнаты», — подумал Гьян, заметив, что драконы, изображенные на ковре, в точности повторяют рисунок на обивке дивана. Гьян присел на краешек хрупкого позолоченного стула, опасаясь, как бы не натворить чего-нибудь, например, не уронить чашку. Он напряженно следил за слугами, сновавшими вокруг них и раскладывавшими маленькие розовые салфетки, похожие на цветы, и миниатюрные серебряные вилочки.
Три года Гьян с жадностью голодающего протягивал свою эмалированную кружку за тепловатой серой жижей, которую в андаманской тюрьме называли чаем. А теперь он восседает на антикварном стуле в частном музее, упоенный тончайшим ароматом, исходящим от тонких яств. И снова повторился легкий приступ раскаяния, которое Гьян ощутил на пороге особняка Текчанда. Что дает ему право вторгаться в их жизнь и загрязнить ее, как загрязнил этот отмеченный печатью дьявола бородач по имени Шафи Усман, которого он встретил здесь когда-то?
Гьяну на какое-то мгновение стало жаль этих людей, так близко подпустивших к себе человека, который намеренно явился сюда, чтобы воспользоваться их горем в своих целях. Но эту мысль он отбросил, ему было не до щепетильности. Не постеснялся же он вытащить золото из горла мертвеца. А сейчас предстояло нечто попроще — сыграть на злосчастии этого человека и его жены. Он взглянул на хозяйку, предлагавшую ему кусочек торта. «Она доброжелательна, мила, элегантно одета, на ней чудесные украшения. С ней легче будет справиться, чем с ее мужем, — сообразил он. — Она не будет слишком осторожной и расчетливой, никогда не позволит благоразумию взять верх над чувством».
Она ласково улыбалась ему.
— Возьмите еще кусочек, прошу вас.
Он протянул тарелку, рука его чуть вздрогнула, и вилка задребезжала.
«Я не принесу им большого вреда, — утешал себя Гьян. — Сын ведь уже причинил им все горе, что выпало на их долю. Если на то пошло, я даже помогу им — подам надежду. А ложь… В конце концов, какая разница — чуть меньше лжи или чуть больше?»
— Где же Сундар? — спросила миссис Текчанд, — Она не выйдет к чаю?
— Должно быть, она гуляет с собакой, — ответил Текчанд, — я встретил ее внизу.
— Мохан, — обратилась она к слуге, — скажи Сундар-баба, что мы пьем чай здесь.
Гьян сидел неподвижно. Комната с высоким потолком в фестонах и двумя огромными люстрами куда-то исчезла. Он внезапно перенесся на полуночное побережье и увидел луну, висящую над кокосовыми пальмами. Статуи расплылись перед его глазами, отступили куда-то далеко, потом снова приблизились, превратившись в людей, танцующих вокруг костра. Щелкнули бичи, барабаны замолкли, и фигуры замерли, не меняя позы до тех пор, пока снова не началась музыка.
Ложка соскользнула с его блюдца и мягко упала на ковер. Сон промелькнул и кончился, напомнив, что ему посчастливилось подглядеть пляску джаора, первобытный обряд оплодотворения. Но сейчас он переброшен судьбой к порогу иного мира, окруженного роскошью. Он был голоден, возбужден, готов к любому повороту событий. Этот свой шанс он не намерен упускать. Он будет бороться, бороться с упорством матерого преступника. Даже девушка, входившая в этот момент в комнату, не встревожила его.
Слуга подал ему на подносе другую ложку. Текчанд встал из-за стола, взял увеличительное стекло и подошел к пьедесталу Шивы. Медленно передвигая стекло, он принялся изучать статую бога.
Сундари вошла по-прежнему в сопровождении Спиндл. Гьян встал, непринужденно удерживая в руках чашечку.
— Наконец-то, — сказала ее мать. — Это мистер Талвар.
— Мы уже знакомы, — ответила Сундари, придвигая позолоченный стул.
— Знакомы? — удивленно спросила мать, наливая чай.
— Мы познакомились, пока я ждал внизу, — объяснил Гьян.
Неторопливый светский обряд вечернего чаепития продолжался. Они беседовали о войне, о жаре, об освободительном движении. Наконец дамы ушли, и слуги принялись убирать со стола. Один из них предложил Гьяну сигареты — толстые, странные, лежавшие в тяжелой серебряной коробочке. Он взял одну и закурил, вспомнив, как Балбахадур наступил ему сапогом на руку, когда он потянулся за окурком. Все стихло. Гьян удобно сидел, разглядывая диван со спинкой в форме веера, и знал, что решающая минута близка. И все же он вздрогнул, услышав голос Текчанда.
— Итак, мистер Талвар… Я решил назначить цену. Надеюсь, она покажется вам справедливой. — Он стоял у скульптуры с увеличительным стеклом в руке.
Гьян хладнокровно затянулся сигаретой. Он был твердо уверен в успехе своего предприятия. «Скоро вы убедитесь, деван-бахадур, что Шива — это только начало наших переговоров! Я хочу кое-чего от вас добиться, и тут уж меня никто не остановит. Шива — лишь случайный предлог, жалкая пешечка, которой я не прочь пожертвовать. Я выполню, что задумал. Это неизбежно произошло бы и не будь Шивы. Для меня это значит — выжить. Бог всего-навсего проложил путь».
— У меня завтракал директор музея, и мы имели возможность внимательно осмотреть статую. Это начало шестнадцатого века. Выполнена сыном Кумараппы из Танджора. Но не самим Кумараппой, как я сначала подумал. Окажись я прав, у нас возникли бы затруднения.
— Затруднения, сэр?
— Да, потому что в таком случае я не мог бы быть вам полезен. Цена превысила бы мои возможности.
— О, тогда я рад, что эта штука оказалась не столь ценной.
Текчанд спрятал увеличительное стекло в бархатный мешочек и занял то место, где только что сидела Сундари.
— Это несколько странное заключение, если позволите так выразиться, но, возможно, у вас есть свои соображения. Итак, выяснилось, что перед нами вещь отнюдь не уникальная. Имейте в виду, что оба сына Кумараппы были великолепными мастерами своего дела. Но никогда не достигали вершин, до которых поднялся отец. Они были гораздо плодовитее, так сказать. Продали по меньшей мере сотню таких Шив, а это для собирателя снижает ценность скульптуры. Вы меня понимаете?
— Да, сэр.
— Лично я высоко ценю их скульптуру, гораздо выше, чем Махешвари и даже Нитьянанда. В них есть определенная жизненность, мужественность, ничего похожего на романтизм школы Аджанты или на сексуальную одержимость Кхаджурахо[69]. Это ошеломляющая простота…
— Словно человек, впервые узнавший прелесть танца, — вставил Гьян.
— Именно. В Лахорском музее две подобные скульптуры сыновей Кумараппы. Во всяком случае, две, которые можно считать подлинными.
— А эта… э… подлинная?
— О, безусловно!