— Прощайте! Чало — Дели!
— Чало — Дели!
Эта встреча отрезвила Деби. Не способен же он опуститься до подобной степени! Можно понять Маллигана, можно понять и Ямаки. Даже Шафи, в конце концов, можно понять. Но бригадир?!
Через несколько дней Деби получил еще один удар. На этот раз словно кто-то нарочно перевернул медаль, чтобы показать ему ее оборотную сторону. И сразу стало ясно, насколько мала разница между двумя бандами завоевателей. Что омерзительнее — безобразные пятна, проступающие на белом фоне, или едкая желтизна?
Он никогда не мог без ужаса смотреть на человеческое горе — грязь, нищету, голод, болезни. Но теперь, когда он в толпе тысяч и тысяч беженцев пробирался из Бирмы в Индию, эти бедствия обступили его со всех сторон. «Ни одна держава, оккупировавшая другую страну, не уронила свой престиж столь низко, как Англия при паническом бегстве из Бирмы, — рассуждал про себя Деби-даял. — Это было еще безжалостнее и ужаснее, чем массовое убийство в Амритсаре».
Высокомерный, вспыльчивый, жестокий человек, сгоряча отдавший пулеметчикам приказ стрелять в толпу, был все-таки не так подл, как властители Бирмы. Маска самодовольства после поражения слетела с них, и они показали себя во всей красе, проведя четкое разграничение между темнокожими и белыми.
Оставят вас на погибель или спасут — зависит исключительно от цвета вашей кожи, с горечью рассказывали ему беженцы. Это уже не принцип «сначала беглые», это принцип «только белые». Если японцы уничтожат всех остальных, это для них не имеет значения.
«А как же с кодексом законов? А как же с надменными разглагольствованиями о бремени ответственности, возложенной на белых людей?» — думал Деби-даял. Чешуя многовековой цивилизации сползла. Женщины или дети, старые или больные — все это неважно. Единственный критерий при эвакуации — цвет кожи.
Горечь и гнев Деби росли, когда он слушал рассказы беженцев о дискриминации. В прежние времена при всей своей ненависти к английскому господству он все же восхищался традиционно присущим англичанам, по его мнению, чувством справедливости. Это могло показаться смешным, но Деби стало стыдно за англичан, когда он увидел эвакуацию из Бирмы.
Еще до падения Рангуна крупнейшие торговые компании подали пример, начав эвакуацию жен и детей чиновников-европейцев. Вскоре после этого бирманское правительство «выполнило свой долг», иначе говоря, организовало отъезд семей бирманских чиновников.
Индийцам предоставлялось выбираться как угодно. Получилось так, что они здесь тоже чужеземцы, пришедшие в страну вслед за английскими хозяевами под сенью британского флага. Бирманцы ненавидели их, во всяком случае, не меньше, чем англичан. Стоило англичанам уйти, как индийцы и все их имущество оказались во власти местных хулиганов. Пока побитая бирманская армия улепетывала с фронта, а правительственное радио призывало население сохранять спокойствие и не поддаваться панике, огромные толпы беженцев текли по всем дорогам.
В пути беженцы умирали как мухи. Бирманские «рыцари больших дорог» убивали их из-за жалкого скарба, их губили холера, оспа, дизентерия, малярия. Женщины-беженки были доступны каждому, кто пожелает. Но чаще всего они падали в придорожную канаву, изнуренные голодом, и более не поднимались. Упавших оставляли умирать. Из тех сотен тысяч, что покидали Бирму, только жалким кучкам удавалось преодолеть джунгли, болота, горные хребты и достичь цели путешествия. Там их согнали в особые лагеря и забыли, как забывают пустые товарные вагоны на заброшенных путях железнодорожных станций.
Им приходилось пересекать глубокие реки Бирмы, сгрудившись на плотах и привязав ребятишек к спине.
А рядом на лодках и моторных катерах, конфискованных властями у частных лиц, ехали плантаторы, нефтезаводчики, служащие лесозаготовительных компаний. Длинные процессии слонов тащились из Бирмы в Индию, перевозя тех белых людей, которые почему-либо отстали от основного потока.
Отвратительный червь ненависти, который всю жизнь подтачивал Деби, снова ожил и не давал ему покоя. Если еще нужны были какие-то доказательства губительных последствий иностранного господства, то теперь они были налицо. Рядом с этим даже варварство японцев выглядело безобидным. Люди одного цвета кожи десятилетиями решали судьбу людей другого цвета кожи и с жаром оправдывали свое владычество, гордо заявляя, что пришли сюда «во благо управляемых». Но когда разразилось бедствие, вызванное их собственной беспомощностью, они моментально забыли о долге правительства перед народом. Они решили все бросить и бежать.
Планы эвакуации, разработанные белыми правителями, предусматривали только эвакуацию их самих и их имущества, что не помешало им захватить весь транспорт, общественный и частный, принадлежавший тем, кого они оставили на произвол судьбы. «Даже отец, решительный сторонник английского правительства, был бы шокирован таким оборотом дела», — подумал Деби.
У него оказалось много времени для раздумий, когда он карабкался по горным тропинкам на пути из Бирмы в Индию. Деби и сам не мог понять, почему отвратительное зрелище английской эвакуации задело его больше, чем зверства японцев, которые ему пришлось наблюдать. Может быть, потому, что англичан приходилось судить по ими же выработанным этическим нормам?
Они решили бросить Бирму на произвол судьбы и теперь удирали. В свободной стране такого быть не может. Там государственные служащие остались бы на своих постах хотя бы потому, что им некуда было бы бежать. У них оказался бы единственный выход — не покидать постов и бороться, исполняя свои прежние обязанности.
Впрочем, может быть, они бы удрали. Он вспомнил об офицере японской Индийской армии, который всего лишь несколько месяцев назад был офицером английской Индийской армии. При англичанах он имел чин капитана, при японцах называл себя бригадиром. Неужели такого сорта субъекты остались бы и боролись? Ведь они всегда готовы сменить флаг и поспешить с распростертыми объятиями навстречу победителю? Какая разница для этих людей, правят ли их страной англичане или японцы, немцы или еще кто-нибудь, скажем, китайцы?
Японские стражи сопровождали его до самой Кохимы, откуда он уже двигался самостоятельно, смешавшись с толпой беженцев. Для Деби была разработана биографическая «легенда» — скромный клерк из индийского магазина в Рангуне. У него не было никаких документов, удостоверяющих личность, но их ведь не было и у других беженцев. Зато в отличие от всех других Деби нес с собой кучу денег, уложенных в аккуратные пачки сторупиевых и десятирупиевых бумажек и спрятанных за поясом. Его предупредили, чтобы он не прикасался к деньгам, пока не окажется в Индии. Так он брел вместе с этой беспорядочной толпой, а затем его опросили, выдали документы, занесли в список на получение работы и в конце концов забыли на одной из человеческих свалок возле Манипурской дороги, запруженной потоком беженцев из Бирмы.
Шесть недель провел он в этом лагере, а потом снова собрался в путь, ибо получил напечатанное на машинке письмо от комиссара по делам трудоустройства иммигрантов. Его новое имя было проставлено от руки на типовом бланке. В письме сообщалось, что адресату, эвакуированному из Бирмы, господину Калураму предоставляется работа.
На северо-западной окраине Ассама с Деби побеседовал один из сотрудников Англо-индийской чайной компании и направил его в качестве помощника заведующего складом на чайную плантацию, носившую название «Холм Молчания». Непосредственным его начальником оказался тихий маленький индиец по имени Патирам.
К тому времени Деби уже принял решение. Он не станет выбирать между двумя бандами разбойников — не будет играть роль ни индийского бригадира при Ямаки, ни Гьяна при Маллигане.
Деби благодарил судьбу, подарившую ему возможность затеряться в толпе, но в то же время его угнетало ощущение неустойчивости. Что же приключилось с ним, любившим всегда быть в гуще борьбы, что заставило его отойти в сторону? Ему не нужны ни японцы, ни англичане. Он предпочитает теперь отсиживаться и ждать, чем кончится битва двух титанов за Индию.
Итак, он задумал устраниться, не поддерживать ни англичан, ни японцев. Но кто же он в таком случае — борец, нетерпеливо ожидающий начала своей схватки, или зритель, не собирающийся выходить на арену? «Быть может, — размышлял Деби, — стоило мне увидеть своими глазами все то, что Ганди называет «бесчеловечным обращением человека с человеком», как я стал приверженцем доктрины ненасилия?» Или просто-напросто встречи с такими братьями-индийцами, как Шафи, бригадир или Гьян Талвар, вызвали смятение в его душе. Он не мог бы ответить. Все «про» и «контра» были перемешаны, но одно Деби знал твердо — в нем произошла огромная перемена. Он сознавал свою беспомощность, казалось, он нуждался в чьем-то совете. Ничего не оставалось, как убеждать самого себя в том, что его жалкие усилия все равно ни в малейшей степени не повлияли бы на ход войны между англичанами и японцами. Ему следует затаиться до того момента, когда все будет кончено. У него будет теперь достаточно времени, чтобы все как следует обдумать. Рано или поздно война так или иначе кончится, ситуация упростится. Вот тогда он ринется в бой за свободу своей родины. А до тех пор все дела подождут, даже с Шафи он сведет счеты лишь после войны. Пока достаточно и того, что он, Деби, вернулся в Индию.
Даже в этом глухом уголке страны, столь удаленном от ее сердца, Деби подмечал признаки перемен. Стены домов вокруг небольшой рыночной площади в поселке Холм Молчания были испещрены наспех написанными лозунгами на хинди и бенгали, ассамском, английском:
«Прочь из Индии!» Это звучало довольно забавно. Англичане покинули Малайю, Бирму, вовсе не повинуясь таким лозунгам. А те, кто требовал их ухода, теперь томятся в тюрьмах. Никогда не удастся толпам людей в дхоти и белых шапочках выгнать англичан из страны. Лозунги эти звучали жалобно или смехотворно в зависимости от того, кто их читал — индийцы или англичане. Пришельцы из Англии могут уступить только силе. Если бы движение террористов продолжалось и распространялось по стране так же широко, как распространены идеи Ганди, пришел бы час решительного наступления. Похоже, что англичанам нужен какой-то последний толчок. Деби заметил, что здесь, в Ассаме, многие из них уже готовятся к эвакуации женщин и детей. Видимо, они уже готовы к последнему, непостижимому событию — полному отступлению из Индии.
Итак, Деби-даял ничего не предпринимал. Он ждал, когда кончится война, и делал все, что положено было делать Калураму, беженцу из Бирмы, получившему должность помощника заведующего складом на чайной плантации Холм Молчания, расположенной в северозападном Ассаме.
Когда раздался взрыв, Сундари сидела, склонившись над столом, и кроила чоли по бумажной выкройке. Стены дома вздрогнули, как будто их подбросил неведомый гигант, стекла задребезжали. Где-то внизу, словно винтовочный выстрел, хлопнула дверь.
Сундари подбежала к окну. Море было яркое, зелено-голубое под палящими лучами апрельского солнца и ровное как стекло. Но буквально у нее на глазах закачались вершины пальм и белый гребень огромной волны заклубился вдали, приближаясь к берегу. Она стояла, испуганная, держась за раму окна и прислушиваясь к шагам и взволнованным голосам на лестнице. Белый гребень приближался с непостижимой быстротой, все увеличиваясь в размерах. Скоро он превратился в колоссальную водяную стену, грозившую обрушиться на побережье. Вот он схватил маленькую парусную шлюпку и проглотил ее, не оставив и следа, а потом со свистом и гулом набросился на берег, уничтожая на своем пути утлые рыбацкие лодки и разложенные для просушки сети, пробираясь между стволами прибрежных пальм и потоками растекаясь по саду.
Балдев, лакей, горничная и садовник, ошеломленные, вбежали в комнату. Но, увидев бурлящие потоки прямо перед собой, в двухстах ярдах от обычной береговой линии, они замолчали. Теперь все четверо в оцепенении стояли за спиной Сундари и смотрели в окно.
Волна с неохотой отступала. Назад она несла с собой клочья желтой пены, какие бывают в переполненных сточных канавах. И море из зелено-голубого стало теперь грязным, цвета кипящей серы.
— Что это такое? Что случилось? — спросила Сундари.
— Наверно, бомбежка, — ответил Балдев. — Я слышал взрыв, ужас!
— Должно быть, землетрясение, — предположила горничная. — Ай-ай! Боже, спаси моих близких!
Они побежали вниз. Жители окрестных домов, собравшиеся в саду, с тревогой смотрели в сторону города: маленькое черное облако плыло высоко-высоко над холмом Малабар.
— Это дым, — сказал садовник.
— Бомбовозы разрушили город, — испугался Балдев, — японцы превратили Бомбей в щепки.
Облако набухало, росло с каждой минутой, пока не стало похоже на огромный кочан капусты, закрывший от них город.
— Пожар! Это может быть только пожар, — догадался садовник.
— Харе-рам! Боже мой! Самый большой пожар, какой бывает на свете! Должно быть, весь город пылает, ни одного целого дома — вы только посмотрите! причитал Балдев. — Посмотрите, какой дым!
— Там все погибли! — рыдала горничная. — Что сталось с моей сестрой? И с ее новорожденным?
Все понимали, что стряслось какое-то несчастье, но не могли догадаться, какое именно. Со всех сторон подходили жители пригорода, в испуге спрашивали: в чем дело?
Огромный столб дыма, словно злой волшебник-великан, в ярко-голубом небе принимал самые различные очертания, пугая людей.
— Говорят, доки загорелись, — крикнул с шоссе мотоциклист. — Несколько пароходов взорвались!
Сначала это сообщение не показалось особенно значительным. Просто еще один голос прибавился к возбужденной разноголосице.
— Что такое? Что ты сказал? — переспросила Сундари.
— Доки сгорели! — ответил ей кто-то. — Дотла!
Только теперь до нее дошло.