И все же через несколько дней в Индии не было человека, до которого не дошли бы слухи о происшествии. Причин никто не знал, детали всячески перевирали, но все понимали, что произошла одна из самых страшных военных катастроф — порт был почти полностью уничтожен, он бездействовал. Десятки судов сгорели вместе с грузом, все постройки были разрушены до основания.
Сотни индийцев погибли. Но мало кто из соотечественников печалился по этому поводу, важнее всего был результат. Многие втайне ликовали — правителям был нанесен чувствительный удар. К весне 1944 года у англичан оставалось немного друзей в Индии. Империя была готова упасть, как спелый плод манго, в руки поджидавших его японцев.
Вся страна была покрыта лозунгами, грубо намалеванными акварельными красками, мелом, углем, охрой на шоссе, на деревьях, на стенах, на автомобилях, на телеграфных столбах:
Деби-даял понял, что лозунг, который он, увидев впервые, посчитал жалкой забавой трусливых людей, распространился теперь по всей стране и приобрел новый смысл.
Как ни странно, дело неуклонно шло к тому, что насилие совершится. Похоже, что сбудется предсказание Шафи Усмана. «В самом ненасилии присутствует насилие», — объяснял он Деби. Имел ли он в виду именно такую ситуацию?
Деби-даял был изумлен и в глубине души испуган происшедшими переменами. Пытаясь разобраться в обстановке, он углубился в газетные подшивки, хранившиеся в библиотеке Холма Молчания, и охотно обсуждал текущие события с любым собеседником.
Обескураженные и напуганные массовыми арестами руководителей движения, измученные мыслью, что японские армии вот-вот хлынут в страну, люди готовы были отказаться от принятых ими обетов ненасилия. В значительной мере подобные настроения были вызваны репрессиями властей: варварские приговоры, вынесенные Ганди и Неру, безжалостные методы подавления демонстраций. Похоже было, что англичане потеряли свое хваленое хладнокровие и неожиданно решили передать управление Индией в руки сотен генералов дайеров, поручив им силой подавить национальное движение. Население жило в обстановке террора. Ухмыляющиеся английские солдаты разгоняли безобидных женщин, блокировавших улицы Бомбея, полицейские с дубинками стали непременными гостями любых собраний. В Баллиле, в Объединенных провинциях, кто-то догадался даже снова применить тактику генерала Дайера и приказал расстреливать толпу с воздуха из пулеметов. Индийский университет в Бенаресе был закрыт под предлогом борьбы с подрывной деятельностью, а его помещения превращены в казармы. Множество лагерей и учреждений Национального конгресса были преданы огню по указанию властей. На целые деревни, заподозренные в симпатиях к национальному движению, налагались непосильные штрафы.
Репрессии вызывали яростное противодействие. Толпа совершала акты насилия. Тюрьмы Индии были переполнены индийскими патриотами. Только за последние четыре месяца 1942 года были арестованы шестьдесят тысяч человек. После этого кривая неуклонно ползла вверх, но цифры не подлежали огласке. Калькуттская газета «Стейтсмен» — рупор правящих кругов — ежедневно публиковала списки националистов, приговоренных к тюремному заключению. Соответствующая колонка называлась «Уроды в нашей семье».
Казалось, что англичане сами стремятся заменить ненасилие индийских лидеров насилием террористов и, таким образом, скомпрометировать национальное движение индийцев в глазах всего мира.
Деби-даялу все это казалось мечтой, воплощающейся в действительность. Национальное движение крепло, оно превращалось в революционную бурю. Англичане словно нарочно ее накликали. Нельзя же в самом деле рассчитывать, что лучшие умы нации станут бесконечно продвигаться вперед со скоростью воловьей упряжки и руководствоваться вегетарианской логикой Национального конгресса.
Час настал. Англичане были приперты к стене, повсюду они терпели чувствительные поражения, ежедневно теряли торговые и военные суда. Еще никогда английское правление не было столь ненавистно индийскому народу, еще никогда, со времен восстания 1857 года, освобождение не казалось столь близким. Опьяненные победами японские армии стояли у ворот, собираясь с силами для последнего удара. Индия готовилась радушно встретить их, как встретили бирманцы.
И теперь этот взрыв в бомбейских доках!
Деби был убежден, что это дело рук террористов. Он восхищался точностью их замыслов, предусмотрительностью, упорством этой горстки людей, которые втайне ждали своего часа, зная, что многим из них придется пожертвовать жизнью. Они шли на смерть с легким сердцем. Радостно было думать об этих людях. Пока есть они, у Индии есть будущее.
Деби мучился сознанием собственного бездействия. Прошло уже почти два года с тех пор, как он с особым заданием и достаточными средствами был послан в Индию. Помня о высокомерии и жестокости японцев, Деби позволил себе вообще не вмешиваться в события. Но теперь, проведя два самых напряженных для страны года на Ассамской чайной плантации, сможет ли он с гордостью смотреть в глаза свободной Индии?
Деби содрогался при мысли, что он, в сущности, стал проводником ненасилия, в то время как те самые индийцы, которых он когда-то упрекал в бездействии, вынесли на себе тяжесть борьбы и подготовили почву для японского марша на Дели.
«Чало — Дели!».
Но всякий раз, когда он размышлял об этом, на память ему приходила фигура толстого, насквозь пропотевшего индийца в помятом мундире, шагающего во главе колонны. И этот образ, как дурной запах, гасил энтузиазм Деби. Что принесут с собой японцы? Что станут они делать в Дели, когда захватят Красный Форт[73]? Провозгласят ту самую «свободу», какую навязали Бирме и Андаманским островам? Сможет ли он, Деби, высоко держать голову, если японцы будут править Индией?
Он не находил себе места, мысли его путались. Добросовестно и усердно трудился он на чайной плантации, утешая себя тем, что нет ни малейших оснований предпочесть японское владычество английскому. В конце 1944 года Патирам, начальник склада, был назначен помощником управляющего. Деби-даялу тут же предложили заведовать складом. Он так привык к преимуществам безвестности и анонимности, что продвижение по службе оказалось для него неожиданным ударом. Но он решил не отказываться, зная, что слишком долго на новой должности не просидит.
Между тем колесо судьбы вновь повернулось. Японцы, которые всего лишь год назад казались неуязвимыми, потерпели целый ряд поражений в схватках с англичанами и американцами. Открытие второго фронта в Европе, в которое никто не верил, состоялось. Англо-американские и русские войска проникли глубоко в Европу, со всех сторон сжимая кольцо вокруг Германии. Крах немецких войск был теперь лишь вопросом времени. А после этого японцам придется на собственной шкуре испытать всю мощь англо-американских ударов.
От всех этих перемен у Деби кружилась голова, но такова была реальность. И хотя для Деби это была чужая война, все же победа англичан и американцев, как ему казалось, сулила теперь уже меньше ужасов, чем торжество японцев. Ему достаточно близко довелось наблюдать японцев, чтобы страшиться их появления в Индии.
«Впрочем, как бы ни повернулись события, — думал он, — война кончится не скоро, ибо японцы упрямы и у них еще достаточно сил». В глубине души он радовался тому, что до принятия важных решений еще далеко — ведь только после окончания войны ему придется снова окунуться в борьбу за свободу.
Клубок противоречий разматывался, но, как ни странно, необходимость когда-нибудь снова выступить на арену пугала Деби.
Два года тихой жизни, воспоминаний, размышлений об истине и лжи только усилили его нерешительность, ибо истина и ложь казались теперь переплетенными еще безнадежнее, чем когда-нибудь прежде. Как хотелось ему обсудить все это с другими, получить в руки путеводную нить, которая привела бы его к решению. Сколько остается ему на размышление? Сколько продлится война? Хиросима и Нагасаки напомнили Деби, что время решений настает.
Деби покинул Холм Молчания в тот самый день, когда узнал о конце войны. Он с трудом пробрался через базарную площадь, где тесными рядами стояли кули, ожидая своей порции рома, которым их обещали угостить по случаю победи английского оружия.
Окна двухкомнатной квартиры в Талкаторе выходили на один из задних дворов Калькутты — нагромождение ржавых жестянок, обрезков материи и картона, где жили, продолжали свой род и умирали люди и принадлежавшие им животные, кошки, собаки. В одной из комнат помещалась кухня, здесь же была раковина для умывания и мытья посуды. Вторая комната служила и гостиной и спальней.
Жена Босу расставила чашки для чая, подала на тарелке бенгальские сладости — сондеш. При этом она все время прикрывала лицо концом сари, как будто соблюдала парду. Двое ребятишек сновали взад-вперед, переговариваясь между собой на своеобразной смеси хинди и бенгали.
— Я могу взять отпуск дней на десять, — в конце концов согласился Босу. — Если ты так настаиваешь…
— А ты? — спросил Деби. — Не хочешь повидать его?
— Я не хотел бы больше вмешиваться в такие дела. Ты же видишь все это!
Под «всем этим» подразумевалась темноволосая, болезненного вида женщина, которая сидела у дымного очага, все еще не открывая лица, и раскатывала тесто для пирога; под «всем этим» подразумевалась и горькая бедность этого дома, и запахи заднего двора, и двое заброшенных ребятишек, и груда грязного белья, валявшаяся под раковиной в кухне.
— Ты не обидишься, если я оставлю тебе немного денег? — спросил Деби-даял.
Хозяин дома расхохотался.
— О, ты переоцениваешь меня. Я и не подумаю обижаться. Я зашел слишком далеко, чтобы отказываться от подобных предложений.
— Это не мои деньги, между прочим. Случайно достались. Тысячи рупий хватит на первое время? Я мог бы, конечно, дать тебе и больше.
— Столько я зарабатываю за целый год! Я так благодарен тебе…
— И не нужно думать, будто это обязывает тебя с чем-то соглашаться. Я хочу сказать: деньги ты получишь и в том случае, если не поедешь со мной.
— Что ты! Конечно, я хочу с тобой поехать, взглянуть на его рыло, когда он тебя увидит… Просто я связан по рукам и ногам. — И он снова сделал неопределенный жест в сторону кухни.
Деби-даял понимал его нерешительность. Босу был одним из тех, кто отделался сравнительно лёгким приговором. Его не отправили на Андаманские острова, а разрешили отбывать срок в тюрьме Барипада. Теперь он был освобожден условно и боялся вступить в новый конфликт с законом.
— Я думаю, что нам не придется применять насилие, — успокоил его Деби-даял. — Я не собираюсь с ним драться, разве только не удастся этого избежать. И все-таки, пожалуй, тебе лучше не вмешиваться в это дело.
Босу вытянул вперед руки.
— Разве я похож на человека, которому надели наручники? — спросил он со страстью в голосе. — Или, может быть, я дал обет ненасилия? Нет, я хочу принять в этом участие. В тот самый день, когда нас посадили, я решил свести с ним счеты. Не зря же я внимательно слежу за его переездами. Беда только, что семья меня связывает.
— Не стоит тебе снова связываться с такими, как я.
— Нет, нет, я должен сделать это.
— Тебе виднее.
— К тому же тебя одного не пропустят. А меня там знают. Привратник — мой знакомый. Я с ним столкуюсь.
— Туда трудно проникнуть постороннему? — спросил Деби.
— Очень. Хозяева этих старомодных борделей разборчивы как никто. Они проверяют каждого посетителя. Если хочешь туда попасть, нужна какая-то рекомендация.
Трудно было узнать в нем прежнего Босу — мальчишку-дебошира, любившего прихвастнуть своим успехом у девушек, самоуверенного завсегдатая пользовавшихся дурной славой домов в Дели и Лахоре.
— Ты думаешь, он постоянно живет там?