Море было неподвижно. С парохода спустили лодку. Почти час не могли запустить мотор. На остров высадился моряк в офицерской форме, должно быть, капитан. Остальные вернулись на борт.
Капитан взошел на холм. Меня охватило неудержимое любопытство, и, несмотря на боли, несмотря на съеденные клубни, камнем лежащие в желудке, я поднялся с другой стороны. Капитан почтительно приветствовал островитян. Его спросили, как прошло путешествие, все ли он достал в Рабауле. Я стоял за статуей умирающего феникса, не боясь, что меня увидят (похоже, прятаться бесполезно). Морель подвел моряка к скамье. Они сели и заговорили.
Я уже понял, что это за судно. Оно принадлежит гостям или Морелю и пришло, чтобы их забрать.
«У меня есть три возможности, – подумал я. – Овладеть ею силой, проникнуть на борт, дать ей уехать».
Если я овладею Фаустиной, ее будут искать и рано или поздно найдут. Неужели на всем острове нет места, где бы ее спрятать? Я помню, что, заставляя себя думать, морщил лицо, как от боли.
Еще можно вывести ее из комнаты вскоре после полуночи и уплыть на веслах – в той же лодке, на которой я приплыл из Рабаула. Но куда? Повторится ли чудо, удастся ли нам доплыть? Как мне ориентироваться? Пуститься по морю наугад вместе с Фаустиной – стоит ли это долгих лишений, которые придется вытерпеть в лодке посреди океана? А может, и коротких – вполне вероятно, что, отплыв совсем недалеко, мы пойдем ко дну. Если мне удастся проникнуть на пароход, меня найдут. Конечно, я заговорю, буду просить, чтобы позвали Фаустину или Мореля, объясню им мое положение. И может быть – если моя история покажется им подозрительной, – я еще успею убить себя или сделать так, чтобы меня убили, прежде чем мы придем в первый порт, где есть тюрьма. «Надо на что-то решиться», – подумал я. Высокий плотный человек с женственными манерами – на его плохо выбритом красном лице торчала черная щетина – подошел к Морелю и сказал:
– Уже поздно. Надо успеть все подготовить.
– Минутку, – ответил Морель.
Капитан встал, Морель, выпрямившись, торопливо договаривал что-то, потом тоже поднялся, хлопнул капитана по спине и, повернувшись к высокому – капитан тем временем взял под козырек, – сказал:
– Пошли?
Высокий, улыбнувшись, взглянул на черноволосого молодого человека с густыми бровями и повторил:
– ПОШЛИ?
МОЛОДОЙ человек кивнул.
Втроем они поспешили к музею, не обращая внимания на дам. Капитан подошел к женщинам, вежливо улыбаясь, и все медленно последовали за тремя мужчинами.
Я не знал, что делать. Сцена, хоть и нелепая, встревожила меня. К чему им надо готовиться? Но хватит волнений. Пусть они уплывают отсюда вместе с Фаустиной; все равно я буду пребывать в бездействии, слегка огорченный, но уже ничего не опасаясь.
К счастью, время отъезда еще не настало. Вдалеке мелькнули бородка и тощие ноги Мореля. Фаустина, Дора и женщина, говорившая о привидениях, Алек и трое мужчин, бывших здесь чуть раньше, в купальных костюмах спускались к бассейну. Я приблизился, перебегая от куста к кусту. Женщины, семеня, со смехом трусили вниз, мужчины прыгали и растирались, словно затем, чтобы согреться – это необъяснимо сейчас, когда светят два солнца. Я предвидел, что они будут разочарованы, глянув в бассейн. С тех пор, как я не меняю воду, он непригоден для купания (по крайней мере, нормальных людей): вода в нем зеленая, тусклая, в пене, покрыта листьями водяных растений, чудовищно разросшихся за эти дни; там плавают мертвые птицы и наверняка – живые лягушки и змеи. Полуобнаженная, Фаустина безмерно хороша. Она шумно и чуть глуповато радуется, подобно всем, кто купается на людях. Фаустина первая нырнула в бассейн. Я слышал, как купальщики плещутся и смеются.
Сначала вышли Дора и женщина постарше. Пожилая дама взмахнула рукой и сосчитала: – Раз, два, три.
Должно быть, все пустились наперегонки. Мужчины вернулись, тяжело дыша. Фаустина еще оставалась в бассейне.
Тем временем моряки высадились на берег и пошли осматривать остров. Я спрятался среди пальм.
Расскажу по порядку обо всем, что я видел и слышал вчера вечером и сегодня утром, – о событиях немыслимых, невероятных; наверное, чтобы выдумать их, судьбе пришлось немало потрудиться… Кажется, в действительности происходило совсем не то, что было описано на предыдущих страницах; кажется, мое положение иное, чем я думал.
Когда купальщики пошли переодеваться, я решил наблюдать за ними день и ночь. Однако вскоре убедил себя, что это ни к чему. Я уже уходил, и тут появился черноволосый молодой человек с густыми бровями. Мгновение епу– стя я заметил Мореля: он следил за молодым человеком, осторожно выглядывая из окна. Затем спустился по лестнице. Я был недалеко и слышал их разговор.
– Мне не хотелось говорить, пока здесь были люди. Я хочу вам кое-что открыть – вам и еще немногим.
– Пожалуйста.
– Не здесь, – сказал Морель, недоверчиво озираясь на деревья. – Сегодня вечером. Когда все уйдут, останьтесь.
– Чтобы клевать носом?
– Так даже лучше. Чем позже, тем лучше. Но главное, будьте осторожны. Я не хочу, чтобы все стало известно женщинам. От истерик у меня самого начинается истерика. Прощайте.
Он почти бегом пустился к дому. Перед тем, как войти, оглянулся. Молодой человек пошел следом, но Морель замахал руками, останавливая его. Тогда он изменил направление и стал расхаживать взад и вперед, положив руки в карманы и небрежно насвистывая.
Я попытался обдумать то, что видел, но без особой охоты. Мне было тревожно.
Прошло примерно четверть часа.
Другой бородач, седой, толстый, которого я здесь еще не упоминал, вышел на лестницу, огляделся, посмотрел вдаль. Спустившись по лестнице, он застыл перед домом, похоже, чем-то напуганный.
Морель вернулся, подошел к нему, они недолго поговорили. Я сумел расслышать лишь несколько слов: – …если бы я сказал вам, что все ваши действия и слова записываются? – Мне было бы все равно.
Я спросил себя, не обнаружили ли они мой дневник, и понял, что надо держаться настороже, победить искушение отдохнуть, отвлечься! Меня не должны застичь врасплох, Толстяк опять остался один, видно было, что он растерян. Морель появился с Алеком (молодым человеком восточного типа, с зелеными глазами). Они удалились втроем. Из музея вышли мужчины, слуги вынесли плетеные стулья, расставили их в тени хлебного дерева, большого и больного (я видел отдельные, не такие большие, экземпляры в старой усадьбе, в Лос-Текесе). Дамы расселись на стульях, мужчины устроились на траве. Я припомнил вечера на родине.
Фаустина направилась к скалам. Меня уже сердит, как люблю я эту женщину (и смешит: ведь мы ни разу не разговаривали). Она была в теннисном костюме, с фиолетовым платком на голове. Как буду я вспоминать этот платок, когда она уедет!
Мне захотелось предложить себя в спутники, поднести ей сумку или плед. Я шел за ней, держась поодаль, видел, как она уронила сумку на камень, расстелила плед, села и замерла, глядя на море или на вечернее небо, передавая им свой покой.
Мне представлялась последняя возможность попытать счастья. Я мог броситься на колени, признаться в своей любви, признаться во всем. Но я передумал. Это показалось неуместным. Конечно, женщины принимают с полной естественностью любой знак внимания. Но пусть уж лучше все разъяснится само собой. Всегда подозрительным кажется незнакомец, который вдруг, ни с того ни с сего, принимается рассказывать нам свою жизнь, говорит, что сидел в тюрьме, осужден на пожизненное заключение и что мы – смысл его жизни. Мы боимся, что все это – лишь уловка, чтобы продать нам узорную ручку, на которой выгравировано: «Боливар. 1783-1830», или бутылку с корабликом внутри. Другой способ – заговорить с ней, глядя на море, точно задумчивый и неопасный сумасшедший; обсудить тему двух солнц, отметить нашу общую любовь к закатам; немного подождать ее вопросов; в любом случае упомянуть, что я писатель и мне всегда хотелось жить на безлюдном острове; признаться, как рассердил меня их приезд; рассказать, что пришлось перебраться в сырую часть острова (это позволит занимательно описать низину и связанные с ней бедствия), и так подойти к самому главному: теперь я боюсь, что все уедут и сумерки перестанут приносить мне уже привычную радость– свидание с нею.
Фаустина поднялась. Я разволновался (она точно услышала мои мысли). Женщина пошла за книгой, которая наполовину выглядывала из сумки, лежавшей в стороне, метрах в пяти. Потом вернулась, села. Открыла книгу, положила руку на страницу и словно задремала, любуясь закатом.
Когда зашло одно из солнц, Фаустина встала. Я пошел за ней,.. затем побежал, бросился на колени и почти прокричал:
– Фаустина, я вас люблю. Я поступил так, решив, что лучше всего поддаться вдохновению, действовать под влиянием минуты. Результат мне неизвестен. Послышались шаги, на меня упала темная тень. Я спрятался за пальмой. В ушах так стучало, что я почти ничего не слышал. Морель сказал, что должен поговорить с ней. Фаустина ответила:
– Хорошо, идемте в музей. (Это я расслышал ясно.) Они заспорили.
– Я хочу воспользоваться случаем, – возражал Морель, – сейчас, пока мы вдали от музея, вдали от взглядов наших друзей.
Я услышал также слова «предупредить тебя», «ты не такая, как все», «ты умеешь владеть собой».
Могу подтвердить, что Фаустина наотрез отказалась остаться. Морель смирился.
– Сегодня вечером, когда все уйдут, будь добра подождать.
Они шли между рядом пальм и стеной музея. Морель говорил, не переставая, и часто жестикулировал. Раз, взмахнув рукой, он взял Фаустину под локоть. Дальше они шли молча.
Увидев, как они исчезли в дверях музея, я подумал, что надо приготовить себе поесть: ночью я должен быть в форме, чтобы следить за происходящим.
Звуки «Чая вдвоем» и «Валенсии» разносились по острову до рассвета. Несмотря на свои намерения, я поел мало. Не было сил смотреть на танцующих и в то же время перебирать и пробовать тягучие листья, корни, отдающие землей, клубни, похожие на мотки толстых и твердых нитей; я решил пойти в музей и поискать хлеб и другие настоящие продукты.
Я вошел в полночь через черный ход. В буфетной, в чулане – повсюду были слуги. Ну что же, я спрячусь и подожду, пока все разойдутся по комнатам. И тогда я, быть может, услышу, что откроет Морель Фаустине, густобровому молодому человеку, толстяку, зеленоглазому Алеку. Потом стяну что-нибудь из съестного и поищу способ выйти.
В сущности, заявление Мореля меня особенно не интересовало. Я страдал оттого, что у берега стоял пароход, что отъезд Фаустины близок.
Проходя через холл, я увидел призрак трактата Белидора – книги, которую унес с собой две недели назад: она лежала на том же столике зеленого мрамора, на том же краю зеленого мраморного столика. Я ощупал карман, вытащил книгу, сравнил: то были не два экземпляра одной книги, а один и тот же экземпляр, повторенный дважды; синие чернила слегка расплылись, обволакивая облаком слово Perse, в нижнем наружном углу была косая царапина… Речь идет о внешнем сходстве. Я не мог даже дотронуться до книги, лежавшей на столе, и поспешно спрятался, чтобы меня не обнаружили (сначала несколько женщин, потом Морель). Проскользнув через залу с аквариумом, я притаился в зеленой комнате, за ширмой (она была сложена домиком). Сквозь щель ширмы мне была видна зала с аквариумом. Морель отдавал приказания: