Но я был очень утомлен и сразу же заснул, строя туманные планы бегства. Прошедший день оказался беспокойным.
Мне приснилась Фаустина. Сон был очень грустным и волнующим. Мы прощались – за ней пришли – она уплывала на пароходе. Потом мы опять оказывались наедине и прощались, как влюбленные. Я плакал во сне и проснулся, охваченный безмерным отчаянием – потому что Фаустины не было со мной – и все же какой-то скорбной радостью – потому что мы любили друг друга открыто, не таясь. Испугавшись, что Фаустина уехала, пока я спал, я быстро вскочил. Пароход уплыл. Печаль моя была беспредельна, я уже решился покончить с собой, как вдруг, подняв глаза, увидел на верху холма Стовера, Дору, а потом и других.
Мне уже ни к чему видеть Фаустину. Я твердо понял: неважно, здесь она или нет.
Значит, все, сказанное Морелем несколько часов назад, – правда (но возможно, он сказал это впервые не несколько часов, а несколько лет назад; он повторял это, потому что речь его записана на вечную пластинку, входит в заснятую неделю).
Теперь эти люди и их непрерывные, повторяющиеся действия вызывали у меня неприязнь, почти отвращение.
Уже много раз появлялись они там, наверху, на холме. Какой невыносимый кошмар – жить на острове, населенном искусственно созданными привидениями; влюбиться в одно из этих изображений – еще хуже, чем влюбиться в призрак (пожалуй, нам всегда хочется, чтобы любимое существо отчасти было призраком).
Добавляю страницы (из стопки желтых листков), которые Морель не прочел:
«Поскольку мой первый план: привести ее к себе и заснять сцену моего – или нашего – счастья был невыполним, я задумал другой, наверняка более удачный.
Мы от крыли этот остров при обстоятельствах вам известных. Три условия были для меня особенно благоприятны. Первое – приливы. Второе – рифы. Третье – освещенность.
Регулярность лунных приливов и обилие атмосферных гарантируют почти непрерывное действие системы, запускающей мою машину. Рифы – это естественные заграждения, воздвигнутые против непрошеных гостей, проход знает лишь один человек – наш капитан, Макгрегор, и я позаботился, чтобы больше он не подвергался таким опасностям. Яркое, но не слепящее освещение позволяет надеяться, что изображения получатся четкими, с минимальным, незаметным отклонением.
Признаюсь вам, обнаружив столь замечательные свойства, я, не колеблясь, вложил все свои средства в покупку острова и в постройку музея, часовни, бассейна. Нанял грузовой пароход, который вы зовете яхтой, чтобы сделать нашу поездку еще более приятной.
Слово «музей», которым я обозначаю этот дом, осталось с тех пор, когда я работал над проектами, не подозревая, к чему они приведут. Тогда я думал соорудить большие «альбомы», точнее, музеи, семейные и публичные, чтобы сохранять изображения. Пришло время объявить вам: этот остров, с его постройками, – наш общий маленький рай. Я принял меры предосторожности – материальные и моральные – ради его защиты, полагаю, они будут действенными. Здесь мы останемся навечно, пусть и уедем завтра, – и будем вновь и вновь проживать эту неделю, минуту за минутой, потому что такими сняли нас аппараты; наша жизнь навечно сохранит новизну, ведь в каждую секунду проекции у нас не будет иных воспоминаний, чем в соответствующую секунду съемки, и грядущее, столько раз отступавшее назад, навсегда(Навсегда – то есть на протяжении нашего бессмертия: машины, простые, сделанные из тщательно подобранных материалов, более долговечны, чем парижское метро.) останется неведомым».
Время от времени они появляются. Вчера на холме я видел Хейнса, два дня назад – Стовера и Ирен, сегодня – Дору и других женщин. Они мешают мне, если я хочу наладить свою жизнь, надо отрешиться от этих образов.
Уничтожить их, разрушить проецирующие аппараты (наверняка они находятся в подвале) или сломать вал – вот о чем я мечтаю чаще всего, но я удерживаю себя, я не желаю обращать внимание на своих товарищей по острову; они достаточно реальны, чтобы стать наваждением. Однако, полагаю, такая опасность мне не грозит. Я слишком занят своими заботами – как пережить приливы, утолить голод, приготовить еду.
Теперь я пытаюсь устроить себе постоянную постель; если я останусь внизу, это не получится: деревья – сплошная труха, они меня не выдержат. Но пора изменить свою жизнь, ведь большие приливы не дают мне спать, а в другие дни мелкие наводнения будят меня в самые разные часы. Не могу привыкнуть к этому купанию. Сначала я не засыпаю, думая о той минуте, когда вода, грязная и тепловатая, накроет меня и я на миг захлебнусь. Мне хочется, чтобы приливы не застигали меня врасплох, но усталость побеждает, и вот уже вода, точно тяжелое жидкое масло, тихо вливается в гортань. В результате – непреходящее утомление, раздражительность, склонность опускать руки перед любым препятствием.
Я перечитал желтые листки. Нахожу, что делить средства преодоления отсутствия на временные и пространственные приводит к путанице. Может, следовало бы сказать: средства досягаемости и средства досягаемости и удержания. Радиотелефон, телевидение, телефон – это только средства досягаемости; кинематограф, фотография, патефон – архивы в полном смысле этого слова – это средства досягаемости и удержания.
Таким образом, все аппараты, направленные на преодоление отсутствия, – средства досягаемости (до того, как получить снимок или пластинку, , надо сделать их, заснять, записать).
Так же нельзя исключать вероятность того, что всякое отсутствие, в конце концов, пространственное… Где-нибудь, там или сям, непременно пребывает образ, прикосновение, голос тех, кто ушел из мира живых (ничто не теряется…).
Значит, есть еще слабая надежда, и ради нее я должен спуститься в подвалы музея и разглядеть машины.
Я подумал о тех, кого уже нет в живых: когда-нибудь охотники за волновыми колебаниями снова восстановят их. Я размечтался: быть может, кое-что удастся и мне самому. Вдруг я изобрету систему для пространственного воссоздания умерших. Скажем, использовать аппарат Мореля, дополнив его устройством, которое не позволяло бы улавливать волны живых передатчиков (конечно, крупных…).
Кто знает, а вдруг зародыш бессмертия таится во всех душах, в разложившихся и живых. Но увы! – недавно умершие так же заплутаются в лесу магнитных волн, как и те, что умерли давно. Чтобы сложить уже несуществующего человека со всеми его элементами, не прихватив ни одного чужого, надо обладать преданностью и терпением Исиды (Исида – в древнеегипетской мифологии: богиня плодородия. Мифы об Исиде тесно переплетены с мифами о ее муже – Осирисе, боге умирающей и воскресающей природы. По одному из мифов, брат Осириса Сет, желая править вместо него, убил Осириса и разбросал части его тела по всему миру. Исида разыскала останки мужа и оживила его.), воссоздавшей Осириса.
Уже созданные образы будут появляться бесконечно долго, это гарантировано. Вернее, будет полностью гарантировано в тот день, когда люди поймут: дабы защитить свое место на земле, надо исповедовать мальтузианство и следовать ему на практике.
Прискорбно, что Морель спрятал свое изобретение на этом острове. Хотя возможно, я ошибаюсь, и Морель – знаменитая личность. Если же нет, то, сообщив об этом изобретении, я мог бы добиться награды – незаслуженного прощения. Но пускай даже Морель не обнародовал свои работы, – тогда это сделал кто-нибудь из его друзей. В любом случае странно, что никто не говорил о нем, когда я уезжал из Каракаса.
Я преодолел отвращение, которое чувствовал к призракам. Теперь они меня не беспокоят. Я удобно живу в музее, избавившись от приливов. Сплю хорошо, уже отдохнул и опять ощущаю спокойную уверенность, которая позволила мне уйти от преследователей и добраться до острова.
По правде говоря, когда призраки меня касаются, мне становится слегка не по себе (особенно если я отвлекся); это тоже пройдет, и сам факт, что я способен отвлекаться, доказывает: живу я вполне нормально.
Я привык смотреть на Фаустину без эмоций, как на простой предмет. Из любопытства уже дней двадцать я хожу за ней по пятам. Это нетрудно, несмотря на то, что открыть двери – даже не запертые на ключ – невозможно (если они были закрыты, когда снималась сцена, то должны быть закрыты и при проекции). Наверное, двери можно взломать, но я боюсь, что частичная поломка выведет из строя всю систему (хотя это маловероятно).
Фаустина, уходя к себе, закрывает дверь. В одном только случае я не могу войти, не касаясь призраков: когда Фаустину сопровождают Дора и Алек. Потом эти двое быстро исчезают. В первую неделю я остался в коридоре, у закрытой двери, подглядывая в замочную скважину, но там зияла пустота. На следующий раз я решил подсмотреть снаружи и с большим риском пробрался к окну, испуганно цепляясь за шершавые камни, обдирая руки и колени (до земли было метров пять). Но окно прикрыто шторами.
Теперь я переборю себя и войду в комнату вместе с Фаустиной, Дорой и Алеком.
Остальные ночи я провожу возле кровати Фаустины, на полу, на циновке, и умиляюсь, глядя на нее, такую спокойную,– она не подозревает, что мы спим вместе, а это становится привычкой.
Человек в одиночку не может делать машины и запечатлять образы, ему остается лишь весьма несовершенный способ описывать или рисовать их для других, более удачливых.
Ничего я не обнаружу, просто глядя на эти машины: неведомые, непонятные для меня, они работают, подчиняясь воле Мореля. Завтра я узнаю все наверняка. Сегодня я не мог спуститься в подвал: всю вторую половину дня я добывал себе еду.
Если когда-нибудь изображения исчезнут, не надо предполагать, будто я их уничтожил. Наоборот, с помощью своих записей я рассчитываю их спасти. Им грозит наступление моря и наступление людских полчищ – следствие прироста населения. Больно думать, что им грозит и мое невежество, сберегаемое всей библиотекой, – здесь нет ни одной книги, которая могла бы помочь в научной работе.
Не буду распространяться об опасностях, нависших над островом, над землей, надо всеми людьми, которые забыли о пророчествах Мальтуса; если же говорить о море, то при каждом высоком приливе я боюсь, как бы остров не залило полностью; в рыбацкой таверне, в Рабауле, я слышал, что острова Эллис, или Лагунные – непостоянны, одни исчезают, другие появляются (а я вправду на этом архипелаге? Могу ссылаться лишь на сицилийца и Омбрельери).
Странно – изобретение обмануло своего изобретателя. Я тоже считал, что изображения живые, но наше положение неодинаково: Морель все задумал, он присутствовал при создании своего детища, довел его до конца, а я встретился с аппаратом, когда он был уже готов и действовал.
Эта слепота изобретателя в отношении изобретения восхищает нас, ведет к переоценке критериев… Быть может, я обобщаю, говоря о безднах в душе человеческой, излишне морализую, осуждая Мореля.
Но я, несомненно, аплодирую его попытке – явно бессознательной – обессмертить человека; он ограничился тем, что сберег чувства и, даже ошибаясь, предсказал правду: человек возникает сам по себе. В этом я вижу справедливость моей старой аксиомы – не надо стараться сохранить живым весь организм.
Рассуждая логически, мы убеждаемся, что Морель не прав. Изображения не живут. И все же, мне кажется, имея этот аппарат, стоит изобрести другой, который позволит определить, думают ли, чувствуют ли эти фигуры (или, по крайней мере, есть ли у них мысли и чувства, с которыми они жили во время съемки; конечно, нельзя проверить соотношения с этими мыслями и чувствами их сознания). Аппарат, очень похожий на существующий, будет настроен на мысли и чувства датчика: на любом расстоянии от Фаустины мы узнаем, о чем она думает, что ощущает в плане визуальном, слуховом, осязательном, обонятельном, вкусовом.
А когда-нибудь создадут аппарат еще более совершенный. Все, что думалось и чувствовалось в жизни – или в минуты съемки, – станет как бы алфавитом, при помощи которого изображение будет продолжать все понимать (как мы, с помощью букв алфавита, можем понимать и составлять все слова). Таким образом, жизнь будет хранилищем смерти. Но даже и тогда изображение не оживет: оно не сможет воспринимать ничегосущественно нового, оно будет знать лишь то, что думало и чувствовало, или последующие комбинации из пережитых мыслей и чувств.
Тот факт, что для нас нет ничего вне времени и пространства, заставляет предположить: наша жизнь не слишком отличается от посмертного существования, которое можно обрести с помощью этого аппарата.
Когда изобретением займутся умы менее примитивные – не то что Морель,
– человек выберет приятное, уединенное место, приедет туда с теми, кого любит больше всех, и будет жить вечно в своем маленьком, отдельном раю. Один и тот же сад, если сцены будут сняты в различные моменты, вместит не один рай, а неисчислимое множество, и люди, населяющие их, будут перемещаться одновременно, не сталкиваясь, ничего не зная друг о друге, почти совпадая в пространстве. К несчастью, то будет легкоранимый рай, ибо образы не смогут видеть людей, а людям, если они не послушаются Мальтуса, когда-нибудь понадобится земля даже самого крошечного райского сада, и они уничтожат его безобидных обитателей или обрекут их на небытие, рассоединив бесполезные машины (втор, прибегая к далеко не новым аргументам, рассыпается в многословных похвалах Томасу Роберту Мальтусу и его «Опыту закона о народонаселении». Мы опускаем эту часть из-за нехватки места).
1 Под эпиграфом:
Come, Malthus, and in Ciceronian prose show that a rutting population grows, until the product of the soil is spent and brats expire for the lack of aliment Поведай, Мальтус, слогом Цицерона, Что населенье размножаться склонно, Пока вконец не оскудеет Поле И Отпрысков не напитает боле Я следил в течение семнадцати дней. Никто, ни один влюбленный, не смог бы заподозрить в чем-то Мореля и Фаустину.
Не думаю, что Морель в своей речи имел в виду ее (хотя она была единственной, кто не смеялся). Но даже признав, что Морель влюблен в Фаустину, как можно утверждать, будто Фаустина тоже влюблена?
Если мы настроены не доверять кому-то, повод всегда найдется. Однажды вечером они гуляют под руку между рядом пальм и стеной музея – что странного в этой прогулке друзей?
Вознамерившись вести слежку под девизом «Ostinato rigore», я выполнил план с доскональностью, делающей мне честь: пренебрегая собственным удобством и приличиями, я придирчиво контролировал как движения их ног под столом, так и их лица, их взгляды.
Один раз вечером в столовой, другой раз в гостиной ноги их соприкасаются. Если признавать умысел, то почему отрицать рассеянность, случай?
(пер. с англ. С. Сухарева)
– автор, прибегая к далеко не новым аргументам, рассыпается в многословных похвалах Томасу Роберту Мальтусу и его «Опыту закона о народонаселении». Мы опускаем эту часть из-за нехватки места. (Примеч. издателя.) т Повторяю: ничто не доказывает, что Фаустина любит Мореля. Наверное, подозрения родились из моего эгоизма. Я люблю Фаустину, Фаустина – средоточие моей жизни, и я боюсь, что она влюблена; доказать это должен ход событий. Когда я опасался полицейских преследований, изображения на острове двигались, как шахматные фигуры, разыгрывая партию с тем, чтобы меня поймать.