После резкого толчка поезд тронулся, и Моде, вынужденный прервать свой бег, оказался па секунду прижат к перегородке в проходе возле тамбурной гармошки. Ее липкая поверхность, словно источавшая что-то жирное и холодное в эту дождливую октябрьскую ночь, проникла в его пальцы, кожу, память. Отныне она всегда будет ассоциироваться у него с понятием «ночной поезд».
Он вполне отдавал себе в этом отчет, что и делало мгновения такими волнующими. Заглядывая вперед, Мишель Моде уже видел тот день, когда он станет важной персоной и ему случится, проходя через третий класс в ресторан из своего спального вагона, украдкой дотронуться ладонями ухоженных рук до этой перегородки в надежде испытать те же чувства.
Узлы, чемоданы, обвязанные веревками, заменявшими сломанные замки, загромождали проход. Ледяной ветер врывался в оставленное открытым окно, за которым мелькали редкие огни то будки стрелочника, то ослепительной лампы, освещавшей участок ремонтируемого пути, то синего пламени паяльника. На верху впадины, по которой двигался поезд, окна домов были слабо совещены. Зеленовато-белый автобус медленно взбирался вверх по склону. Поезд вошел в туннель, и Моде с жадностью вдохнул паровозный дым и запах подземелья. Ему оставалось пройти еще один или Два вагона. Раскачиваясь, как пьяница, он шел мимо дверей куне, за которыми угадывались бледные, болезненные лица людей с мрачными, пристальными и покорными глазами, — им эта поездка в ночи напоминала бегство.
Он шел быстро. Протянув руку, чтобы в очередной раз ухватиться за медную ручку, он поискал глазами Лину, которая смотрела прямо вперед, но, даже еще ничего не видя, почувствовала его присутствие, вздрогнула, быстро повернула голову и улыбнулась.
— Пошли…
Ей не было нужды задавать вопросы. Она читала радость и гордость в его глазах. Видела, как вздрагивают от нетерпения его руки, схватившие с полки их фибровый чемодан.
Он смотрел на тех, кто мог бы стать их спутниками, с иронией, жалостью, легкой долей презрения. На трех измученных двухсуточными отпуском в Париж моряков из Шербура, один из которых был так бледен, что казалось, его вот-вот стошнит; на крестьянку лет за пятьдесят, в черном, которая словно застыла на всю ночь, положив руки на зажатую в ногах корзину из ивовых прутьев; наконец, на кудрявую мать-одиночку, собиравшуюся вынуть из лифчика грудь, чтобы покормить своего малыша.
В их присутствии Лина не посмела о чем-либо спрашивать. Мишель не сказал ей, куда идет. По прибытии на вокзал Сен-Лазар им пришлось бежать вдоль всего состава. Поезд был длинный, вагоны третьего класса находились в голове состава. Не замедляя шага, Мишель машинально поглядывал на стрелки повисших где-то в пространстве огромных часов.
— Лезь!
Он подсадил ее на скользкую ступеньку. Медные ручки перил были мокрые и покрыты угольной пылью.
Их попутчики уже устроились на ночь. Лина села тоже. Мишель остался стоять, рассматривая соседей расширенными зрачками, отчего лицо его стало более тонким, а черты более оживленными. Она понимала его состояние по неуловимо вздрагивавшим крыльям носа.
Куда он ходил и откуда вернулся с таким торжествующим видом?
— Пошли.
Поезд миновал пригороды. Освещенное кафе на углу улицы, ряд приземистых особняков, затем внезапно высокий дом, держащийся словно каким-то чудом, а в пустырном переулке — заблудившееся такси.
— Ты думаешь, Мишель, что…
Он потянул ее вперед. Они шли друг за другом, задевая перегородки купе, натыкаясь на бродящих в поисках туалета призраков. И наконец, миновав последний тамбур, увидели необычайно изысканный, спокойный, теплый свет, ковровую дорожку на полу прохода, перегородки из отполированного красного дерева.
Лина мельком заметила профиль Мишеля. Как похож он был в это мгновение на молодого зверя, который своими коварством и усилиями достиг цели!
— Входи…
Купе, отделанное серым полированным деревом, с подголовниками на спинках сидений и с фотографиями на стенках, было пусто.
— А если контролер…
Он лишь пожал плечами, прикрыл дверь и задвинул электрический колпак синими полотняными створками, напоминавшими веки.
— Вот так!
И, развалившись, удобно устроился на мягком сиденье. Наконец-то можно было расслабиться. Они были дома. Они нашли угол и могли теперь прижаться друг к другу. Выбившиеся из-под бархатного берета короткие волосы Лины были еще в бусинках холодного дождя.
Она не переставала думать о контролере:
— Что ты ему скажешь?
Он опять пожал плечами. К чему что-то предполагать? Им было хорошо. Они были в дороге. Разве одно это уже не прекрасно? Набравший скорость поезд, уносивший их в удобном вагоне первого класса, длинным гудком приветствовал первые поля.
— Видишь, все можно уладить!
Что уладить? Все и ничего Они не знали, не могли предвидеть, что ждет их в будущем. Но был сделан шаг вперед. Они двигались вперед, и Мишелю этого было достаточно.
— Какая первая остановка?
— Мант-Гасикур. Через полчаса.
«А если там кто-нибудь сядет?» — едва не вырвалось у нее.
Но она сдержалась и снова посмотрела на него. Привстав, он как раз снимал свой желтый плащ, придававший ему немного женственности. Мишель был худощав, а слишком тесный костюм делал его еще более тощим.
Его длинные пепельные волосы, вызывающие зависть девушек, были, как всегда, в беспорядке. Глаза горели лихорадочным блеском. Синеватые от малокровия тени подчеркивали скулы.
Он наклонился, чтобы рассмотреть фотографии: Мон-Сен-Мишель, Жюмьежское аббатство, трансатлантический корабль, выходящий из порта Гавра… Ноздри его вздрагивали, а губы хищно раздвинулись, как у молодого волка.
— Боишься? — насмешливо спросил он.
— Чего?
Разве она не знает, что он должен всегда видеть ее спокойной, доверчивой и безмятежной, с легкой улыбкой, которая так естественно делает еще более пухлыми ее губы?
Разве он сам не объят смутным страхом, напоминающим недомогание, толкающим его из чувства противоречия вперед и заставляющим совершать безрассудства?
— Ты подождешь меня в гостинице около вокзала.
Едва они отъехали, как ему уже не терпелось приехать.
Накануне в полночь они еще и понятия не имели об этом путешествии. Сидели, прижавшись друг к другу, в уголке мастерской их друга Лурти на вершине Монмартра, у подножия церкви Сакре-Кер, служившей им убежищем в те вечера, когда у них не было денег. Мастерская располагалась в глубине двора, над сараем. Здесь всегда можно было найти трех-четырех приятелей, с которыми вскладчину они покупали колбасу и вино.
Электричества в доме не было, так что время от времени приходилось подвертывать фитиль керосиновой лампы. Лина дремала на «диване», сооруженном из старых ящиков и матраса. Мужчины спорили, пили, а когда вино кончалось, отыскивали в карманах несколько монет и отправлялись купить еще.
Было два часа ночи, когда они спустились в город.
Лина устало опиралась на руку мужа. О чем он говорил?
Она слышала его голос, восклицания, но была слишком усталой, чтобы уловить их суть.
Ему не нравились люди, с которыми они только что расстались. Он их презирал.
— Неудачники! Сама увидишь. Они не понимают, что…
Что — что? Ноги у Лины подкашивались. У Мишеля была мания ложиться спать как можно позднее, так что в конце концов она следовала за ним как сомнамбула.
Огни площади Бланш. Она чувствовала, как он вздрагивает. Он вздрагивал от всего, что ему казалось неуловимым в жизни, внося в нее какое-то почти болезненное нетерпение, — при виде портье под красно-синей вывеской кабаре, ресторана с холлом и вращающейся дверью, бесшумного лимузина с запахнувшейся в меха женской фигурой внутри.
— Вот увидишь, придет день!..
— Конечно.
Сейчас она мечтала только о постели. Не имело значения, что это всего лишь тесный номер в меблирашках на улице Дам. Лина пошла быстрее. Ей не терпелось поскорее выйти из опасной зоны: она видела, что Мишеля со всех сторон удерживают здесь невидимые нити.
— Смотри-ка, да это Бюше!
Они были почти спасены, достигнув наименее освещенной части бульвара Клиши. Так надо же, Мишель заметил скользившую вдоль деревьев рыжебородую фигуру в широкополой шляпе художника.
— Привет, старина… Идешь домой?
— А ты?
Бюше, сочиняющий сонеты, которому едва не досталась Римская премия, вынужден был каждый вечер барабанить на рояле в одном из заведений на бульваре Рошешуар под вывеской, имитирующей название знаменитого кабаре начала века, теперь привлекающей лишь редких буржуа из провинции.
Бюше шел домой неизвестно куда. Никто не знал, чем он занимается дома. В иные вечера он появлялся в мастерской на улице Мон-Сени, тщательно причесанный, умытый, со свернутыми нотами в кармане. В другой раз его можно было встретить изможденного, в грязной одежде, похожего на клошара, и он старался проскользнуть незамеченным.
— Хочешь выпить?
— Пожалуй.
Лина пыталась робким пожатием руки высказать Мишелю свою просьбу. Но она знала, что уже ничто не может удержать его. Пока вокруг еще кипела жизнь и можно было что-то увидеть, услышать, унюхать, он не мог запереться в четырех стенах и погрузиться в опустошающий сон.
Они вошли в маленькое бистро на площади Клиши, в котором находились лишь торговка цветами и шофер такси, и устроились за оцинкованной стойкой возле вареных яиц и засохших сандвичей.
— Хозяин, два кальвадоса! Ты что-нибудь выпьешь, Лина?
— Не хочется, спасибо.
Бюше нравился Мишелю не больше остальных. Разве что подсознательно он сильнее уважал его, видя как тот опускается все ниже и ниже. Ведь рассказывали же некоторые, что видели Бюше роющимся в помойках.
Им нечего было сказать друг другу. Но это не имело значения. Вокруг был свет, отражавший в бутылках вымытые дождем щеки цветочницы и землистого цвета лицо шофера, евшего яйцо.
Но именно тут по чистой случайности и началось их приключение. Открылась дверь. Моде увидел в зеркале молодого человека в бекеше, мягкой шляпе и белых перчатках, направляющегося к стойке с самоуверенностью лунатика.
— Дайте мне кофе. — Но тотчас, оборвав себя, воскликнул:
— Ты, Бюше?.. И Моде… Что вы тут делаете?
Несмотря на свои шубу и шляпу, он тоже был из компании с улицы Мон-Сени. Мишель не мог припомнить его имя. Он не часто заходил туда. Занимался делами, точнее — был постоянно в поисках выгодного дела. Встречался с разными людьми. Вся жизнь его заключалась в погоне за влиятельными особами.
— Выпьешь с нами кальвадоса?
Во взгляде его проскользнуло беспокойство. У него явно не было денег, чтобы оплатить всем выпивку. Моде успокоил его, вытащив из кармана свой последний пятидесятифранковый билет.
— Кстати, не знаешь ли кого-нибудь, кто искал бы место секретаря? — спросил молодой человек в бекеше.
— Секретаря у кого?
— Обожди…
Он достал бумажник, набитый визитками и обрывками бумаги.
— Со мной только что говорил об этом один тип.
Похоже, место приличное, придется много разъезжать, быть может, даже в Африку…
Пребывая в полудремотном состоянии, время от времени поглядывая в зеркало, Лина вздрогнула, увидев, как напряглось лицо Мишеля.
— Выкладывай!
— Обожди… Нет, не эта… Я ведь записал на конверте… Некий господин Дьедонне, улица Канонисс в Кане.
— Чем он занимается?
— Ничего не знаю. Судя по тому, что мне о нем рассказывали, — оригинал. Прогнал уже двух или трех секретарей. Однако платит хорошо.
— Сколько?
— Не знаю. У него много замков, судов, чего-то еще…
— Ты уверен, что место не занято?
— Мне об этом сказали сегодня в два часа пополудни. Нужно обратиться к его парижскому нотариусу, мэтру Кюрсиюсу. Адреса у меня нет, но его можно найти в телефонном справочнике.
— У вас есть телефонный справочник, хозяин?
— В телефонной кабине.
Он нашел. Мэтр Кюрсиюс, нотариус, улица Эперон.
В четыре утра, лежа рядом с Мишелем, Лина еще некоторое время сознавала, что тот продолжает разговаривать с ней, но вскоре погрузилась в глубокий сон В одиннадцать она проснулась первой и еще приводила себя в порядок, когда он вскочил с постели:
— Дай мне одеться; я сейчас же иду звонить нотариусу. Скоро полдень, и он может уйти.
Погода была скверная. Потоки воды низвергались на крыши и тротуары. Он позвонил от соседнего виноторговца.
— Мэтр Кюрсиюс?.. Да, по личному… Мэтр Кюрсиюс, это вы? Я звоню относительно господина Дьедонне…
Да… Что вы сказали?
Он нахмурился. Невозмутимо спокойным голосом нотариус, рядом с которым стучала пишущая машинка, объяснил, что ему трудно дать определенный ответ, что г-н Дьедонне действительно поручил ему подыскать секретаря, но с тех пор он мог уже найти его сам.
Пусть Моде сообщит свой адрес и кто его рекомендует.
Лучше все написать и, если возможно, приложить рекомендации. Нотариус обещал заняться этим делом, так что через неделю, не более, он сможет получить ответ.
Перед выходом из бистро Мишель выпил одну за другой две рюмки перно, лоб его разгладился. Он вошел в рыбную лавку напротив, купил ракушек, лангуста и с победоносным видом предстал перед Линой, которая успела одеться и грела на спиртовке воду для кофе.
Несмотря на холод, окно было открыто: хозяйка отеля запрещала готовить еду в номере.
— Ну, что ты узнал?
— Похоже, все в порядке. Мы едем в Кан.
— Что сказал нотариус?
— Ему кажется, что место не занято.
— Кажется?
— В общем, он почти уверен.
Она знала, что Мишель лжет. И также знала, что нет никакого смысла ему перечить.
— На какие деньги ты намерен туда ехать?
От вчерашних пятидесяти у них осталось лишь двадцать, и она догадывалась, почему Мишель оглядывается вокруг: он искал, что можно было бы продать или заложить в ломбарде.
Они поженились всего пять месяцев назад, но у них уже ничего не оставалось из ценных вещей. Золотые часики Лины были проданы через две недели после приезда в Париж. Затем за смехотворную цену ушел смокинг, сшитый Мишелем к свадьбе.
Пальто Лины, приличное драповое пальто, заказанное ее родителями у лучшего портного у Валансьенне, последовало за ними.
«В нем слишком жарко в Париже. Да и к тому же оно отдает провинцией. Оно делает тебя слишком серьезной…» — говорил он ей.
— Послушай, Лина, нам непременно нужно уехать.
Надо воспользоваться этим случаем. Обожди меня. Сначала я сбегаю к Рене.
Это был друг по Валансьенну, живший у тетки на улице Коленкура и служивший в страховой компании на улице Пийе-Вилль.
В самом начале, когда Моде приехал один в Париж, чтобы занять какое-то положение, прежде чем жениться на Лине, он уже прибегал к его помощи. Он даже жил у него в те времена, когда был без сантима в кармане, вопреки неудовольствию тетки, и прятался под кроватью, когда та неожиданно вторгалась в комнату.
— Съешь хоть ракушку.
Он вернулся в два часа. Нервы его были натянуты до предела, лихорадочней, чем обычно, блестели глаза. Ему удалось наскрести всего сорок франков: Рене под унизительным предлогом выпросил их в виде аванса у кассира компании.
— Понимаешь, Лина, нужно любой ценой…
Она ожидала сцены и предвидела слова, которые будут сказаны. Яростно сжатые зубы, выставленные вперед кулаки и слезы ярости в глазах:
— Мне кажется, там я добьюсь успеха. Не веришь?
А я знаю! Уверен! Разве можно допустить, чтобы из-за глупейшей нехватки денег…
Он их всех таким образом провел, даже Рауля Бокажа, отца Лины, который всегда клялся, что выдаст дочь только за серьезного парня с прочным положением в обществе.
И все-таки отдал ее Моде! Двадцатилетнему мальчишке, незадолго до этого уехавшему в Париж и утверждавшему, что хорошо зарабатывает на жизнь!
Папаша Бокаж, слывший ловкачом, хотя всегда был немного подшофе, уступил, увидев клочок бумаги с фирменной маркой крупной газеты, где говорилось, что Мишель Моде служит репортером с окладом две тысячи франков в месяц плюс гонорар.
В тот день на улице Дам Мишель знал, чего добивался. А Лина об этом еще не подозревала. Пытаясь понять, она ждала.
— Через полгода-год я заработаю достаточно, чтобы выкупить все то, что мы продали, и даже в десять раз больше!
У Лины, пояснил он, есть еще белье, ее приданое от матери.
— Пойми, это белье не для тебя. Оно годится только для жалкой провинциалки. Когда я добьюсь успеха…
Она не стала сопротивляться, иначе сцена затянулась бы, и он стал бы колотить кулаками в стену, как поступал всякий раз, когда ярость захлестывала его, В четыре часа они отправились на улицу Блан-Манто.
Их ожидало разочарование. Муниципальный ломбард был закрыт. Но Мишеля нелегко было сбить с пути. Они обошли какие-то жалкие лавчонки, где старые евреи грязными пальцами ощупывали белье Лины, предмет за предметом, доставая из чемодана.
В шесть часов, разбогатев на триста двадцать франков и перекусив в пивной на Больших бульварах, Мишель попросил:
— Официант! Принесите расписание поездов.
Он хотел уехать тотчас. Ночным поездом можно было добраться до Кана в два часа восемь минут.
— Что ты собираешься делать в два часа ночи в незнакомом городе? Лучше поедем первым утренним поездом.
Как она не понимала, что ночной поезд был нужен для приключения, для приезда на незнакомый вокзал с его зловещим залом ожидания, с лежащими на лавках людьми, со следами мокрой тряпки на полу?!
— Я хочу явиться к господину Дьедонне как можно раньше.
— Раз ты говоришь, что место не занято, что нет других претендентов, зачем спешить?
— Разве можно быть уверенным?
Ему было страшно! Он буквально дрожал от страха!
Лучше было, ни о чем не думая, броситься вперед очертя голову.
Они прибежали на улицу Дам. Собрали вещи, от которых всего и осталось, что но рубашке, пара чулок, спиртовка, две тарелки и приборы.
— Знаешь, я чувствую, что решается наша судьба.
А когда он что-либо чувствовал, то уж не терпел никаких препятствий на своем пути.
— Нужно оплатить номер, — заметила Лина.
— Тогда у нас не останется денег на поездку.
Он заставил ее спуститься первой, чтобы убедиться, что там никого нет, и с чемоданом в руке обождал сигнала на лестнице. После чего ринулся вперед, выскочил на улицу и, не оглядываясь, добежал до бульвара Батиньоль, в то время как Лина медленно побрела мимо домов.
— Не волнуйся. Потом мы все возместим!
Такова была малоприятная сторона их приключения.
Ее следовало поскорее выбросить из памяти. Он больше никогда не станет о ней вспоминать. Однако, закрывая глаза, ему случалось…
Да нет же! Поезд мчался вперед. Они сидели, прижавшись друг к другу, как две кошки возле огня. Рука Мишеля поглаживала кожу жены в вырезе корсажа.
— Осторожнее, Мишель. Сюда могут войти…
— Все спят…
— Я боюсь.
Неужели она испортит ему удовольствие, отказавшись заняться любовью этой ночью в приятном одиночестве купе первого класса?
Потом она уснула, вздрагивая всякий раз, когда ей казалось, что в проходе раздаются шаги контролера. Он же встал, прижался к запотевшему оконному стеклу, прорезаемому длинными дождевыми потоками, пристально вглядываясь в то, что проносилось мимо, и впитывая все — огни деревень, маленькие станции, белые шлагбаумы на переездах. Все ему нравилось, он испытывал чувство наслаждения, поэтому, когда поезд остановился в Эвре на десять минут, не сумел победить искушения и, несмотря на опасность привлечь внимание контролера, бросился в буфет, чтобы выпить вина и купить яблоко для Лины.
— Где мы?
— В Эвре.
— Который час?
— Полночь.
Запах яблока, которое она ела, захлопнувшиеся с шумом двери купе…
Этот привкус поезда остался у него в горле, проникнув глубоко внутрь. Он не мог от него отделаться и потом, когда они брели через пустынную площадь, звонили в дверь гостиницы для приезжих, шли за ночным сторожем в стоптанных башмаках в номер без водопровода и с постелью под покрывалом.
— Не забудьте разбудить меня в восемь часов.
Он сам проснулся в семь. Еще не совсем рассвело.
Побрившись с холодной водой, Мишель оделся и пошел бродить по улицам, лоснящимся от дождя, дважды миновав один и тот же канал и наконец обратился к мусорщику, чтобы узнать, где центр города.
В восемь он уже был на узкой, с неровной мостовой и почти отсутствующими тротуарами улице Канонисс, по обе стороны которой высились старые особняки с каменными тумбами по бокам.
Дом номер 7, который ему показали, выходил на улицу огромными зелеными воротами с двумя глухими стенами по обе стороны. Чтобы увидеть то, что находилось за ними, следовало отойти подальше, и только тогда можно было заметить покрытую шифером крышу дома.
Удобно ли было являться в такую рань? Засунув руки в карманы плаща, в промокшей от дождя шляпе он стал прогуливаться по улице. Его немного мучил голод, и он зашел в кафе выпить кофе с рогаликом.
«Позвоню в девять», — решил он.
Но сделал это в половине девятого. Потянув на себя медную ручку, он услышал в тишине двора усиленный тонким шелестом дождя звон монастырского колокола, торжественные звуки которого не нашли никакого отклика.
Обождав немного, он отступил в надежде разглядеть за стеной окна и позвонил еще раз.
В доме напротив на первом этаже открылось окно с геранью, и женщина в бигуди спросила его:
— Что вам угодно?
— Это дом господина Дьедонне?
— Там никого нет.
— Вы не знаете, где я могу его найти? Срочное дело.
— Вчера он был здесь, но вечером они уехали. На машине. У вас есть шанс найти его в деревне.
Следовало ли ему признаться, что он не знает ничего о г-не Дьедонне и не ведает, где находится эта деревня.
Женщина стала закрывать окно, за которым в полумраке можно было различить девочку, ожидавшую, чтобы мать одела ее.
— Простите, мадам, вы не знаете его точного адреса?
— Нет. Где-то около Арроманша.
Может быть, Мишель не напрасно верил в чудеса?
Одно из таких чудес как раз произошло. Со стороны улицы Сен-Жан раздались чьи-то шаги. Даже не посмотрев туда, женщина сказал:
— Это почтальон. Узнайте у него.
Действительно, почтальон сообщил ему, что г-н Дьедонне проживает на вилле «Воробьиная стая» между Курселем и Арроманшем.
— Если вы поторопитесь, то еще успеете на местный поезд, отходящий с Рыночной площади.
Мишель оставил Лину в гостинице спящей. Теперь у него не было времени забежать за ней.
Он поспешил, чтобы не опоздать.
«Позвоню ей потом. К тому же она наверняка не готова и не сможет поехать со мной».
Запах мокрой капусты, и особенно цветной, означал, что он достиг овощного рынка. Два местных узкоколейных поезда чернильного цвета стояли посреди площади почти вплотную к корзинам.
— Как проехать до Арроманша?
— Первым… Поторопитесь…
Он успел тем не менее проглотить рюмку белого вина в одном из рыночных кабачков. Жалко, что нельзя подольше насладиться атмосферой этого маленького заведения. Он совсем взмок от быстрой ходьбы и вскочив на заднюю площадку, остался на платформе, куда со всех сторон, как хрустальные стрелы, падали тяжелые струи дождя.
Они миновали первую деревню, когда из теплого вагона появился контролер, и только тогда Мишель вспомнил, что не оставил Лине денег, что у нее в сумочке не было ни сантима.
Но ведь она находилась в гостинице и могла что-нибудь заказать в долг! По приезде на место он позвонит ей. Только как это сделать? Ночью он не обратил внимания на вывеску меблирашек. А рядом с вокзалом их было несколько.
Впрочем, лучше пока об этом не думать. Он закурил сигарету, на ее середину упала капля дождя, оставив на бумаге серое пятно. Табачный дым на некоторое время повис в воздухе, но затем его прогнал ветер, и он растворился в дожде.
Когда они с контролером, оба засунув руки в карманы, с красными носами и пританцовывая от холода, стояли на задней площадке, тот сказал:
— Какой сегодня день? Пятница? Значит, в Лбюке рынок и у вас есть шанс, подождав с четверть часа, пересесть в Лангрюне на уистреамский поезд. Если он только не придет раньше времени, — прибавил он. — От него всего можно ожидать. Прибывает то до времени, то с опозданием.
Мишель решил воспользоваться остановкой в Лангрюне и попробовать дозвониться до Лины. Она наверняка снова уснула. Ему казалось, он видит, как она спит, закинув руку под голову. Он ведь не задернул штору.
Наверное, ей помешает уличный свет со двора, отражающийся на оцинкованном подоконнике. Теперь она скоро проснется и обнаружит рядом с собой пустое и холодное место.
Живые изгороди подходили вплотную к маленькому черному поезду, поля под набухшим от дождя небом простирались до самого горизонта. Мишель с удовольствием представлял себе их номер и жену, которая с заспанными глазами ищет спички, чтобы разжечь спиртовку и поставить на нее утюг. Забавляясь, он вспоминал подробности: голые ноги на тонком коврике, кусок красноватого линолеума в туалетной комнате. Ему запомнились цвет обоев, вокзальная площадь, вывески с большими белыми буквами, но он не мог вспомнить, был ли это отель «Железнодорожный» или отель «Для путешественников».
Мишель дал себе слово, что, как только поезд остановится, он тотчас сбегает к телефону в первое же кафе. Еще не доехав до Лангрюна, Мишель ощутил в воздухе водяную пыль, принесенную западным ветром с моря. Облизнув губы, он почувствовал соленый привкус и раздул ноздри, стремясь уловить аромат водорослей.
Поезд остановился на маленькой площади. На соседний путь должен был прибыть ожидавшийся узкоколейный поезд из Уистреама. Поначалу Мишель увидел только обычную деревню, но, спустившись на землю, обнаружил в конце улицы кучу песка и гравия, пустырь, заброшенную стройку. Все тут было пронзительно белого цвета. Еще более яркого белого цвета птицы выделялись на сумрачном фоне неба. Поняв, что перед ним море, Мишель бросился вперед и увидел кипевший пеной вал, неумолимо надвигающийся из морских просторов и разбивающийся о берег.
Он впервые видел море. Знакомство состоялось в день, когда оно было свинцово-серого цвета, так что небо казалось светлым. На неухоженном пляже он увидел несколько развороченных кабин, а обернувшись — два убогих отеля с запертыми ставнями.
Но Мишель не испытывал чувства разочарования. Не боясь показаться смешным, он подбежал к кромке воды, и волна лизнула его ботинки. Наклонившись, он смочил руки, подобрал длинную липкую водоросль, понюхал ее, наклонился снова, поднял разбитую раковину и спрятал в карман.
Гудок уистреамского поезда вернул его к действительности. Он побежал было обратно, но понял, что еще есть время, и отправился выпить.
Думая о Лине, он не испытывал никаких угрызений совести. Их гостиница наверняка не была ни «Железнодорожной», ни «Вокзальной», ни отелем «Для путешественников».
Кальвадос обжег ему горло. На полу лежали ящики со свежим уловом, за одним из столиков сидели рыбаки.
— Еще одну, хозяин. Побыстрее.
С этой минуты он уже почти все время видел море, во всяком случае дюны, вдоль которых они проезжали и в которые их маленький черный поезд, казалось, норовит въехать. Его возбуждение все возрастало. Ему хотелось бежать. Ехать все быстрее. Ему не терпелось все узнать. Ему было страшно.
Контролер подбежал предупредить его, когда они подъедут к «Воробьиной стае».
— Там нет остановки, — сказал он, — но я скажу машинисту.
…Куда запропастился этот контролер? Наверняка болтает в головном вагоне, А если он о нем забудет?
Мишель увидел ожидающих поезда крестьянок с сумками. Поезд остановился. Они ничего не слышали о «Воробьиной стае». Они не знали никакого г-на Дьедонне.
Слева от железной дороги до самого горизонта тянулись болота, покрытые рыжими кустарниками, а справа чередовались усыпанные галькой дюны.
Наконец поезд остановился. Он бросился к контролеру, — Это еще не ваша.
Проехав еще два-три километра, контролер показал ему на одиноко стоящий в дюне дом.
— Это и есть «Воробьиная стая»?
Тот кивнул. Не дожидаясь полной остановки состава, Мишель спрыгнул на песчаный грунт.
И тут внезапно почувствовал, что у него горят щеки.
Напрасно он столько пил — три или четыре раза во время пути он бросался в первый же кабачок. Вкус кальвадоса навяз во рту. Г-н Дьедонне может услышать этот запах.
После выпивки жесты Мишеля становились более решительными, взгляд быстрым, почти озлобленным.
С трудом борясь с чувством разочарования, он смотрел на удаляющийся поезд и на странный дом, так мало похожий на то, что он ожидал увидеть. На необъятном пространстве, в двадцати метрах от дороги, без всякой ограды вокруг, виднелось только это казавшееся недостроенным, но уже состарившимся строение. Оно было чуждо этому пейзажу, словно перенесено по ошибке откуда-то из пригорода или маленького городка.
Эта большая трехэтажная постройка из потемневшего кирпича, слишком высокая, с двумя голыми навесами, была возведена явно для того, чтобы составлять часть улицы с такими же домами, но уж никак не пребывать в одиночестве. Перед запертой дверью стоял грузовичок с плохо закрытым и стучавшим от ветра капотом. Сделав полукруг, словно для того чтобы осторожности ради разведать подступы, Мишель приблизился к дому.
Возбуждение его прошло. Он начал терять самоуверенность. Зачем он сюда приехал? На что надеялся, пустившись на розыски г-на Дьедонне, о котором ничего не знал? Он чувствовал себя опустошенным и озябшим на ветру, теребившем мокрый плащ на его худой фигуре, и снова подумал о Лине, которая занимается теперь своими делами в жалкой комнатке в Кане.
Чтобы покончить с этими мыслями, он протянул руку к звонку, но сразу же убедился, что тот отсутствует. Если бы не грузовичок, он подумал бы, что дом пуст, что в этих стенах никто никогда не жил. Он постучал. Потом, охваченный паникой, которую всячески пытался преодолеть, постучал еще раз. Обойдя дом со стороны моря, Мишель обнаружил другую, засыпанную песком дверь и прижался лицом к ее стеклу.
В полутьме комнаты он наконец обнаружил плотную неподвижную женскую фигуру, смотревшую в его сторону. Потом он понял, что это старуха с прядями седых волос, выбивавшимися из-под чепца. Она подошла к двери, сняла засов и открыла ее.
Отчего она смотрела на него, ничего не спрашивая?
— Здесь проживает господин Дьедонне? — осведомился он.
— А что вам от него надо? — невозмутимо спросила та в свою очередь.
— Я от его парижского нотариуса Кюрсиюса.
Убедило ли ее это? Или что-то вызвало сомнения?
Понадобилось время, прежде чем она произнесла:
— Обойдите дом. Я вам открою.
Оказавшись снова перед главным входом, он услышал ее шаги в коридоре, потом повернулся ключ в замочной скважине.
Коридор был узкий, выложенный желто-красной плиткой, как в буржуазных домах. Через витражные фрамуги проникал красноватый свет. Справа была вешалка, подставка для зонтов, слева — две темные, выкрашенные под дуб двери, затем лестница на второй этаж — гам слышался шум.
— Проходите сюда.
Ему показалось, что старуха собирается оставить его одного, но та вошла следом и прикрыла дверь. Они оказались в комнате, служившей, видимо, гостиной. Стены были обиты черными метровыми панелями, над ними был натянут коричневый гобелен, местами отклеившийся и разорванный там, где торчали гвозди для подвески картин.
Мишель невольно попробовал определить запах этого помещения.
— Господин Дьедонне дома? — нерешительно спросил он.
Мебель была сдвинута в угол — пустые книжные полки, нагроможденные друг на друга кресла, стол в стиле Генриха III, с резными львиными головами по углам.
— Вы знакомы с господином Дьедонне? — спросила старуха.
Он едва не солгал.
— Я знаю его по имени. Мэтр Кюрсиюс сказал, что он ищет секретаря и что я могу ему подойти.
Ему не нравились спокойствие и подозрительность, с которыми она рассматривала его с головы до ног, словно жалея, что впустила в дом и размышляя, не выставить ли за дверь. Самым поразительным в ней было то, как неподвижно и молчаливо она стояла.
— Ладно, — вздохнула она наконец. — Когда он сойдет вниз, я предупрежу о вашем приходе.
И удалилась, неслышно скользя на войлочных подошвах. Ему показалось, что некоторое время она еще постояла за дверью, прислушиваясь. Старуха не предложила ему сесть, хотя тут стояли разрозненные стулья, заваленные старыми бумагами, нотными тетрадями и разными предметами.
«Видимо, он переезжает», — подумал Мишель, чтобы успокоить себя.
Над его головой раздавались тяжелые шаги. Там кто-то расхаживал взад и вперед, слышался глухой шум, словно переставляли мебель, звучали отголоски разговоров, — это укрепило его в мысли о переезде.
У него не было часов, и он подумал, что теперь, наверное, около одиннадцати. Ему было холодно. Комната не отапливалась. Она пропиталась сыростью.
Мишель опять подумал о Лине, испытывая угрызения совести за то, что не позвонил, и вздрогнув при мысли, что придется признаться ей в том, что он затеял пустое дело.
Может быть, знакомый, встреченный на площади Клиши, ошибся? Он никак не мог вспомнить его имя. Но ведь нотариус Кюрсиюс подтвердил ему, что г-н Дьедонне ищет секретаря.
Дверь, ведущая в соседнюю комнату, была приоткрыла. Он подошел на цыпочках, заглянул в нее и увидел огонь в очаге, стол, стулья, окно без шторы, за которым угадывались дюны и серые волны моря. Успокоил его телефон на стене.
Что поразило его внезапно в шуме, доносившемся со второго этажа? Явственно различались шаги многих людей, и в том числе гулкое постукивание деревянного проюза. Что они там делали?
Прошло с четверть часа. Один из мужчин стал спускаться вниз. Может быть, эго…
Да нет — голос в глубине коридора произнес:
— Скажите, мадам Жуэтта, у вас есть…
Конец фразы он не расслышал. Мужчина, вероятно, вошел в кухню и спустя некоторое время снова стал подниматься наверх. Похоже, он нес полное ведро. А вот раздались и более знакомые звуки: в печь стали загружать уголь.
Пять минут тишины. Затем рассерженный голос, запах смолы, дым, проникший через дверную щель. Наверху никак не могли разжечь огонь. Мужчины спорили, спускались вниз, наполняя дом гамом.
— Говорю вам, достаточно.
Двое других что-то бормотали.
— Послушайте, господин Дьедонне…
— Хватит.
Их выставили на улицу. Дверь с шумом захлопнулась.
Послышались шаги, скрежет стартера, которым пытались завести грузовичок.
— Жуэтта! Жуэтта! Где Арсен? Сейчас же пришли мне эту свинью!
Его, видимо, прервали. Значит, старуху звали Жуэттой? Она что-то тихо говорила. Был слышен только шепот. Затем снова наступила тишина. Шаги старухи стали удаляться в сторону кухни, дверная ручка бесшумно повернулась.
Мишель инстинктивно выпрямился и обернулся, словно почувствовав опасность. Дверь открылась. На пороге стоял мужчина, явно в дурном расположении духа, и молча смотрел на него.
От обыденности этой фигуры можно было прийти в отчаяние. Но с чего Мишель взял, что должен увидеть какого-то необыкновенного человека? Перед ним был небольшого роста худощавый мужчина с лицом без возраста — ему можно было дать между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, — небрежно одетый в плохо сшитый серый костюм. Опустив глаза, Мишель увидел под одной брючиной деревяшку.
— Извините, что побеспокоил вас, — начал Мишель. — Мэтр Кюрсиюс сказал мне…
Словно не замечая его, мужчина подошел к другой двери и открыл ее:
— Входите!
А сам подошел к очагу и прижался спиной к камину.
— Если бы я знал, что у вас есть телефон… Мэтр Кюрсиюс сказал…
— Когда вы с ним виделись?
— Вчера утром. Собственно говоря, не я лично. Один из друзей…
Мужчина подошел к телефону и покрутил ручку:
— Алло!.. Дайте Одеон, двадцать семь — тридцать семь… Да… Срочно…
Это был телефон нотариуса с улицы Эперон. По-прежнему не понимая, отчего он так цепляется за место, о котором понятия не имел, словно оно было его последним шансом в жизни, Мишель пустился в лихорадочные объяснения:
— Прошу меня извинить… Наверное, я не должен был… Но мне сказали, что вы ищете секретаря, и я…
— Что? Кто ищет секретаря?
— Но, господин Дьедонне… Я полагаю, что господин Дьедонне — это вы? Мне посоветовали обратиться к мэтру Кюрсиюсу. Он дал понять, что место не занято, но был в этом не совсем уверен.
Почему этот внешне ничем не примечательный человек с протезом производил на него такое сильное впечатление? Повернувшись к огню и аккуратно положив в него полено, он снова выпрямился, давая понять, что слушает.
— Сказать по правде, он посоветовал сначала прислать ему письменное прошение вместе с автобиографией. Вероятно, так и надо было поступить. Но я побоялся, что тем временем место окажется занято, и поехал сам.
Зазвонил телефон. Г-н Дьедонне снял трубку:
— Алло! Кюрсиюс?.. Да… Нужда отпала… Вам звонил некий…
Он вопросительно взглянул на своего гостя.
— Моде… Мишель Моде… Да-да… Забыли имя? Не имеет значения. Что вы ответили?.. Да… Спасибо…
Он повесил трубку. Наступило молчание. Мишель лихорадочно соображал, что бы еще сказать. В комнате, куда проникло немного дыма, было очень тепло.
Должно быть, в печи на втором этаже была плохая тяга.
— Вы давно на мели?
— Время от времени я печатаюсь в газетах. Вначале всегда трудно. Надо создать себе имя. А я всего год в Париже. До этого я жил в Валансьенне у родителей.
— Чем они занимаются?
— У отца магазин грампластинок.
— Он хорошо зарабатывает?
— Похоже, дела идут неважно. До этого он представлял американскую фирму пишущих машинок.
Отчего ему так хотелось понравиться этому человеку, который смотрел на него с полным безразличием? Улыбнувшись, Мишель продолжал:
— Отцу никогда не везло в делах. Голова у него полна идей, их даже слишком много, но.., — Вы печатаете на машинке?
— Да.
— Знаете стенографию?
Он солгал:
— Да… Немного. Думаю, достаточно, чтобы…
— Военную службу отбыли?
— Досрочно, чтобы…
Надо было сказать — чтобы жениться, но какой-то инстинкт подсказал ему, что лучше об этом промолчать.
— …чтобы поскорее попытать счастья в Париже…
Мне двадцать в горой год.
Они по-прежнему стояли, хотя вокруг было полно стульев, добротных старых стульев с кожаными сиденьями. Комната была почти меблирована: большой стол посередине, кресло у огня, два просторных шкафа, а неподалеку от телефона — американский письменный стол, весь заваленный бумагами.
— Вас предупредили, что секретари у меня не задерживаются?
— Да.
— Сколько у вас денег?
Слегка сбитый с толку, Мишель, улыбнувшись, ответил.
— Думаю, ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуться в Париж.
— Где ваш багаж?
— Я оставил чемодан в Кане. Не могу вспомнить название гостиницы. Я уже говорил — у меня было опасение, что место занято… Я спозаранку отправился на улицу Канонисс. Там мне сообщили…
— Кто именно?
— Почтальон. Он сказал, что вы, должно быть, на своей вилле. Мне повезло, я успел на поезд узкоколейки.
У меня диплом бакалавра…
Ему показалось, что этого можно было и не говорить.
— Вы уверены, что не знаете, кто я?
— Клянусь. Мне только назвали господина Дьедонне.
Он испытывал странное чувство. Этот негостеприимный дом посреди дюн был совершенно не похож на тот, который Мишель себе представлял. Ни захламленные комнаты, ни старуха, столь нелюбезно встретившая его, явно не способны были его прельстить.
А тут еще этот дурно одетый, неухоженный, неприметный человек, понравиться которому Мишелю почему-то хотелось все больше.
— Прошу вас взять меня на испытательный срок.
Если я не справлюсь…
О чем думал его собеседник — этого он никак не мог понять. Ясно было только, что с подобными людьми он еще никогда не сталкивался. Едва взглянув на него, г-н Дьедонне сразу разгадал его, определил ему цену. Так почему он мешкает с ответом? Он явно тянул и, казалось, был недоволен собой больше, чем Мишелем.
— Моя фамилия Фершо, — сказал он, взглянув на него в упор.
А так как его гость никак не отреагировал, то добавил:
— Дьедонне Фершо, Фершо-старший… Вы не читаете газет?
— Прошу прощения… Я не знал…
Как он мог предположить, что перед ним тот самый Фершо, о котором столько говорили в последнее время!
Мишель задрожал от волнения, узнав, что перед ним человек, который владел большей частью Убанги, ворочал миллионами и на равных вел борьбу с государством, Видя, что тот по-прежнему наблюдает за ним, Мишель пролепетал:
— Извините меня. Я не ожидал… Теперь мне понятно…
— Что вам понятно?
— Мне сказали, что если я стану вашим секретарем, то придется много путешествовать.
— Вот уже много месяцев, как все мои разъезды — отсюда в Кан и обратно. Надеюсь, вы не женаты?
— Разумеется, — стараясь выдавить улыбку, прошептал Мишель.
— Сколько вы хотели бы получать?
— Не знаю. Сколько положите…
— Здесь у вас будет кров и стол. Так что много денег вам не потребуется. Для начала я буду давать вам восемь со ген на мелкие расходы.
Это была смехотворная сумма, почти столько же зарабатывала в Париже хорошая кухарка. Лина никогда не сможет прожить на эти деньги, часть которых понадобится ему самому. Тем не менее он ответил:
— Как вам будет угодно.
Тогда Фершо подошел к двери и приоткрыл ее:
— Жуэтта!.. Поставь два прибора.
Он вернулся назад.
— Можете снять плащ. В вестибюле есть вешалка.
— Я видел.
— Только не оставляйте дверь открытой. Я не терплю сквозняков. Большой недостаток этого дома заключается в том, что его трудно протопить. Как раз, когда вы пришли…
И Фершо, который судился с правительством, с банками, с финансовыми воротилами, Фершо, которому грозило разорение, если не кое-что похуже, с горечью стал рассказывать:
— Я привез из Арроманша новую печь. Печник заверил, что она в порядке. Это уже третья печь, которую я пробую за неделю. Оказывается, невозможно найти исправную, которая бы не дымила. Печники болваны.
Завтра же потребую, чтобы разломали камин и поставили новый. Да снимите же плащ!..
Когда Мишель вернулся, Фершо продолжал:
— Надо подумать, где вас поселить. Есть комната рядом с Арсеном. Арсен — мой шофер. Не знаю только, есть ли там кровать.
— Я не привередлив.
— Разве вам не нужна кровать? Не говорите глупостей. Жуэтта! Жуэтта!..
К великому удивлению Мишеля, возникшая в дверях старуха спросила:
— Чего тебе?
— Есть в доме свободная кровать?
— Ты его оставляешь?
— Оставляю. Он будет спать в комнате на третьем этаже рядом с Арсеном. Арсен вернулся? Куда он пропал?
— Я послала его в Кан.
— И ничего мне не сказала! На две поездки, знаешь, сколько бензина уйдет?.. Обед готов?
— Подать сюда?
Мишелю показалось, что Фершо смутился. Где же он обычно ел? На кухне со старухой, которая обращалась к нему на «ты»?
— Сюда. Да поторопись. В два часа я жду Мореля.
Он поправил поленья в очаге. По-прежнему не присаживаясь и пристально поглядывая на Мишеля, он сразу отворачивался, когда встречался со взглядом молодого человека.
Теперь уже молчание беспокоило и его, потому что он решил пояснить:
— Морель — мой поверенный в делах. Он живет в Кане. Если я здесь то отчасти из-за него. Это порядочный прохвост. Быть может, самый крупный во Франции. Его выгнали из коллегии адвокатов, но ему все нипочем. Вы с ним познакомитесь. На вид это вполне порядочный человек.
Взглянув на длинные волосы Мишеля, он заметил:
— Вы очень хотите походить на художника?
— Я всегда так хожу. Но если вам угодно, я постригусь.
— Да. Заезжайте к парикмахеру. И купите себе такой же галстук, как у всех.
Мишель носил бабочку.
— Арсен отвезет вас в Кан, чтобы забрать багаж.
Возможно, ему придется заехать на улицу Канонисс, чтобы прихватить простыни. В этой развалюхе нет ничего. Я снял ее вместе с мебелью. Похоже, тут уже лет десять никто не жил. Вам понадобится письменный стол.
Не знаю только, где его поставить. Пошли посмотрим вместе.
Приоткрыв дверь в холодную гостиную, он тотчас закрыл ее. Они вышли в коридор, в глубине которого находилась кухня.
— Удобнее всего было бы, чтобы вы расположились на втором этаже: я всегда там… Во всяком случае, буду там, когда мы справимся с этой окаянной печкой… Идите первым… Идите, я сказал!
Он шел за Мишелем, постукивая деревяшкой, и говорил, чтобы не молчать. Выкрашенные под мрамор стены приобрели бурый цвет старой, прокуренной трубки.
Прежде на лестнице лежали ковры — сохранились крепления для медных штанг.
— Кстати, совсем забыл об антресолях.
Между двумя лажами находилась площадка, две ступеньки и узкая комната рядом с туалетами. Она была совершенно пуста. Через разбитое стекло в помещение проникал влажный воздух.
— Не забудьте привезти из Кана немного замазки.
Я видел в подвале куски старого стекла. Можно будет заделать.
— Хорошо, мсье.
— А теперь поищем стол и стул. Вам еще понадобится печь…
Они поднялись на второй этаж, где размещались три довольно просторные комнаты, две из которых были забиты мебелью.
— Вот подходящий стол. Беритесь за край.
Фершо взялся за другой. Смущенный Мишель запротестовал:
— Я снесу его сам.
— Делайте, как я сказал. Осторожнее в двери.
Потом они вернулись снова и выбрали два стула.
— На улице Канонисс есть пишущая машинка. Но нельзя же ее все время таскать туда и обратно. Так что возьмите напрокат в Кане. Подойдет и старенькая — пользоваться ею придется не часто.
— Хорошо, мсье.
— Купите также карандашей и блокнот для записей.
Арсен вам покажет магазин. Напомните, чтобы я дал денег.
— Да, мсье.
Третья комната, в которую они не зашли и из которой попахивало дымом, по всей видимости, была комнатой самого Фершо. Тот легко расхаживал по этому полупустому дому, похоже, не замечая ни потеков на стенах, ни жирных и грязных панелей, ни зловещего скопления мебели, говорящего о поспешной распродаже с молотка.
— Вам понадобится лампа. Это в ведении Жуэтты…
Значит, на вилле не было даже электричества.
— Все готово! — крикнули снизу.
— Пошли есть.
На столе появились скатерть, графин с водой и графин с красным вином. Салфетка Фершо была засунута в самшитовое кольцо.
— Дай и ему кольцо, Жуэтта.
— Представь себе, я уже об этом подумала! Ешь.
В супнице, такой же, как в деревенских домах, дымился суп. Закуски не было. На второе подали жареную сельдь с вареной картошкой, затем сыр и яблоки. Фершо съел только сельдь. Но зато пять штук.
Старуха, ворча, приходила и уходила. Ясно было, что она считает нового секретаря проходимцем и сердится на Фершо, что тот взял его на службу.
— Я дам тебе список всего, что надо привезти из Кана, — сказала она хозяину дома.
Тот ел с аппетитом, поставив локти на стол. Пил только воду. Мишель не решался налить себе вина.
— Вы не пьете вина?
— Если позволите…
Фершо лишь пожал плечами и придвинул к нему графин, — Не валяйте дурака… Вы кому-нибудь сказали, что едете ко мне?
— Нет. Только позвонил мэтру Кюрсиюсу…
— Берите сыр.
Прошуршав по песку, перед домом остановилась машина. Набросив на капот покрывало, шофер в форме и фуражке прошел на кухню.
— Арсен! — крикнул Фершо, не двигаясь с места.
Шофер, войдя, не скрыл удивления при виде гостя и поднес два пальца к козырьку в виде приветствия.
— Это мой новый секретарь… Кстати, напомните, как вас зовут?
— Мишель Моде.
— Когда поешь, Арсен, отвезешь Моде в Кан. Ему надо забрать чемодан в гостинице. Затем отправитесь на улицу Канонисс. Спроси ключ у Жуэтты. Заберете простыни, подушку, лампу… А также заедете к Трошю и возьмете напрокат пишущую машинку. Только не дай себя провести: больше тридцати франков в месяц она не стоит. Ты видел Мореля?
— Он приедет в два часа, как вы просили.
— Иди поешь.
На дворе из плотных белых и серых облаков, набегавших с моря, по-прежнему сыпал мелкий надоедливый дождь.
За спиной Фершо потрескивали дрова, выбрасывая подчас языки пламени, не вносившие, впрочем, оживления и атмосферу дома, в котором царило гнетущее ощущение пустоты.
Фершо молчал. Сидел, положив локти на стол, и ковырял в зубах. Временами его рассеянный взгляд останавливался на молодом человеке, которого разморило от тепла и еды. Этот взгляд был такой же пустой, как сам дом, как пуст был безлюдный пейзаж за окном, где только редкие чайки с пронзительным криком пикировали в море.
Требовалось усилие, чтобы сбросить с себя ощущений небытия, чтобы дотронуться до скатерти, чтобы убедиться в реальности окружающего мира. Было большим облегчением слышать, как гремит кочергой на кухне Жуэтта.
Едва отъехав от дома, Арсен отпустил баранку с тем же презрением, с каким подростки снимают руки с руля велосипеда, словно усмирив машину или, скорее, выдрессировав ее в высшей школе верховой езды. Это был красивый парень, с небольшими усиками и блестящими влажными глазами, из тех, кого можно повстречать в кафе, где они ухаживают за служанками. Не обращая внимания на скользящие по мокрому грунту колеса, он величественно вытащил пачку сигарет, сунул одну в рот, из другого кармана извлек медную зажигалку, прикурил, медленно, с наслаждением затянулся, выдохнув струю дыма в запотевшее ветровое стекло, и только потом включил «дворники».
Сидя рядом с ним, Мишель понимал, Что вся эта развязность призвана произвести на него впечатление.
В течение какого-то времени, нахмурив брови, шофер делал вид, что с трудом находит дорогу в такого же цвета, как небо, тумане. Затем, подавив улыбку, бросил на спутника насмешливый взгляд. А так как Мишель, казалось, не понимал его, посмеиваясь, нажал на газ.
— Вы непременно хотите вернуться?
— Почему вы спрашиваете?
— Не знаю. Решайте сами.
Он походил на человека, рассказывающего самому себе веселую историю, с трудом, из вежливости, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, и покусывая табачные крошки.
— Что вы скажете об этом экземпляре?
— Вы давно у него служите?
— Минутку, котеночек!.. Не путайте разные вещи…
Арсен не состоит на службе у этого господина.
Шел ли дождь? Надвинулся ли туман или то была водная пыль, а может быть, и то и другое сразу?
Лаковая поверхность лимузина была липкой и холодной.
«Дворники» наполняли кабину нервическими звуками метронома.
— Я на службе у господина Эмиля… Вы, вижу, совсем не в курсе… Вам ничего не сказали про господина Эмиля?.. Вы не читаете газет?.. Эмиль Фершо, младший брат, клянусь, совсем не похож на Дьедонне. Когда тог полгода назад приехал в Бордо, господин Эмиль сказал:
«Арсен, ты должен оказать мне услугу…»
Не думайте только, что он фамильярен со всеми.
Это настоящий барин. На мне лежит забота о его автомобилях. Их у него пять. Я занимаюсь также гоночным катером и лодкой с подвесным мотором. Мы вместе выиграли призы в Эрбле… Короче, он сказал:
«Арсен, я знаю своего брата. Всего благоразумнее, если с ним рядом будет такой человек, как ты…» Понимаете?
Он подмигнул и выпустил дым из ноздрей.
— Поэтому мне на него наплевать. Пусть ходит на голове или ест суп через соску, мне все равно.
Мишелю стало неловко. Его шокировала даже не столько вульгарная фамильярность Арсена, сколько то, в каком ложном свете рисовал он Фершо.
— Вы хотите сказать, что он…
— Гм… Быть может, он еще и не созрел для психушки, но солнце явно повредило его разум. Кажется, он уже сорок лет живет в Убанги. Они уехали туда вместе с братом. Но господин Эмиль быстро смекнул что к чему.
Когда дела пошли на лад, он приехал в Париж, чтобы заправлять ими отсюда. У него собственный особняк, замки, охота в Солони, виллы в Кане и Довиле. Он знает толк в жизни! А вот братец его, сказали мне, даже не живет в доме, как все белые, и большую часть года провожу на моторной лодке двенадцати метров длиной с экипажем из двух негров. На этой лодке он снует вверх и вниз по рекам.
Они миновали Курсель, когда машина, словно споткнувшись, резко затормозила перед приземистым домом.
Моде прочел название заведения и выделенное ниже желтыми буквами имя: «Вдова Дьемегар».
— У нас есть время выпить по рюмочке кальвадоса.
Я угощаю.
Арсен, как к себе, вошел в комнату, где оказались лишь стойка, несколько бутылок, два столика и скамейки, старый календарь и текст закона о порядке отпуска спиртного.
— Не беспокойся! — крикнул он.
И, взяв бутылку с оловянным клювом, наполнил две — рюмки с толстым дном.
— Ваше здоровье… Так во г, из того, что я сказал…
Через приотворенную дверь Мишель увидел средних лет полную женщину в неглиже, которая поднялась с плетеного кресла с книгой в руке и теперь стояла, не зная, что делать, вся еще под впечатлением прочитанного в романе в дешевой лаковой обложке.
— Вы позволите?
Арсен ушел на кухню, оставив дверь приоткрытой.
Прошло минуты две. Там не разговаривали. Не было никакого шума. Потом послышался не совсем обычный голос Арсена:
— Вы не скучаете?
Мишель почувствовал западню. Но было поздно. Он машинально повернулся в сторону кухни и увидел то, что шофер и хотел ему показать, — как тот примитивно, стоят, занимается любовью, в то время как вдова Дьемегар, с распущенными волосами, облокотившись о комод, как раз перевертывала страницу своей книги.
Забавы закончились громким шлепком по белому заду.
— Может, и вам охота? Нет? Как хотите. Это добрая подружка… Она глупа, но у нее здоровенная…
Он произнес сальное словно. Вернувшись назад, Арсен налил себе и Мишелю еще по рюмке.
— Поехали?
Прекрасный большой черный лимузин принадлежал Эмилю Фершо, как объяснил позднее Арсен.
— Самый богатый из них двоих — Дьедонне. Трудно даже назвать размер его состояния, но теперь неизвестно, удастся ли ему его спасти. Из-за своего упрямства он может завтра оказаться в тюрьме.
Мимо, окатив их потоками грязной воды, промчалась машина. Арсен с почтением приложил руку к фуражке.
— Мэтр Морель!.. Теперь они запрутся с хозяином на много часов и сядут на телефон. Этот тип ловко защищается. По делу о неграх он добился временного освобождения из-под стражи.
Мишель смутно вспоминал, что он слышал об этом деле, — тогда оно его не интересовало.
— Это он убил негров?
— Трех или четырех. Запустил в них динамитную шашку. Тому уж лет тридцать. Никто тогда ничего не узнал. Или те, кто знал, промолчали. И вот все всплыло.
Из-за каких-то финансовых махинаций. Похоже, братья Фершо стали кому-то мешать: у них оказались слишком острые зубы. Короче, на них спустили всех собак, примешав к делу политику.
Они уже подъезжали к Кану. В городе было так сумрачно, что в большинстве магазинов зажгли свет в витринах. Вдоль тротуаров скользили блестевшие зонтики. Спасаясь от машины, которая могла облить их грязью, прохожие отскакивали в сторону и прижимались к стенам.
— Где ваш отель?
— Напротив вокзала.
— Надеюсь, вы недолго?
Мишель хотел было во всем признаться Арсену, рассказать про Лину, попросить оставить его с ней на часок.
Но он уже испытывал к шоферу необъяснимую враждебность.
— Я на минуту.
Он подумал, не одолжить ли у того сто или двести франков. Но не сделал и этого.
— Только возьму чемодан и сразу вернусь.
Он узнал гостиницу и бросился по коридору к лестнице, нашел дверь, но она была заперта. Стал стучать, звать. Никто не отвечал. Он бегом вернулся вниз, к хозяйке на кухне.
— Вы не знаете, где моя жена?
— Полчаса назад она забрала ключ и пошла к себе.
— И больше не спускалась?
Та бросила взгляд на табло.
— Феликс? Номер двадцать два в отеле?
— Я ее не видел.
— Она должна быть дома.
Обеспокоенный, мучимый угрызениями совести, Мишель снова поднялся наверх и, постучав сильнее, негромко позвал:
— Это я, Лина! Открой!
Из соседнего номера вышел толстяк в подтяжках и с бритвой в руке.
— Лина, ответь!
Последовавшие минуты показались ему бесконечными. Наконец он услышал движение в комнате, вздох, и глухой голос спросил:
— Кто там?
Шаги. Она приоткрыла дверь. Шляпа на голове у нее перевернулась, пальто смято, на ногах влажные от сырости туфли. Она терла глаза.
— Что случилось? Куда ты пропал?
— Послушай, Лина… Я тороплюсь… Ты проснулась?
Ты меня слышишь?
— Конечно. Почему ты кричишь? Что со мной случилось? Я пошла тебе навстречу на улицу Канонисс.
Видя, как я ходила туда-сюда, женщина из противоположного дома сказала, что никого нет… Я хотела есть. Ты опять не оставил мне денег. Я пошла домой.
Села на кровать… Я думала, что ты скоро вернешься…
Который час?
— Половина третьего…
— Постой, значит, я уснула, — как бы впервые осознав происшедшее, сказала она.
— Да… Послушай, меня взяли. Я получил место.
Поняла? А знаешь, кто мой патрон? Фершо. Тот что из Африки. Объясню в другой раз. Просто замечательно.
Но сейчас он на вилле у моря… Это ненадолго.
— Как ты возбужден…
— Обожди. Внизу машина.
— Какая машина?
— Его, с шофером. Они не должны знать, что ты здесь, что я женат… Поймешь потом.
— Посиди спокойно секунду. Ты меня утомляешь.
— Вот что… Ты сядешь на первый же поезд узкоколейки до Вера. Не забудешь?.. Сейчас напишу…
Это совсем рядом с виллой… Не знаю точно, километра четыре… Наверняка найдешь там гостиницу…
Остановись под своей девичьей фамилией и жди меня.
— Но, Мишель…
Она с трудом приходила в себя после тяжелого сна, а он оглушал ее, мучил и был совершенно не в силах усидеть на месте.
— Поняла?.. Сегодня я могу дать тебе только сто франков; За постой тебе не надо там платить. А этого хватит, чтобы рассчитаться за номер и доехать туда.
— Я хочу есть.
— Поешь рогаликов перед отъездом. Слушай меня, ради бога!.. Говорю тебе, меня ждут. Арсен начнет беспокоиться и явится сюда.
Он сунул ей сто франков, рассеянно поцеловал и бросился на улицу. Потом вернулся, открыл чемодан и выбросил на постель вещи жены.
— Заверни это в бумагу. И главное — не волнуйся.
Я приду как только смогу.
Арсен стоял около машины. По тому, как он утирал усы, было ясно, что он снова выпил рюмку.
— Вот и я! Поехали на улицу Канонисс…
Мишель презирал людей типа этого шофера за их вульгарность, самоуверенность, хитрость. За то, что тот уже взял за правило подмигивать ему.
— А вы там задержались, однако. Уж не занимались ли вы тем же, чем я только что у Дьемегар?
Мишель невольно покраснел. Неужели Арсен догадался? Может быть, спросил что-то у хозяйки отеля?
Мишель стал отрицать и заговорил о пишущей машинке, которую надо взять напрокат.
— Сейчас съездим за ней. Я знаю куда. Хозяин всегда посылает в самые грязные лавки, в которые никто не ходит.
Они остановились перед воротами на улице Канонисс, и Мишель с удовлетворением отметил, что женщина, с которой он разговаривал утром, видит, как он вылезает из машины. Арсен вытащил огромную связку ключей и открыл дверь, примыкавшую к одной из створок ворот.
— Вряд ли стоит въезжать во двор.
Двор был вымощен маленькими круглыми плитками и с трех сторон окружен строениями из серого камня.
Ставни на всех окнах были закрыты. Вместо того чтобы войти через парадный вход, Арсен пошел к служебной двери, от которой у него тоже был ключ. Он зажег свет. Потом снова заговорил насмешливым тоном:
— Конечно, не «Воробьиная стая», но тоже не бог весть какое веселое место! Видели гербы над порталом?
Не знаю уж, с каких времен здесь жили графы. В конце концов осталась одна старая графиня лет восьмидесяти.
Господин Дьедонне воспользовался этим, чтобы купить у нее все — дом вместе с мебелью, посудой, простынями, портретами. Это позволило старухе удалиться в монастырь для знатных господ.
Открывая двери, он зажигал электричество, так как дневной свет не проникал в дом сквозь закрытые ставни.
— Это их большая гостиная… Послушайте-ка…
Тяжело ступая, он прошелся по комнате, и тотчас зазвенела огромная хрустальная люстра. Хрупкие позолоченные стулья стояли вдоль стен, а посередине просторного, как танцевальный зал, помещения лежали свернутые в рулон ковры.
— Комнаты на первом этаже никогда не открываются. Тут есть огромная, как в ресторане, кухня, но Жуэтта не желает туда входить… Пошли наверх.
Они проследовали наверх по большой лестнице с резными перилами. Не стесняясь, Арсен раздавил на ступеньке сигарету и закурил новую, что весьма покоробило Мишеля.
— «Воробьиной стаей» он владеет только с месяц.
Прежде мы жили здесь постоянно. Именно тут перебывали все ваши предшественники.
Он толкнул дверь довольно просторного рабочего кабинета, где возле камина стояла походная кровать.
— Комната хозяина. Он все время проводит тут — ест, пьет, работает, спит. Привычка со времен моторки.
Понятно?
Он пересек комнату и распахнул другую дверь:
— Комната секретаря… Второго. Первый был здешний и ночевал у родителей. Маленький блондинчик, как вы, с манерами школьника. Если бы вы слышали, как он, понизив голос, говорил: «Да, мсье… Нет, мсье…» Если хозяин оставлял его поужинать, он не знал, как себя держать. Господин Дьедонне не выносил его, орал на него с утра до вечера… Беднягу звали Жине… Альбер Жине, если не ошибаюсь… Господин Дьедонне произносил, растягивая «гос-по-дин»: «Послушайте, гос-по-дин Жине…»
И тот просто не знал, куда деваться. Его отец — служащий банка. У них маленький домик, надраенный, как буфет в столовой. Я вам его покажу. Жине не поручали никакой работы, и он весь день мучился от безделья.
А как только собирался уходить, хозяин нарочно, чтобы его позлить, вызывал и начинал часами диктовать. Или посылал меня за ним, когда тот, вернувшись домой, уже собирался ложиться спать.
Понимая, что Арсен хочет испытать его, Мишель проявлял нарочитое безразличие.
— Вы гоже будете жить здесь. Мы все время ездим туда-сюда. Иногда совершенно неожиданно едем в Кан.
Остаемся тут на два-три дня, неделю, несколько часов, как придется. Могут разбудить среди ночи: «Машину, Арсен! Мы едем в „Воробьиную стаю“.
Старику нигде не сидится, у него еще не было «Стаи», а молодой Жине начал сходить с ума. Однажды он явился одетый с иголочки. Поднимаясь по лестнице, сто раз вытирал ботинки тряпкой, которая лежала у него в кармане «Мой отец уполномочил меня…»
Бедняга стал объяснять, что отец посоветовал ему просить прибавки, потому что.., потому что…
Хозяин дал ему высказаться, а затем вежливо и молча проводил до двери.
И, держа руки в карманах, с окурком, прилипшим к нижней губе, Арсен добавил:
— Кроме простыней и подушки с наволочкой, возьмите кувшин и газ — не знаю, есть ли там еще.
— А другие секретари? — спросил помимо воли Мишель, проходя через комнату г-на Дьедонне.
— Один был из Парижа. Звали его Класкен. Черноволосый крепыш с челкой до носа. Он играл в регби в какой-то команде и закончил Школу политических наук.
Жил в доме. Разговаривал со мной, как с прислугой. Но хозяину нравился, потому что ночи напролет играл с ним в карты. Вы умеете играть в пикет или белот? Скажу по-дружески, вам придется нелегко. Они все время грызлись. Когда патрон проигрывает, он сатанеет… Они ссорились, как кошка с собакой, но на другой день опять были неразлучны.
Однажды господин Дьедонне, который любит удивлять людей и, несмотря на деревяшку, умеет тихо подкрадываться, застал Класкена, когда тот рылся в его бумагах…
Вы бы видели эту картину! Я был в гараже, во дворе, и прибежал на крик — думал, случилось несчастье. Они катались по полу и тузили друг друга. Патрон не больно-то крупный мужчина… Когда увидите его раздетым, то поймете… Но злить его не советую… В общем, он взял верх над игроком в регби. Разбил ему челюсть и нос. Он был так зол, что побежал бы за ним на улицу, если бы я не удержал… На другой день явился адвокат. Класкен решил подать в суд. Можете поверить, адвокат тоже нахлебался от старика.
Третий, Макс де Ланнуа, был из благородных. Высокий и грустный молодой человек. Но он кричал по ночам и был лунатиком… Я сам отвез его к поезду. Дурачок плакал… Пошли выпьем чего-нибудь.
Дом, должно быть, оставался таким же, каким был при старой графине, то есть загроможденным старинной мебелью, зачехленными стульями, обитыми бархатом и потускневшим шелком, хрупкими безделушками, ломберными столиками и столиками для работы, инкрустированными секретерами. В будуаре перед одним из каминов лежал меховой мешочек с золотыми кисточками для согревания ног. Сквозь щели ставен пробивался слабый свет серого дня. Зажженное электричество освещало все это пыльным светом.
— Идите за мной… Вот моя комната.
Это была комната хозяев, с кроватью под балдахином и стульями эпохи Возрождения, со скульптурными спинками. Из зеркального шкафа Арсен достал бутылку и рюмки.
— Это бургундское графини. Осталось несколько бутылок, а хозяин не пьет.
Жилет на кровати, на красноватом ковре — стоптанная обувь. На камине между канделябрами — пузырьки С лекарствами.
— Ваше здоровье!.. Вы заметили, я старался развеять ваши иллюзии. Мне ведь все равно — вы или кто другой, Советую, кстати, не доверять старухе Жуэтте…
— Прислуге?
— Разве вы не обратили внимания, что они на «ты»? Это его старая любовь, приятельница, как говорит хозяин. В Убанги, начав богатеть, он посылал ей деньги: она ведь так и не вышла замуж… Разумеется, посылал не очень много. Но достаточно, чтобы прожить одинокой женщине. Случалось, что, наезжая во Францию, он даже не виделся с ней. Уж такой он… Когда же начались неприятности — на него спустили всех собак — и он высадился с парохода в Бордо, чтобы защитить себя, Жуэтта ждала его на пристани. Вот и вся история. Только не подумайте, что они с нежностью относятся друг к другу.
Бываю г дни, когда он грозится ее прогнать. Она отвечает ему той же монетой. Потребуется полк жандармов, чтобы выставить ее за дверь, и все равно она влезет в окно…
Ваше… Давайте, давайте, надо допить бутылку.
Проходя по комнатам и гася свет, Арсен словно ненароком спросил:
— Сколько он вам платит?.. Можете не стесняться, я и так знаю.
Почему-то Мишелю захотелось солгать:
— Тысячу франков.
— Значит, он меняется.
— Почему?
— Остальные получали по шестьсот — восемьсот…
Но это касается вас одного… Только не пытайтесь утаивать марки или подавать фальшивые счета. Он все замечает. И считает каждый сантим.
— Благодарю вас, — сухо обронил Мишель.
Арсен пожал плечами.
Они вернулись вечером. Сидя рядом с шофером и не отрывая глаз от блеклого света фар, Мишель чувствовал, как замерзли у него ноги и закоченели руки. Но голова была горячая, слишком даже — он опять дал себя напоить. Он был еще под впечатлением маленьких улочек Кана. Увиденные картинки мелькали перед его глазами — черные мостовые, блестевшие от дождя тротуары, освещенные витрины вдоль темных фасадов, слабо подсвеченные шторы в окнах, силуэты людей за ними да зонтики, кланяющиеся друг другу, чтобы не мешать пройти.
Белые остовы стен на секунды вырывались из темноты. В какой-то момент посреди дороги оказалась корова.
Приближаясь к морю, они услышали пронзительный свисток маленького поезда, который, когда они его обогнали, показался им игрушечным: маленькие человечки за окнами, на площадках.
Мишель пригнулся, чтобы разглядеть Лину» которая должна была находиться в поезде, но они ехали очень быстро, и он не различил ее среди других. Сквозь клубы паровозного дыма, которые ветер прибивал к земле, они выехали на дорогу к дюнам.
Тогда он опустил стекло, ощутив на губах соленый вкус, так восхитивший его утром и так быстро пропавший. Где-то далеко в морской темени колебался свет. Пальцы Мишеля сжались. Он оглядывался на впадины дюн и испытывал странное чувство своего превосходства, точнее сказать, какого-то желания. Ему казалось, что все это достанется ему, станет его собственностью.
Они миновали деревню с низкими домиками по обе стороны дороги, похожими на лачуги. Неужели одно то, что он мчался в этой машине, способно было породить у него иллюзию своей силы?
Он вспомнил улицу в Валансьенне, одну из тех печальных улиц не то пригорода, не то города, едва освещенную витрину лавки, глухой звонок при входе, отца с седеющими волосами, вечно напуганного очередными платежами, мать, трагически переносившую рак желудка.
Сколько лет он ненавидел эту декорацию со всей той мелочностью и удушливостью, что были ей присущи!
Ветер с моря проникал через дверцу и стегал по лицу.
Ему хотелось петь и кричать, но он тут же вспомнил Лину, которую маленький поезд вскоре высадит в незнакомой деревне. У нее не было чемодана, лишь жалкий сверток в серой бумаге, взятой, вероятно, у хозяйки отеля.
— В «Воробьиной с гае» есть велосипед?
Красный огонек сигареты шофера повернулся к нему, но увидеть глаза Арсена было невозможно.
— Вам уже охота смыться?
— Я думаю, что велосипед мне не помешает, — Я так не считаю.
— Почему?
— Хозяин не одобрит… Мне, конечно, все равно…
Я ведь на службе у его брата. А этот ворчит даже тогда, когда мне случается опоздать на пять минут.
Мишель попытался выдавить улыбку:
— Я полагаю, что смогу все же выходить из дома?
— Попробуйте… Все будет зависеть… Понимаете, он ревнив…
— Что вы имеете в виду?
— Трудно объяснить. Ревнив, как больной человек…
Вот послушайте. У меня была калека тетка, которая не вставала с места в своей комнате на втором этаже. Дом был невелик. Две комнаты внизу, две наверху. Так вот, она проводила весь день, прислушиваясь к шуму и голосам. Ей дали палку, чтобы она могла стучать в пол, когда ей было что-то нужно. Достаточно было что-то сказать шепотом, как раздавался стук. «Что вам, тетя?» — «О чем вы там шепчетесь?» Если кто-то входил или выходил, она встречала нас подозрительным взглядом… Мы были похожи на людей, которые у нее что-то украли…
— Слева видны огни. Это Вер?
— Точно, Вер.
— Сколько от него до «Стаи»?
— Шесть километров. Есть короткий путь через болота, но зимой он недоступен.
Мишель, однако, не испытывал разочарования. Он не колебался. Ему хотелось как можно скорее оказаться в доме в дюнах, не терпелось снова встретиться со старшим Фершо. Он негодовал на себя за то, что недостаточно разглядел его, не обратил внимания на некоторые детали.
Больше всего его коробило в Арсене даже не сдобренная наглостью вульгарность, а тот снисходительный тон, в котором тот говорил о Фершо. «Ему не понять!» — думал он. И три предыдущих секретаря тоже ни в чем не разобрались. Мишель был убежден, что он-то все поймет.
Было немного стыдно, когда он думал о Лине. Он любил ее. Иногда очень сильно. Но с этого утра он только и делал, что предавал ее. И сознавал это. Он вел себя, как настоящий предатель. Его мысли были заняты только Фершо и его тайной.
Высунувшись из кабины, с бьющимся сердцем, он стремился поскорее увидеть огни дома. Но сумел различить лишь слабый свет со стороны кухни, а когда машина подъехала, то в темноте обнаружилась еще Одна.
Мэтр Морель, вероятно, еще не уехал. Моде был раздосадован. Его интересовал, притягивал только Фершо, так что дурное настроение, досада от сознания, что в доме находится этот делец, походили на ревность.
Арсен помог ему внести простыни, пишущую машинку и другие предметы. Они прошли через кухню. Старая Жуэтта, занятая чисткой картофеля, даже не подняла головы.
— Не забыл привезти мясо? — лишь спросила она у Арсена, который по дороге останавливался у мясника и теперь бросил мясо на стол, где стояла чашка с остывшим кофе.
Мишель не знал, что ему делать и куда податься. Он стоял перед печью, не снимая плаща. Арсен вышел, чтобы поставить машину в сарай.
— Я поднимусь с вами, чтобы все приготовить в комнате, — сказала старуха, бросив последнюю картофелину в эмалированную миску и смахнув в корзину шелуху.
Кряхтя, она поднялась с места, взглянула на простыни и подушку, вздохнула, словно была чем-то недовольна, и зажгла керосиновую лампу.
— Берите лампу и идите впереди меня.
Проходя мимо комнаты, в которой сидели мужчины, они услышали голоса, затем телефонный звонок.
Дверь не открылась. Фершо и дела не было до своего секретаря.
— Держите лампу прямо. Еще разобьете стекло.
Они миновали комнату г-на Дьедонне, где в новой печке — не той, что была утром, — разожгли огонь, и она не дымила. Это была низкая чугунная печь, какими пользуются прачки. Вероятно, Фершо сам установил ее днем. Тут же стояла железная кровать, а рядом пять-шесть кованых сундучков, выкрашенных в темно-зеленый цвет.
— Поставьте лампу на подоконник.
Она ловко застелила постель.
— Привезли кувшин и таз? Надо будет сходить на чердак за подставкой.
Потом, когда все было сделано, она огляделась в последний раз, пожала плечами, словно говоря, что нелепость происходящего ее не касается, и молча спустилась вниз, оставив молодого человека одного.
Керосиновая лампа освещала Мишеля густым желтым светом. Сначала он посидел на краю постели, потом встал, подошел к окну, отодвинул гипюровую занавеску и прижался лбом к стеклу. В темноте были видны только огромные волны, ритмично накатывающиеся на пляжную гальку, да пролетавшие с громким криком чайки.
Внизу мужчины продолжали свой разговор, и их журчащие голоса, достигали слуха Мишеля.
Это был второй день, точнее — вторая ночь пребывания Мишеля в «Воробьиной стае». Внезапно проснувшись и опасаясь, что проспал, он нащупал на мраморном столике спички. Пламя осветило циферблат будильника, стрелки которого показывали десять минут четвертого.
Боясь снова уснуть, Мишель зажег свечу.
Он не привык спать с будильником, мерное тиканье которого усыпляло его. Свечи должно было хватить на четверть часа. Ее красноватое пламя вызывало смутные воспоминания детства, погружая в еще большее оцепенение. Он погасил ее и нарочно остался лежать на спине, зная, что в этом положении не сможет уснуть.
Под одеялом было тепло, но лицо оказалось во власти влажного холода, который набегал неизвестно откуда волнами, хотя дверь и окна были закрыты. Погасил ли он свечу? Отчего-то ему показалось, что он видит квадрат узкого камина из черного мрамора и желтые обои с бурыми цветами на стенах. Его снова сморило. Если на свою беду он уснет, то наверняка не проснется в пять часов, как сам себе назначил.
Выйти раньше он не решался. Мало найдется желающих подышать воздухом в три утра. А если его услышат? Что он скажет Фершо, если тот вдруг обнаружит его на площадке второго этажа?
«Встану через час…»
Почувствовав, что снова погружается в сон, он высунул из-под одеяла ногу, чтобы холод не дал ему уснуть, — и все равно был во власти каких-то кошмаров. Казалось, он слышит тяжелое дыхание Жуэтты, которая спала за стенкой и раз двадцать за ночь тяжело, со стоном, ворочалась с боку на бок, после чего ее какое-то время не было слышно, и всякий раз Мишель задавал себе вопрос, не померла ли старуха.
Нет, он никоим образом не должен уснуть. Ему непременно надо повидать Лину. Моде почувствовал к ней глубокое сострадание. Было около трех часов дня. Мчавшиеся по небу низкие тучи должны были приблизить наступление ночи. Судя по тому, что к белым чайкам, летавшим над самой кромкой воды, присоединилось воронье, на пляж прибило падаль. Черные и белые птицы перемешивались в небе, исполняя какой-то дикий танец, сопровождая его криками, и стремительно планируя в какое-то, не видное Мишелю из дома, место на пляже.
Занятый одним из бесконечных телефонных разговоров со своим парижским адвокатом мэтром Обеном, Дьедонне Фершо был вынужден находиться у стены, на которой висел телефон. Сквозь слегка раздвинутую штору Мишель вдруг увидел вдали Лину, которая, то четко выделяясь на фоне неба, то вдруг пропадая из поля зрения нерешительно брела по дюнам.
Сначала он испугался, что хозяин заметит ее, а потом испытал острое чувство жалости — такой одинокой выглядела она среди безбрежных просторов, где носился ветер, одинокой и напуганной видом этого унылого берега и, как он догадывался, птицами.
На ней были ее единственные уличные туфли на высоких каблуках, которые увязали в песке и скользили по гальке. Пальто — то, которое они не успели продать старьевщице в квартале Архива, было трехлетней давности, тогда их носили длинными, и это придавало ее фигуре жалкий вид. Ей было холодно. Нос наверняка замерз. Она робко продвигалась вперед, стараясь изображать женщину, которая прогуливается, словно можно было найти хоть одного гуляющего в такой час на всем побережье Ла-Манша! Если бы Фершо ее увидел, он сразу бы все понял. И что бы тогда произошло?
Неужели она прошла почти восемь километров? Ей наверняка пришлось спрашивать дорогу. И теперь она кружила вокруг дома, жадно вглядываясь в окна.
Жуэтта должна была увидеть ее через застекленную дверь кухни.
У Мишеля сжалось сердце. Но к чувству признательности стало примешиваться ощущение неловкости, почт и озлобление. Ему было стыдно за нее, а он не переносил стыда. Бродя вокруг дома, засунув руки в карманы своего жалкого, слишком длинного пальто, она выглядела брошенной.
— Ты уверен, что сможешь ее прокормить? — настойчиво спрашивала его мать, когда он женился. Мать была единственным человеком, который не питал к нему никакого доверия, не обманываясь по поводу того, что он с такой убедительностью доказывал окружающим.
Как и другим, он солгал ей. Поклялся, что будет зарабатывать достаточно, чтобы содержать жену, что скоро разбогатеет.
Все о нем знала одна Лина. Ее он не обманывал. Разве не она так хотела выйти за него? Разве не она два года назад стала бродить под окнами газеты, в которой он писал о происшествиях? Разве не она всячески старалась попасться ему по дороге с курсов?
Тогда она носила плиссированные юбки из шотландки, свитер из тонкого джерси, облегавший грудь и подчеркивавший ее формы, что так отличало ее от других девушек. Она изучала языки, потому что родители хотели, чтобы она что-то изучала. Вероятно, она рассказала о своих чувствах подругам, так как неизменно прогуливалась возле его окон под руку с одной из них.
Через одну из этих подруг, сестру приятеля Мишеля, они и познакомились. С тех пор они каждый вечер встречались на улицах в поисках местечка потемнее — в подворотнях, а иногда и на сквозняках пустынных подъездов, — чтобы прижаться друг к другу.
Лина была богата. Ее отец владел «Большим кафе» с бело-золотым залом с зеркалами и люстрами, теплыми коричневыми сиденьями, которое посещали только именитые люди города. С самого утра в изящных туфлях, в отложном воротничке невообразимой белизны, открывавшем апоплексическую шею, он мелькал то за одним, то за другим столиком, наливаясь краской по мере того, как проходило время. Глаза его все более округлялись, язык заплетался, но, хотя к вечеру он уже с трудом подыскивал слова, никто никогда не видел его пьяным. Чувствуя, что находится на пределе, он без чьей-либо помощи осторожными шагами отправлялся спать.
Ни его жена из прекрасной семьи, ни дочь никогда не. заходили в кафе. Он бы этого не потерпел. Г-жа Бокаж носила самое роскошное каракулевое манто в городе и была членом всех закрытых благотворительных комитетов.
Что сказали бы промышленники и крупные коммерсанты Валансьенна, клиенты «Большого кафе», которое они считали своим клубом, если бы увидели дочь Бокажа бродящей, как нищая, по песку и гальке между дюнами?
Опасаясь, что она может остановиться, Мишель отошел от окна, прежде чем Лина успела его увидеть, и нарочно задержался в глубине комнаты. Когда позднее принесли лампу, на пляже уже никого не было.
Он зажег спичку. Было без десяти четыре. Боясь уснуть, он встал босыми ногами на коврик, надел туфли, натянул одежду окоченевшими от холода пальцами, которые стали еще холоднее после того, как он слегка смочил лицо водой.
Побрился он накануне, чтобы сэкономить время.
В комнате не было будильника, и он взял тот, что стоял на кухне. Но не посмел унести его без разрешения старухи.
— Раз вы оставляете его на ночь на кухне, я возьму его в свою комнату. Утром я буду приносить его обратно.
Он боялся, что Жуэтта разворчится, но она его даже не слушала. И тем не менее он не посмел завести звонок, который мог разбудить весь дом.
Он плохо спал. Слышал, как почти до двух часов стучал деревяшкой Фершо, бродивший взад и вперед по своей комнате, как раз под ним.
Сняв туфли, он стал тихо спускаться по лестнице, часто останавливаясь, чтобы прислушаться. Больше всего он боялся ступить на лестничную площадку, боялся шума, который мог поднять, и испытывал беспокойство, словно совершал дурной поступок, хотя имел полное право повидать жену.
Еще накануне он решил, что выйдет через кухню.
Ключ от двери всегда был на месте, а засов открывался просто. На улице и без луны было достаточно светло, чтобы ориентироваться. Как ни странно, свет исходил не от влажных туч, а от простиравшегося до бесконечности моря в барашках.
Он шел быстро, не оборачиваясь. Ноги вязли в песке.
Только оказавшись на дальней дюне, он оглянулся на дом, чтобы посмотреть, нет ли света в окнах.
Тогда чувство восторга снова овладело им. Он вдыхал воздух с таким наслаждением, словно ел что-то вкусное.
Он пошел берегом, спотыкаясь о гальку, наклоняясь, чтобы рассмотреть какие-то обломки, принимавшие в темноте фантастические очертания, дотрагиваясь рукой до прибитого морем пня, а то подбирая кости каракатицы или беря в руку скользкую водоросль.
— Ему было холодно. И немного страшно. Он даже припустился бегом, когда раздался шорох под ногами, но потом сообразил, что это бродят по мокрому песку крабы.
Он разве что не пел — такая музыка играла в его душе.
И даже с некоторым сожалением после получасовой ходьбы свернул на дорогу к Веру, по обочине которой стояли голые деревья, сбрасывая, несмотря на то, что дождя не было, холодные капли.
Вдали виднелись крыши словно придавленных к земле домов. Он пошел быстрее. Ему не терпелось скорее увидеть Лину. Накануне он ловко выспросил у Арсена, есть ли гостиница в Вере, и тот сообщил, что зимой они все закрыты, кроме одной, напоминающей скорее постоялый двор.
— В ней табачная лавка — как раз напротив церкви.
Вместо того чтобы светлеть, стало еще темнее и холоднее. Он достиг площади, узнал вывеску над дверью без порога. Но дом оказался заперт, и ставни закрыты.
В деревне было тихо, на улице ни души. Часы на церковной колокольне показывали почти пять утра.
Неужели придется ждать? Он обошел довольно длинный двухэтажный дом. Из хлева потянуло теплом — там были коровы, потом раздался петушиный крик, загремела цепью собака, и он испугался, что она залает.
Железный, выкрашенный суриком портал был укреплен на двух сваях. Сквозь щель можно было увидеть грязный двор, кучу навоза в углу, старый автомобиль без шин рядом с телегой. Ему показалось, что в правой части двора засветился огонь. Прислушался — шаги в сабо по земле.
Наверное, кто-то встал, чтобы подоить коров. Тогда он, удивляясь собственному голосу, негромко крикнул:
— Есть кто-нибудь? Эй, там, в гостинице?..
Прошло некоторое время. Ему пришлось позвать несколько раз. Наконец из хлева, откуда доносился шум, высунула голову круглолицая девица.
— Я здесь, мадмуазель!.. Извините. У вас остановилась моя жена…
Она подошла к воротам, не очень уверенно, но упорно поверяя одну и ту же фразу:
— В чем дело? Что нужно?
— Моя жена… — Он вовремя вспомнил, что посоветовал ей остановиться под ее девичьей фамилией. Только бы она не записалась «мадмуазель»! — Она остановилась у вас.., госпожа Бокаж…
— Ну и что вам от нее нужно?
— Я приехал срочно повидать ее. Откройте, пожалуйста.
— Я не знаю… Хозяева еще спят.
— Да говорю же вам — это моя жена…
Наконец она приняла решение. Но ключа при ней не было, и она послала Мишель в обход, к двери под вывеской. Но так долго шла туда сама, что он уже подумал, не забыла ли она про него.
— Где ее комната?
— На втором, в глубине коридора, справа.
На постоялом дворе было тепло и приятно пахло Дровами, кухней, хлевом и дозревавшими фруктами. Дубовая лестница была так навощена, что Мишель едва не поскользнулся. Он ощупью пошел по коридору, потом вспомнил, что есть электричество, чиркнул спичкой и нашел выключатель. Проходя мимо чьей-то двери, он услышал заспанный голос женщины, вероятно что-то шептавшей на ухо мужу, и, заспешив, нашел в глубине дверь к повернул ручку.
Дверь оказался незапертой — в ней даже не было замочной скважины. Сердце Мишеля лихорадочно билось. Он толкнул створку, но она поддалась не сразу: боясь спать с незапертой дверью, Лина приставила к ней стул.
Несмотря на поднятый им шум, она не проснулась.
Подбежав к ней, он прижал ее, теплую, мягкую, пахнущую деревенской постелью, к своей груди:
— Родная моя!
— Это ты?.. Как ты здесь оказался?
Ему не хотелось рассказывать все сразу.
— Тс-с… Помолчи…
Поспешно раздевшись, озябший, он забрался под одеяло и прижался к ней.
— У меня мало времени…
Он был счастлив, ощущая рядом ее немного полноватое, такое нежное и гладкое тело. Еще не проснувшись, она произнесла слова, которые даже не показались ему странными:
— Как тебе удалось?
Словно он был заключенным в доме в дюнах!
— Теперь зажги свет…
И пока он, совсем голый, шел к выключателю, она сказала:
— Я была там вчера.
— Я тебя видел.
— Люди говорят, что он сумасшедший, я боюсь…
— Да нет, малышка, он не сумасшедший, клянусь тебе. Это замечательный человек, самый замечательный из тех, кого мне до сих пор приходилось встречать…
Ему было хорошо в этой постели, под пуховой периной, в комнате с побеленными известью низкими потолками, с большим шкафом красного дерева, с изображением святых в рамочках и гипсовой фигуркой Пресвятой Девы на камине.
— Я не мог прийти раньше, я был ему нужен весь день.
— Он не позволяет тебе выходить на улицу?
Почему Лина показалась ему внезапно такой далекой? Он сердился, помимо воли, слушая ее спокойный голос, голос еще не проснувшейся женщины, сердился за ее вопросы, так не вязавшиеся с действительностью, за то, что она смотрела на него, словно пытаясь найти в нем какие-то перемены. Он читал подозрение в ее глазах. Вероятно, точно так же она стала бы смотреть. на него, если бы подозревала, что он пришел от женщины.
— Я полагаю, он не заставляет тебя работать день и ночь?
— Конечно, нет. Мне трудно тебе объяснить…
— Почему же тогда он живет на отшибе, в доме, который больше никто не захотел купить? Это правда, что он скрывается?
— Уверяю тебя, Лина, это не так.
Ему хотелось смеяться — такими глупыми казались представления людей о Фершо!
— Тогда отчего он живет под чужим именем? Здешние это знают. Им известно, кто он такой. Хозяин гостиницы утверждает, что скоро явятся жандармы и арестуют его.
— Это не так просто.
— Ты здорово его защищаешь!
Откуда этот упрек? Разве он не должен защищать человека, который…
А в самом деле — который что? Он искал слова И не знал, как заставить Лину разделить его восторг.
— Он убил негра, вернее, трех негров, но ему пришлось так поступить. Не только по праву — это был его долг. Если бы у меня была карта, я бы тебе объяснил. Он открыл целый регион Африки и способствовал его развитию. Он сам мне это объяснил. Это огромная чаша, при слиянии Конго и Убанги, размером с половину Франции. Там одни болота, и реки вытекают из совершенно непроходимых девственных лесов…
— Зачем ему все это?
Мишель был готов прийти в уныние. Но продолжал настаивать на своем, тем более что подчас ему и самому случалось смотреть на Фершо холодным, почти презрительным взглядом.
— Сначала там можно было передвигаться только на пирогах, рискуя быть перевернутым гиппопотамами или оказаться в пасти крокодила. К тому же там есть еще мухи цеце, укус которых вызывает сонную болезнь.
— Говори тише. Я уверена, ты разбудил хозяйку. Она только стала ко мне привыкать!
Но ему не было до нее дела. Он был целиком захвачен своим рассказом.
— Фершо и его брат Эмиль отправились туда без гроша в кармане. Теперь они миллионеры. Основали повсюду фактории. У них пятисоттонные суда, которые перевозят товары по Конго, агенты во всех центрах Габона, огромные склады в Браззавиле. Если бы Дьедонне Фершо не убил трех негров…
Она слушала, глядя в потолок, где с лета застряла дохлая муха.
— Это были носильщики. Дьедонне привел их, чтобы соединиться с караваном брата, который оказался в трудном положении в пяти— или шестистах километрах от того места. Носильщики сбегали каждую ночь. Фершо обнаружил троих зачинщиков. Теперь понятно? Они бы все сбежали при первой возможности, унеся продукты и товары…
— Они были у себя дома!
— Ну, если хочешь… Ты нарочно не желаешь понять.
Тебя послушать, так вообще не надо было завоевывать Африку. Он застал их, когда они ползли к ящикам с оружием. Он был единственный белый среди этих паини Мишель чувствовал, что она шокирована тем, что он так запросто говорит о вещах, которые ему стали известны только накануне.
— Он зажег динамитную шашку и бросил в них.
Любой поступил бы так на его месте. Но если бы ты только знала, из-за кого у него начались неприятности спустя тридцать лет! Догадайся!
— Как я могу догадаться?
— Помнишь Аронделя?
— Гастона?
Теперь из-за просто так брошенного имени поморщился Мишель. Гас гон Арондель, красивый парень, всегда одетый с иголочки и учившийся медицине, был их товарищем по Валансьенну.
— И что Гастон?
— Речь идет о его отце, чиновнике в Габоне. Таком же спесивом, недалеком кретине, как его сын, который не выходи г на улицу без белых перчаток. Понимаешь, этот тип, получающий пять тысяч в месяц, ничего не стоит рядом с Фершо. Арондель сознавал свою ущербность и начал придираться. Вооружился разными правилами, которые издают в Париже ничего не смыслящие люди.
Упрямый и настойчивый чиновник стал цепляться к Фершо, к его делам. Он и раскопал эту старую историю с тремя неграми, о которой все успели позабыть Нашел свидетелей и привез их за казенный счет в Браззавиль.
Возбудил против Фершо административную тяжбу и стал рыться в его счетах, отчетах, налоговых декларациях…
— Фершо ловчил?
— Ты не хочешь понять. Лучше было ничего тебе не рассказывать. Словом, человек, который провел сорок лет в экваториальном лесу и своими руками создал крупнейшую колониальную компанию, может быть в любой момент брошен в тюрьму, разорен, а его дело ликвидировано по вине придурка, чье рвение теперь стараются унять его собственные начальники Вот почему он приехал сюда — В «Воробьиную стаю»?
— Туда или вообще — какая разница! Он мог бы остановиться в самом роскошном замке. — Мишель, кстати, так и не мог понять, отчего тот не делал этого. — Мог бы купить особняк, как его брат, на Елисейских полях, жить в одном из замков которыми владеет Эмиль во Франции, или на его виллах в Кане и Довиле.
Но к чему ему это? Знала бы ты, кто чаще всего колет дрова в сарае! Он сам. А где он питался до моего приезда? На кухне, вместе с шофером и старухой, которая служит у него. По вечерам мы все трое играем в карты.
— Кто еще?
— Фершо, шофер и я. Он клянется, что им его не сломить. На вид это человек неприметный. Ему совершенно наплевать, как он одет, а еще больше на то, что о нем думают всякие дураки. Как-то тут, ну да, в тот раз, когда ты гуляла по дюнам, я слышал его телефонный разговор, в результате которого может слететь правительство. Если бы он только захотел — могло бы пасть министерство. Понимаешь ли ты, наконец, какая это удача — пожить некоторое время в старом доме в дюнах?
Она вздохнула. Она не была в этом убеждена, но не посмела сказать.
— Если ты так думаешь…
И сразу после этого:
— Ты принес деньги?
Он покраснел:
— Не сегодня. Не могу же я просить у него денег, как только поступил на службу! Потерпи два-три дня. При первой же возможности…
— Если бы со мной был багаж, ну хоть чемодан…
— Я принесу свой.
— Это не одно и то же. Когда люди видят молодую женщину лишь с маленьким свертком под мышкой…
В это время года у них никто не живет. Они сначала не решались пустить меня… «Понимаете, — сказала хозяйка, — в это время года мы отдыхаем. Один человек — это, конечно, только один. Но его надо кормить.. Это лишняя забота. Лучше поищите еще где-нибудь…»
— Но все-таки она тебя приняла!
— У меня был очень несчастный вид. Если они узнают, что ты в «Воробьиной стае»…
— Они не узнают.
— Они увидят, как ты уходишь. Мария, которая открыла тебе дверь, несмотря на свою простоватость, самая опасная тут особа. Весь дом на ней держится, и она очень недружелюбна со мной. Ты бы видел, с каким видом она обслуживает меня за столом…
— Послушай, дорогая, потерпи. Разве ты не видишь, что это стоит того. Мне выпал невероятный шанс в жизни, я познакомился с таким человеком, который…
Хватит! Больше он не станет ей говорить о Фершо.
Всякий раз при этом она отчего-то подозрительно поглядывает на него.
— Мне повезло. Я проник в мир, о котором понятия не имел, который мало кто знает и где двигают тысячами таких марионеток, как твой Арондель.
— Почему мой?
— Извини. А ты, вместо того чтобы порадоваться за меня…
— Встань на мое место!
— Знаю, наверное, тебе нелегко… Но это ненадолго.
Рано или поздно Фершо вернется в Кан. Похоже, что там он и живет постоянно. Тогда мы будем видеться каждый день.
— Тайком…
При этом слове он посмотрел на часы и понял, что пора уходить. Было около семи. Он стал лихорадочно одеваться.
— Вот видишь!
— Что «видишь»?
— В какое волнение ты приходишь при одной мысли, что опоздаешь! Если ты решил быть рабом этого господина целый день за восемьсот франков…
— Ты дура!
— Спасибо!
Он был в ярости из-за своего поражения, но в еще большей степени оттого, что не нашелся с ответом. Уже собравшись уйти, не поцеловав ее, он все-таки вернулся к постели и, смягчившись, склонился к ней:
— Не сердись, малышка. Я совершенно уверен в своей правоте и в том, что это принесет нам состояние…
— Иди же.
А — Улыбнись.
— Нет.
— Немедленно улыбнись!
— Ладно.
Он умчался, а она недовольно бросила ему вдогонку:
— Не оставляй меня надолго одну!
Арсен сказал ему, что через болота ведет тропинка.
Мишель так спешил, что решил вернуться в «Воробьиную стаю» по ней. Конечно, хорошо бы у кого-нибудь узнать дорогу. Но спросить было не у кого. Придется искать ее самому. Но, когда он прошел уже полпути, тропинка исчезла, и под ногами стала шуршать трава.
Ему пришлось побегать, чтобы найти более твердую почву. Над его головой облака начали бледнеть, открывая обширные карманы, полные дождя.
Когда он наконец нашел дорогу, то был уже весь в грязи, в прилипшей к телу рубашке. Тщетно поискав свет на втором этаже, Мишель обошел первый этаж и увидел Арсена, заводившего машину, — каждое утро спозаранку он отправлялся в Кан за почтой.
Как обычно, Арсен насмешливо поздоровался с ним, оглядел с ног до головы, а потом сделал жест, означавший, что патрон в дурном настроении, Мишель прошел через кухню.
— Я не знал, что уже так поздно, — сказал он Жуэтте вместо приветствия. Но та, макая хлеб в кофе с молоком, не удостоила его ответом.
Он не отважился сразу подняться к себе… Прошел в столовую, служившую одновременно кабинетом и гостиной. В камине горел огонь. Сидя к нему спиной, Фершо ел яйца всмятку.
— Я опоздал? Прошу прощения. С самого момента, как я приехал сюда, мне хотелось совершить утреннюю прогулку к берегу моря…
Взгляд Фершо красноречиво уперся в его грязные брюки. И все. Разве можно было так запачкаться у моря?
У Мишель не было сменной одежды. Он сел. Старуха принесла яйца в салфетке.
Патрон продолжал есть в тишине, с видом человека, думающего о чем-то своем. Мишель избегал смотреть на него. Но подчас ловил его короткий, словно украдкой брошенный взгляд. Фершо думал о нем. Что он думал?
Почему, встав, чтобы устроиться поближе к камину, он только вздохнул, утирая губы салфеткой?
Он был не просто озабочен. Скорее, немного печален, слегка обеспокоен. Услышав, как отъехала машина Арсена, он выпрямился и прошептал:
— Ну, ладно…
Это могло означать: «Посмотрим…» Или: «К чему все это?» Или: «Не имеет значения…» Наконец: «С чего я, дурак, так озабочен?»
Затем огляделся вокруг себя как человек, рассеявший утренние тучи и решивший начать свой день
Прошло с четверть часа, как Арсен вернулся из Кана с почтой, и теперь было слышно, как он, посвистывая, носит из подвала дрова на второй этаж. Неужели прошло только четверть часа? Больше или меньше? Мишель не мог подсчитать, и это неумение ориентироваться во времени часто вызывало в нем раздражение.
Продавая в Париже часы, он сказал Лине:
— Часы висят на каждом перекрестке Больших бульваров, на всех площадях, в витринах часовщиков.
В доме Фершо часов не было нигде, за исключением комнаты старой Жуэтты наверху и кухни. Фершо, конечно, носил в жилетном кармане огромные никелированные часы, прежде называвшиеся железнодорожными, но он вряд ли заводил их когда-нибудь, потому что никогда не вынимал из жилета. Он не интересовался временем, о котором можно было всегда составить приблизительное представление по проходившему дважды в день, гуда и обратно, поезду узкоколейки да по шагам расхаживающей взад и вперед Жуэтты. Если же ему важно было знать время более точно для телефонного звонка, он шел на кухню, чтобы взглянуть на будильник.
Раз Арсен вернулся с почтой, значит, было приблизительно девять утра. Со стола было убрано, огонь успел обогреть помещение. Мишель сидел напротив окна, за которым, к его большому удовольствию, молочный туман становился все более плотным, скрывая море.
Редко присаживавшийся, Фершо стоял спиной к камину и, распечатывая корреспонденцию, бросал конверты в огонь. В иные дни письма были только из Парижа — от юристов, дельцов, банкиров, но несколько раз в неделю, либо через компанию Объединенных перевозок, либо самолетом из Браззавиля или бельгийским рейсом из Кокийавиля, прибывала огромная куча писем из Убанги, и Фершо жадно набрасывался на них.
Накануне они вместе начали сортировать письма, и эта работа еще не была закончена. В течение полугода, что Фершо находился во Франции, он в лучшем случае рассовывал их куда-нибудь. За это время два-три раза, в связи с появлением секретарей, у него возникало желание произвести сортировку, о чем можно было судить по красным или зеленым папкам с надписями: «Арондель», «Убангийский банк», «Дело Леде», «Морель», «Мэтр Обен» и т, д.
Случалось, что, разбирая пачку документов, перевязанную тесьмой или шпагатом, Фершо хлопал себя по лбу:
— В одном из ящиков в моей комнате есть еще такие же документы… Схожу-ка за ними.
Он шел туда сам, и можно было слышать стук его деревяшки на лестнице, а затем над головой. Он не делал никаких различий между одной работой и другой и так же охотно колол дрова, как диктовал письма.
Ему не приходило в голову позвать Жуэтту и спросить который час, он сам шел на кухню, когда хотел выпить воды, а если надо было передвинуть мебель, помогал Арсену.
Вначале это коробило Мишеля. Но он уже стал понимать, что Дьедонне Фершо был куда более сложным человеком, чем казалось ему и окружающим.
Теперь Мишелю нравились серенькие дни, шум ветра, потрескивание пламени в камине. Нравилось раскладывать по порядку документы, которые от него никто не пытался скрывать, — хоть те же редкие письма Эмиля Фершо.
— По мере необходимости я буду вам объяснять, — сказал Фершо.
Было ли это выражением полного к нему доверия, или он просто считал молодого человека столь мало значащим существом, что ему можно было обо всем рассказывать? Этот вопрос мучил Мишеля — ведь могло быть и то и другое.
— Снова об Аронделе, — сердито бросил г-н Фершо, закончив читать письмо из Конго. — Ублюдок с почты в Маколи пишет, что, как раз когда туземцы принесли сдавать кокосовый орех, появились жандармы. Они присутствовали при взвешивании товара и конфисковали весы и гири.
— Гири были стандартные? — спросил Мишель, — Конечно нет. И цены назначаются соответственно. Туземцы, наверное, очень удивились. Ведь когда обман допускается обеими сторонами, никакого обмана нет.
Одновременно повернув головы к окну, они прислушались. Из тумана вынырнула огромная желтая машина и остановилась перед домом. Высокий и сильный шофер в безупречной ливрее вылез из нее и открыл дверцу.
Мужчина, который вышел из машины, ничуть не напоминал г-на Дьедонне, но Мишель сразу узнал его брата. Как и все, он прошел через кухню, остановившись на минуту, чтобы перемолвиться с Жуэттой. Был слышен его голос — голос человека, привыкшего демонстрировать свой веселый нрав.
Дьедонне не пошевелился, чтобы встретить его. Не зная, что ему делать, Мишель смотрел на дверь. Она отворилась, и тотчас послышалось:
— Можно войти?
Эмиль Фершо, который был моложе брата на три года, оказался выше ростом, более широким в плечах, более плотным. Он отличался полнотой, которую именуют дородностью. Протянув руку в перчатке из свиной кожи, он спросил:
— Как поживаешь?
Все это производило неожиданный эффект в атмосфере дома, к которой Мишель уже стал привыкать. Манеры этого человека коробили точно так же, как его добродушный тон, хорошее настроение и светская непринужденность.
Эмиль Фершо был в охотничьем костюме. Он приехал прямо из Солони, пояснил он. У него там замок, и, судя по всему, это был образцовый владелец замка. На нем были очень светлые брюки-гольф, белые гетры, коричневый пиджак из плотного мягкого твида, а на голове — зеленая шляпа с перышком сбоку.
— Сначала я думал тебе позвонить и предупредить о приезде, но так как был уверен, что застану тебя либо здесь, либо в Кане…
Он был свежевыбрит. Кожа на лице розовая, с легкими красными прожилками. За ухом осталось немного пудры. В комнате запахло папоротниковыми духами.
Эмиль Фершо посмотрел на вставшего Мишеля. Не выразив удивления, с легким любопытством благосклонно помахал рукой.
По-прежнему стоя у огня, Дьедонне смотрел на брата.
Остальное Мишелю не было видно. Чтобы побороть смущение, он стал перекладывать бумаги, а затем, пробормотав: «Извините», направился к двери. Его никто не удерживал, и он вышел в коридор.
От этой встречи, длившейся несколько секунд, у него осталось смутное ощущение, в котором еще предстояло разобраться. Одно было очевидно: Эмиль Фершо был не в своей тарелке. Этот светский человек с непринужденными манерами испытывал перед братом смущение и неловкость. А тот? Какое выражение было на его лице?
Мишель мог поклясться, что в глазах Дьедонне Фершо промелькнула нежность. Но не мужская, а скорее нежность к младшему брату. В них была также доля печали.
Впрочем, лицо Фершо все время выражало печаль, причину которой Мишель не знал.
Утром, когда он вернулся из Вера, во взгляде патрона была горечь. Однако он не Произнес ни слова упрека.
Казалось, он все знает, все понял и просто не дает себе груда рассердиться, уничтожить своего собеседника. Бо-« лее того — он устранялся.
Мишель сам не знал, отчего ему пришла на память строчка из Священного Писания: «Прежде, нежели пропоет петух, один из вас предаст Меня…»
Мишелю нечего было делать. Он снял с вешалки шляпу и плащ, миновал кухню и вышел из дома, намереваясь пройтись по берегу моря. Внушительный шофер Эмиля Фершо вместе с Арсеном накрывал капот машины плотным покрывалом.
Не успел Мишель пройти и пятидесяти метров, как окно в доме открылось. Дьедонне Фершо, преодолев свое отвращение к холоду, что-то сказал Арсену, и тот бросился за Мишелем.
— Хозяин велел сказать, чтобы вы не уходили далеко.
Вы можете понадобиться в любую минуту.
Арсен был настроен игриво: наконец-то он снова в компании людей своего круга.
Мишель стал бродить по дюне на полпути между домом и морем. Начался прилив. Вскоре оба шофера уселись на кухне За бутылкой вина, за которой Арсен сходил в подвал. Жуэтта суетилась по хозяйству. Через полчаса Арсен собрался в Кан. Его коллега проводил его до машины, и в ту минуту, когда он закрывал дверцу, Арсен незаметно сунул ему в руку конверт, который тот опустил в карман куртки. Потом шофер с независимым видом вернулся к дому.
Что бы это могло значить? Хотя разве Арсен не сказал, что состоит на службе у Эмиля Фершо и что тот временно прикомандировал его к брату? Разве не намекнул, что в его задачу входит в некотором роде присматривать за ним?
Утром Лина ничего не поняла в восторгах мужа. Но способен ли был он сам разобраться в своих чувствах к патрону, которого еще так мало знал?
Он восхищался им. Во-первых, потому, что тот был богат и могуществен, хотя одновременно его коробило, даже возмущало то, как он пользуется своим состоянием. Еще три дня назад он мог бы восхищаться и Эмилем Фершо, который жил на широкую ногу, вкушал радости жизни, окружал себя максимальной роскошью. Теперь же он находился в нерешительности, убедившись, какой дешевой вульгарностью отдает поведение Фершо-младшего.
В эту минуту Мишелю очень хотелось быть рядом с братьями. Интуиция подсказывала, что приезд Эмиля несет в себе опасность, что, несмотря на выраженную сердечность, он приехал как враг.
Издалека ему было трудно их разглядеть. За окнами первого этажа в отблесках пламени, танцевавших на стеклах, ничего не было видно. Неужели Дьедонне наконец-то сел? Или по-прежнему стоял спиной к огню, наблюдая за братом?
Жуэтта суетилась больше обычного. На пороге стоял приехавший из замка шофер, спокойный и благодушный, как рантье в конце дня, покуривая трубку и наблюдая за полетом чаек.
Странное было утро. Мишель много думал. Возможно, впервые он думал о братьях Фершо с таким напряжением и удивлением, но особенно — о Дьедонне.
Строил ли он иллюзии на его счет? Мишель готов был держать пари, что тот отпустил его с сожалением и что теперь, возможно, посматривает в окно в его сторону.
Дождя не было. Туман словно наводил на все глянец.
Небо стало таким блестящим, что болели глаза, а море, по которому пробегали барашки волн, отливало темно-зеленым цветом. Мимо, сердито прогудев, промчался маленький поезд. Его дым тол час поглотило небо. Мишеля не звали, и он продолжил прогулку.
Арсен быстро вернулся из Кана, заложив лихой вираж перед своим коллегой и застряв колесами в песке. Он привез лангустов, баранью ногу, разную снедь и бутылки.
Дьедонне Фершо ничего ему не приказывал. Изменить порядки в доме решила Жуэтта. Обычные их трапезы вызвали у Мишеля удивление. Фершо съедал пять-шесть селедок, и на этом его обед заканчивался. Накануне он съел четыре огромные котлеты. Вечером готовилась ячменная или овсяная похлебка, которой он несколько раз наполнял тарелку.
Наконец Мишеля позвали в дом. Он побежал, снимая по дороге шляпу и плащ.
— Поторопитесь, вы нужны господам.
Дьедонне вытащил из комода все бумаги и разложил их на столе и стульях, роясь в них с расстроенным видом.
— Скажите-ка, Моде… Вы не помните, где письмо от мэтра Обена? С границ десять на машинке?
— Вы позволите?
Покачиваясь на ножках стула, Эмиль с сигаретой в зубах наблюдал за ними.
— Если это то, что я думаю, надо посмотреть в зеленой папке… Мэтр Обен… Вот оно…
— Благодарю вас.
Дьедонне протянул брату бумагу, и тот стал просматривать ее сквозь клубы дыма. Должен ли был Мишель остаться? Он вышел и, не зная, что делать, поднялся к себе, причесался, сел на кровать и стал ждать.
Спустя полчаса его позвала Жуэтта:
— Господин Мишель! Спуститесь вниз!
Он уже было направился в кабинет, но она перехватила его:
— Идите обедать.
Она поставила три прибора на кухне — для шоферов и Мишеля.
— Лучше вам поесть до господ. Так мне удобнее.
Он ничего не сказал, не запротестовал, хотя и был шокирован. Новый розовощекий шофер был ему столь же несимпатичен, как Арсен. Те уже наверняка перемыли ему косточки, так как посматривали на него украдкой.
Арсен подмигивал, что могло означать: «Ну, что я тебе говорил?»
Жуэтта подала им обильный обед. На столе стояли две бутылки вина. Мишеля выводила из себя манера Арсена после каждого глотка с удовлетворением утирать свои усики.
Обед подходил к концу, когда старуха, прихватив скатерть и тарелки, отправилась в кабинет, чтобы сервировать там стол. Двери остались открытыми, и все было слышно.
— А для Моде? — спросил голос Дьедонне.
— Он поел.
— Где?
— На кухне с этими господами.
— Кто тебе велел кормить его на кухне?
— Никто.
— Ты поступила не правильно.
И все. Мишель был счастлив. Шоферы тоже все слышали и, оценив ситуацию, посматривали на него с неприкрытой иронией. Они не разговаривали с ним. А чтобы его смутить, они нарочно говорили о незнакомых ему вещах и людях.
Мишель не притронулся к десерту, хотя были поданы блинчики с вареньем, и снова вышел во двор. Побродив возле автомобилей, он погладил их, словно приручая и обещая, что наступит день, когда один из них или им подобный станет его собственностью.
Вскоре после обеда Эмиль Фершо уехал. Удобно устроившись в машине, он ждал, когда шофер укроет ему ноги пледом, поднесет спичку, чтобы он мог закурить. Только потом, захлопнув дверцу, тот устроился за рулем.
Стоя на пороге дома, Дьедонне наблюдал за отъездом брата, а затем вернулся в комнату, где прибиралась Жуэтта и куда Мишель прошел вслед за ним, ожидая около окна, когда все будет убрано, закроется дверь и установится тишина.
— Мне продолжать сортировку, мсье? Вы просили вам напомнить, что надо позвонить мэтру Морелю.
— Соедините меня с ним.
— Алло!.. Мэтр Морель?.. Передаю трубку господину Дьедонне.
— Алло!.. Это вы, Морель?
Увидев, что Мишель собирается уйти, Фершо знаком попросил его остаться.
— Алло!.. Да… Нет, я о другом… Только что от меня уехал брат…
Видимо, его собеседник выразил такое удивление, что Фершо повторил:
— Ну да, Эмиль… Вот именно… Он спозаранку выехал из Солони и уже в десять был у меня… Нет… Без дочери… Что вы сказали?
Глуховатый голос Фершо был печален. Но теперь Мишель был уверен — это не какая-то сентиментальная или ностальгическая печаль.
— Алло!.. Не прерывайте нас, мадмуазель… Послушайте, коли нечего делать… Что? Да нет же! Я отлично знаю, что вы вынули блокнот… Не имеет значения!.. Так вот, Морель, жена моего брата состоит в родстве с Лариме, у которого замок в нескольких километрах от Эмиля… Подробности не имеют значения… Зная Эмиля, вы догадываетесь, что охота готовилась загодя… Да… Они с Лариме назначили ее на один и тот же день. Их сопровождали жены. И вот, будто ненароком, на сопредельной земле моя невестка встречает госпожу Лариме.
С каким гордым презрением рассказывал он эту историю!
— Вам понятно?.. Да… И опять же, как бы случайно вместе с госпожой Лариме там оказалась госпожа Дюранрюэль… Да, та самая, жена генерального прокурора, который тоже охотился с ними… Вот именно!
Мой брат отличился. Но с ним он встретиться не мог…
Это бросилось бы в глаза. Жены — другое дело!.. И опять как бы случайно моя невестка и госпожа Дюранрюэль на некоторое время остались одни на поляне. Эмиль примчался, чтобы передать мне слова госпожи Дюранрюэль.
Внезапно Мишель почувствовал неловкость. Он не сводил глаз с Дьедонне Фершо и знал, что тот также смотрит в его сторону. Ему даже показалось, что патрон рассказывает все это ему, а не дельцу из Кана. Если один из них понимал лучше некоторые детали дела, другой, новенький в доме, догадывался о его драматической стороне.
Дьедонне словно обращался к нему:
«Послушайте, малыш… Учитель… Потом вам это пригодится. Значительно позднее вы поймете…»
Теперь он говорил о телефонистке:
— Нет… Думаю, она устала слушать… Да к тому же это не имеет значения… Обменявшись любезностями, от которых я вас избавлю, но которые брат мне поведал тоже, госпожа Дюранрюэль сказала текстуально следующее:
«Как жиль, что ваш деверь, сам того не зная, поступает себе во вред. Только вчера, вернувшись из Дворца правосудия, муж рассказал, что у него был длинный телефонный разговор с министром, нашим родней по женской линии. Тот всячески хочет избежать скандала, тем более нежелательного, что приближаются выборы… Это человек с широкими взглядами… Но присутствие вашего деверя может заставить правительство предпринять действия…»
— Вы слышите, Морель?.. Что?.. Записываете? Как угодно… Я продолжаю… Моя вышколенная невестка повторила:
«Его присутствие во Франции?»
«Во Франции или Африке… Он должен понять, что его привлекают по уголовному делу, а он, вместо того чтобы все опровергать, то и дело похваляется, оправдывает свой поступок, хочет представить его законным… Ведь с точки зрения людей он — убийца, и мы не можем бесконечно оставлять его на свободе, не создавая впечатления, что для него закон не писан».
Взгляд Фершо, давивший на Мишеля, стал острее, горячее, подтверждая, что этот рассказ ведется только для него одного. Не хотел ли тот таким образом вызвать его восхищение?
— Вы слушаете, Морель?.. Мне советуют исчезнуть на некоторое время, попутешествовать по свету, но чтоб никто об этом не знал… Похоже, они готовы выдать мне фальшивый паспорт, как для сиятельной особы… Это, мол, позволит замять дело с неграми, а если нет — вынести заочный приговор… Что вы сказали? Мой брат?..
Он настолько уверен, что это единственный выход, что привез подписать доверенности… Вот именно! Ему пообещали, ничего не пообещав, и дали понять, то есть госпожа Дюранрюэль дала понять, что если дело с неграми удастся замять, то это поможет уладить и финансовые проблемы… Вести переговоры, естественно, будут с братом. С помощью довольно сложной процедуры, разработанной юрисконсультами, он будет представлять мои интересы… Вот так. Это еще не все… Похоже, эти дамы, несмотря на ливень, надолго задержались на поляне…
Словом, в тот момент, когда они уже расставались, госпожа Дюранрюэль с таинственным видом наклонилась к моей невестке и сказала:
«Моя дорогая, мой муж не уполномочивал меня это говорить, но я готова выказать нескромность, в которой меня станут упрекать потом… Ваш деверь напрасно нападает на господина Аронделя. Конечно, это всего лишь чиновник и его начальники не раз выражали сожаление по поводу его рвения, но он принадлежит к влиятельной организации и пользуется поддержкой в высоких сферах.
Так что, если ваш деверь будет упорствовать, он свернет себе шею и увлечет в своем падении и всех вас…»
Наступила пауза. Вероятно, мэтр Морель на другое конце провода тоже замолчал под впечатлением услышанного.
— Это все… Что я решил?.. Продолжать а гаку… Нет, сегодня не приезжайте… Мне надо привести в порядок кучу бумаг. Позвоню вечером или завтра утром… Возможно, на несколько дней поеду в Кан… В любом случае увидимся завтра здесь или там… Я получил письмо от Бастара… Арондель снова самовольно отправил в Маколи жандармов… Поговорим завтра…
Он повесил трубку. Секретарь его старательно раскладывал бумаги по папкам. Внезапно Мишель вздрогнул. Он услышал голос стоявшего к нему спиной Фершо:
— Держу пари, вы не одобряете меня.
— Я так не думал! — с живостью ответил тот.
Подкладывая новые поленья и словно разговаривая с самим собой, Дьедонне продолжал:
— Брат оставался со мной в лесу лишь в течение пяти лет… Самых трудных, кстати… Если я когда-нибудь найду, то покажу вам его карточку тех лет. Сначала он отправился в Бразза… Потом, когда потребовался человек, чтобы заниматься финансовыми делами компании в Европе, переехал в Париж.
Похоже, он хотел добавить: «Вот кем он стал!»
Расхрабрившись, Мишель быстро спросил:
— Вот чего я не могу понять — как мелкий чиновник может выступать против генерального прокурора и министра? Я знаком с сыном Аронделя…
— С кем?
— С сыном Аронделя. Они из Валансьенна. Пять лет назад мы жили на одной улице. Отец его приезжал на полгода через каждые три года. Я часто встречался с ним.
Его сын — один из моих приятелей. Он изучает медицину…
И едва глупейшим образом не добавил: «Он чуть было не увел у меня невесту…»
Мишель был бы рад и дальше разговаривать об Африке и Аропделях, о делах. Но по поводу Аронделя Фершо лишь заметил:
— Наверняка маменькин сынок.
И, не ожидая ответа спросил:
— А вы? — словно догадавшись, что в той среде Мишель выглядел бедным родственником, потому что был всего-навсего сыном мелкого коммерсанта-неудачника, вынужденным зарабатывать на жизнь, вместо того чтобы продолжать учебу.
Он наверняка гак думал, потому что вдруг заговорил о себе:
— Моя мать была уборщицей. Ее рано выдали замуж. Муж бросил ее через два года. Больше о нем никто не слышал. Наверное, уехал за границу. Кстати, он не мой отец.
Он больше не рассматривал бумаги на столе, не говорил о работе. Ни разу еще атмосфера в этой голой и банальной комнате не казалась такой располагающей.
Мишелю очень хотелось, чтобы их разговор продолжался и дальше.
— Насколько я знаю, моим отцом был мировой судья, некий господин Брен. Я его почти не помню… Маленький, жирный, очень ухоженный человечек, очень розовый, с голым блестящим черепом, всегда семенивший.
Лучше помнятся улица, красивые новые дома, широкий тротуар, газон между ним и проезжей частью.
Матери было сорок лет. Худая и плоская, она не отличалась особой привлекательностью. По утрам она убиралась у него.
Она никогда ничего не рассказывала… Мы жили в одной комнате, в бедном квартале… Иногда она водила нас к судье… Родился брат… Мне было лет шесть, когда господин Брен умер от апоплексического удара. Мать Думала, что теперь мы разбогатеем, так как тот обещал, что не забудет ее в своем завещании. Завещания не оказалось, и все состояние отошло к кузенам и племянникам.
Мы переехали… Позднее мать поступила в прачечную — она стала болеть, и ей было трудно бегать по домам, как прежде…
Они переглянулись. Мишель был под впечатлением этого рассказа, он гордился, что Фершо с ним так откровенен. Ему хотелось поблагодарить его, сказать:
«Возможно, я не был так несчастен, но все равно страдал от окружающего убожества. И поклялся, что когда-нибудь…»
Стоило ли это делать? Фершо и так все знал. Однако под восторженностью Мишеля скрывалось и менее благородное чувство, которое он поспешил подавить. Значит, этот великий человек был лишь незаконным сыном мирового судьи и поденщицы?
— В Убанги у меня в разных конторах и факториях работало немало молодых людей. Большинство уже после месяца службы начинали требовать прибавки.
Почему он отказывал им в этом? Фершо был жаден.
Развратен. Но мог ли он себе представить, что его секретарю пришли в голову такие мысли!
— Брат теперь не уснет… А там он держался здорово!
Моя нога…
Он выставил вперед свою деревяшку и погладил ее.
— Это случилось на четвертый год. В то время мы искали каучук в самых отдаленных уголках леса. Сам не знаю, как я поранился. Может быть, шипом? Началась гангрена. Чтобы добраться до врача, понадобилось бы плыть на пироге несколько недель. Однажды ночью я сказал брату: «Послушай, Эмиль, если ты не отрежешь ее, я сдохну тут…»
На секунду он закрыл глаза. Разве этот человек, которого считали таким мужественным и который несомненно был им, нуждался в восхищении мальчишки? Неужто он оказался настолько сентиментален, чтобы расчувствоваться, разглядывая портрет брата?
— От него потребовалось немалое мужество, уверяю вас… Не знаю, смог ли бы я это сделать на его месте.
А через десять лет, разведясь в Париже с первой женой, портнихой, он женился на дочери префекта. Один из моих первых служащих потом тоже стал префектом.
Он замолчал и вдруг бросился к окну, под которым Арсен заводил машину.
— Что вы делаете? — спросил он, открыв окно.
— Еду в Вер забрать белье из стирки.
— Почему вы не забрали его, когда возвращались из Кана?
— Спешил: Жуэтте была нужна баранья нога.
— Вот так всегда! Зря жжем горючее.
Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся к огню погреться и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.
— Вернемся к бумагам. Разложите их. Если что-нибудь будет непонятно, спрашивайте меня.
Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать.
Мишелю надлежало разобрать сотни писем, прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с записями одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос: а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, не явится ли сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?
Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Некоторое время еще был слышен стук его деревяшки, потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью засыпать в любое время суток, если только не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.
Ему было тогда, наверное, лет двенадцать. Дело шло к Рождеству. Вспомнились улицы, оживление на них, предпраздничные запахи. Христовы ясли возле церквей и елки на повозках. Уже стемнело, когда он в четыре часа вышел из школы. Что в точности произошло потом, он позабыл. Помнил только, что, вернувшись домой, очень разозлил мать. Он довел ее до такого состояния, что в конце концов, испугавшись, пустился наутек по коридору. Открыл парадную дверь и выскочил на улицу — у его ног упала туфля, брошенная в ярости не очень ловкой рукой.
В тот вечер, бродя по своему кварталу, он впервые ощутил какое-то особое чувство тревоги, которое этим, вероятно, ему и запомнилось. Он разглядывал знакомые лавки, пятна света и теней, газовые фонари, фигуры прохожих, но весь этот мир был словно лишен своей привычной основательности. И он, в этом лихорадочном состоянии, со слезами, с застрявшим в горле комом, со стыдом, был отторгнут этой действительностью.
Сходное чувство испытал он, когда бесшумно закрыл маленькую дверь в массивном портале на улице Канонисс. Ему казалось, что он как бы видит себя со стороны — светлое пятно желтого плаща в темноте чужой улицы. Так что невольно возникал вопрос: что он тут делает?
Он вышел из почти незнакомого дома на цыпочках, украдкой, со страхом и чувством унижения и, машинально оглянувшись на слабо освещенные окна напротив, бросился к улице Сен-Жан, чтобы поскорее окунуться в ее шум и движение.
Разглядывая прохожих, витрины, у одних — убогие, у других — привлекательные, с выложенными на них веером кочанами увядшей цветной капусты, муляжами дичи в окружении фальшивых колбас в серебряной бумаге, он различал в глубине лавок торговцев, занятых своим обычным делом. И тогда невольно спрашивал себя: кто из них — он сам или все эти люди — выпадает из действительности, и не является ли улица Канонисс частью тех ночных кошмаров, при воспоминании о которых краснеешь, когда просыпаешься?
Могли ли догадываться те, кто шел с ним рядом, что незадолго до этого, затаив дыхание, он сидел в комнате второго этажа, не похожей ни на какую другую, описанную в книге или показанную в кинофильме?
В течение трех дней в огромном камине поддерживался такой же сильный огонь, как в хлебопекарных печах, так что жара в комнате стала невыносимой. Однако едва приоткрывалась дверь и проникала струя свежего воздуха, как злобный и угрожающий Фершо выпрямлялся на своем ложе.
Он бросил в угол жалкий и тощий матрас со своей раскладушки и спал прямо на брезенте. Минувшей ночью он улегся на голом полу рядом с телефоном, большим револьвером и разбросанными повсюду документами. газетами и медикаментами. В метре от него вдоль стен стояла изысканная полированная мебель другой эпохи, на стенах были развешаны картины в пастельных тонах, а над дверью висела штора эпохи Регентства, по всей видимости, состарившаяся в этой комнате.
Боясь малейшим движением, неуловимым для других дуновением ветра разбудить Фершо, Моде долго ждал, прежде чем решился открыть дверь и выйти в темный коридор, в глубине которого светилась щель в двери комнаты Жуэтты. Она была там одна, готовила питье. Арсен, должно быть, ушел из дому или сидел у себя.
— Я выйду подышать воздухом…
Она посмотрела на него с видом человека, которого только что разбудили и он еще окончательно не проснулся.
— Если я срочно понадоблюсь, позвоните в пивную Шандивера. Я, вероятно, зайду туда.
Он бежал из дому, как бегут от опасности, словно старуха могла удержать его; кубарем скатился по лестнице, пересек двор и оказался на улице. Вокруг кипела жизнь. Его толкали люди, понятия не имевшие о Фершо.
Он слышал обрывки их разговоров, и ему было досадно, что он не такой, как они. Он пробирался среди них, как человек, который стремится поскорее покинуть дурное место, чтобы о отделаться от воспоминаний о каком-то постыдном удовольствии.
Да, здесь кипела жизнь… Тротуары, квадраты или прямоугольники витрин, проезжавшие со звоном трамваи, полицейский на перекрестке. Воплощением же этой жизни была видневшаяся вдали просторная, сияющая огнями пивная Шандивера, в чью теплую атмосферу ему хотелось скорее погрузиться.
Напрасно, находясь на улице Канонисс, он позволял так на себя давить. Теперь он походил на тех женщин, которые, не ради кокетства рвут на себе волосы возле покойника, закатывают глаза, пытаются разорвать на себе одежду, а спустя несколько часов позволяют вести Себя к обильному столу — нельзя мол, распускаться! — и перед тем, как начать есть, всхлипывают и припудривают лицо.
Он боролся с самим собой. Дьедонне Фершо… Ну и что? Во-первых, этот человек был ему никем. Моде поступил к нему случайно. Так почему тот смотрел на него так пристально, словно гипнотизируя? Он не желал как следует платить ему за труд секретаря, но не давал и ни минуты покоя, ревнуя больше, чем любовницу. Дай ему волю, он попытался бы помешать ему даже думать о чем-либо другом, кроме как о нем самом, о Фершо.
Вероятно, Арсен, с его оскорбительным здравым смыслом и гнусным цинизмом, был прав, утверждая, что патрон безумен. Если бы его миллионов не существовало в действительности… Но они существовали. Доказательством тому служили Эмиль Фершо, все эти письма, телефонные звонки, все эти послушные человеку с улицы Канонисс банкиры и юристы.
Имел ли Дьедонне право спать, словно больной зверь, скорчившись в своей берлоге, в кое-как прибранном углу?
Они покинули «Воробьиную стаю» всего три дня назад. И снова прав оказался Арсен, которого Мишель ненавидел за его иронические ухмылки.
— Вот увидите, через сутки мы будем в Кане.
— С чего вы взяли? — с удивившей его самого почтительностью простодушного мальчишки, обращающегося к взрослому, спросил Мишель.
— Приближается приступ…
Ночью они действительно услышали, как мечется Фершо. Но он никого не позвал, сам спустился за холодной водой, а утром, в восемь, не вышел из своей комнаты, по-прежнему стуча по полу своей деревяшкой.
— Велите Арсену подготовить машину и помогите снести в нее все документы.
Его лихорадило, глаза блестели. Рядом с грязным стаканом лежали таблетки хинина. Мишель еще не знал, как начинается приступ малярии. Он только чувствовал, что, обычно такой самоуверенный, Фершо испытывает страх. Возможно, страх смерти, страх подохнуть в этом чужом доме. Оттого он и сбежал в другой город, бывший ему столь же враждебным, как и эта большая хибара в дюнах. Может быть, он испытывал потребность оказаться поближе к свету, к толпе?
К нему поднялась Жуэтта. Переругиваясь, они долго разговаривали. Старуха настаивала на том, чтобы вызвать врача.
Наконец, смирившись, что-то бормоча сквозь зубы, она стала помогать Арсену и Мишелю собирать и запихивать в машину все, что они возили из дома в дом. На губах Фершо начала проступать пена, но он не жаловался, не промолвил ни слова.
У Мишеля не было времени предупредить Лину. Сначала он решил, что, увидев их перегруженную машину, она все поймет. Но потом сообразил, что это все равно ничего не даст. Не оплатив по счетам за пансион, она ведь не могла приехать к нему в Кан. Не пора ли было попросить у Фершо денег?
В особняк на улице Канонисс, сохранивший свое былое достоинство, они внесли обычный беспорядок.
— Соедините меня с Морелем.
Приняв снова хинин, Фершо не стал ложиться, звонил в Париж, с удвоенным интересом заставлял читать писавшие о нем свежие газеты.
Мишелю казалось просто недостойным часами кружить вокруг патрона, не решаясь попросить у него аванс.
Он сделал это в самый, как ему показалось, подходящий момент, когда они остались одни. Фершо сначала помолчал, будто не поняв или не расслышав просьбу секретаря, а затем презрительно вздохнул:
— Деньги…
И внезапно, словно проснувшись, язвительным тоном произнес:
— Разумеется, вы получите свои деньги, гос-по-дин Моде! Принесите мне бумажник из ящика.
Мишель уже готов был извиниться, даже вовсе отказаться от денег, поклясться со слезами на глазах, что все это из-за жены, но не сделал этого. Красный от стыда, он принял свой месячный аванс и отправил перевод Лине, назначив ей свидание в том же отеле, в котором они провели ночь по приезде сюда.
Он уже дважды забегал туда повидать ее. Во второй раз она объявила, что сняла на месяц комнату возле пивной Шандивера. Теперь он как раз шел на свидание с ней. Она ждала его там. Уже издалека он увидел ее в огромном, как корабль, освещенном зале пивной и, даже не ступив в его теплую и шумную атмосферу, почувствовал, как возбуждены его нервы, как трепещут ноздри. Невольно выпрямившись, он стал пробираться между столиками.
— Я жду тебя целый час!
Она сидела совсем одна, перед чашкой кофе со сливками. Мужчины, наверное, уже стали думать о ней бор знает что. Он тотчас обнаружил одного из них, сидевшего напротив и со смущенным видом протиравшего стекла очков.
— Что происходит? — спросила Она.
— Много всякого. Сейчас расскажу. Приступ продолжается, но он не хочет звать врача. Он утверждает, что привык лечиться сам, что припадок длится всего три дня…
Мишель говорил рассеянно, разглядывая зал, прислушиваясь к оркестру и звону стаканов и бокалов.
Рядом с пивной помещался кинотеатр: в перерыве толпа зрителей стекалась сюда, отыскивая свободные места и нетерпеливо подзывая официантов. Столики были уставлены кружками с пенящимся пивом. Манипулируя зеркальцем, женщины приводили себя в порядок.
Теперь дневная сцена казалась ему еще более мерзкой.
Рассказывая о ней жене, он отдавал себе отчет, какое ложное представление она может составить о том, что происходит на улице Канонисс, и, заранее этим расстроенный, даже не искал нужных слов.
— Арсен взялся сходить за врачом.. Кстати, я думаю, что Арсен… Нет, об этом потом… К четырем часам, когда зажгли свет, послышались их шаги на лестнице.
Фершо как раз звонил в Париж. Секретарь его адвоката мэтра Обена читал ему особенно злобную статью о нем.
Я слушал по отводной трубке — он приказал мне записывать.
«Дальше», — говорил время от времени Фершо.
И голос на другом конце провода продолжал:
«Мы снова спрашиваем у министра юстиции, существуют ли две категории граждан — те, которые могут себе позволить нарушать закон и убивать себе подобных, и те…»
Потом в дверь постучали, и Арсен ввел невысокого мужчину с бородкой и в очках в золотой оправе.
»…и те, — продолжал голос в трубке, — которых можно упечь в тюрьму за «нет» или «да», подчас только за ночевку под мостом. Либо Фершо будет, как это и должно быть, в кратчайший срок арестован, либо французский народ накануне выборов узнает, что некоторые его руководители по легко понятным причинам…»
Мишель прервал свой рассказ и попросил официанта принести кружку пива. Наблюдая за музыкантами, он даже порозовел от удовольствия, попав в родную стихию. Рука его машинально поглаживала вялую руку сидевшей рядом Лины.
Он видел отражение в дальнем зеркале. Они выглядели одной из тех пар, которые прежде вызывали у него зависть в валансьенских кафе. По тому, как Лина смотрела на него, по ее напряженной позе всем было ясно, что она принадлежит ему. Они больше не находились в своем городе. У них больше не было семьи. Все нити были оборваны. И теперь Мишель должен был ради них обоих собственными силами пробивать дорогу в жизни.
Он снова видел лицо Фершо, продолжавшего слушать и повернувшегося к маленькому человеку и Арсену, стоявшему позади. Догадывался ли он уже тогда обо всем?
Вполне возможно. Это читалось в его ставших жесткими глазах.
— Арсен?
— Врач, мсье. Доктор Пинелли. Я позволил себе…
Жест рукой, щелчок пальцев. Это означало: «Прочь».
Доктор был в нерешительности. Арсен не давал ему отступать.
— Арсен!
— Извините, мсье, но это совершенно необходимо…
Рука Фершо задрожала. Чувствовалось, что сейчас ее сведет судорога. Но было уже поздно. Через несколько секунд начался приступ. Глаза Фершо искали какой-нибудь предмет. Казалось, он схватит телефон, но тот был на проводе. И тогда в маленького доктора полетел огромный в розовых цветах чайник, который Дьедонне Фершо бросил через всю комнату. Затем, вскочив и скинув с ног покрывало, неуверенными шагами, стуча деревяшкой, он двинулся на врача.
— Не угодно ли вам убраться вон, а?!. Не угодно ли вам тотчас убраться отсюда вон?!
Кто знает, не сидит ли сейчас маленький доктор тоже У Шандивера, играя в бридж в том углу зала, где располагаются солидные люди? А может быть, вместе с женой пошел в кино? Какое воспоминание сохранил он о своей нерешительности, об усилиях заставить себя выслушать, своем поспешном бегстве и пинке вдогонку, от которого вылетел на лестницу?
Снова взяв трубку, Фершо услышал монотонное:
«Алло! Алло! Мадмуазель, говорю вам, нас разъединили…»
— Да нет же, болван, никто нас не разъединял…
Продолжайте…
Лоб его был в испарине. Он схватился за сердце и, положив трубку, вынул из небольшой коробки пилюлю желтого цвета.
«Смеем утверждать, что тут пахнет деньгами, так что пусть те высокопоставленные лица, которым было заплачено, чтобы они стали слугами Фершо, знают, что их ждет неминуемое возмездие».
— Спасибо.
Он повесил трубку, словно это его нисколько не интересовало.
— Моде, найдите Арсена и приведите его сюда.
Шофер сидел на кухне, беседуя с Жуэттой, готовившей ужин.
— Ясно. Иду. Я привык…
И с независимым видом предстал перед Фершо.
— Скажите, Арсен, кто этот врач?
— Врач.
— Отвечайте на вопрос.
— Он живет на улице Шодрон, если вас это интересует.
— Где вы взяли его адрес?
— Проходил мимо. Я подумал: мсье нужен врач.
И вот…
— Запишите, Моде: Пинелли, улица Шодрон. Вы свободны, Арсен.
Голос его был холоден и резок.
Все это отсюда, из пивной Шандивера, выглядело довольно забавно. А там, на улице Канонисс, у Мишеля сдавило горло и стали влажными руки.
Едва дверь закрылась, Фершо, словно разговаривая с самим собой, произнес:
— Все не так просто, как кажется.
Мишель же был просто убежден, что все непросто.
С самого начала их знакомства Арсен позволял себе рискованные намеки. Всякий раз, когда они были одни, он цинично повторял:
— Как поживает наш сумасшедший?
Еще накануне, когда Мишель, покуривая, сидел около кухонной печи и читал газету, в которой в туманных выражениях шла речь о предстоящем аресте Фершо, Арсен лишь пожал плечами:
— Мы его спрячем, прежде чем это случится. Ему будет куда спокойнее в психиатрической клинике, чем в тюрьме.
Как бы хотелось Мишелю обрести свою былую самоуверенность, когда он стал рассказывать Лине:
— Я убежден, что Арсен — гадкий тип, он предает хозяина. Доказательство — письмо, которое он сунул шоферу господина Эмиля. О чем он мог там написать, после того как те более двух часов провели вместе? Это было письмо господину Эмилю, его настоящему хозяину. Скорее всего даже доклад, а не письмо. Доклад о поведении Дьедонне Фершо, понимаешь?
— Да… — рассеянно ответила она, слушая оркестр, игравший из «Графа Люксембурга».
— Поэтому они привели врача, чтобы тот в нужный момент стал свидетелем.
Мишель Моде, конечно, не знал, что в это самое время Фершо остался один на улице Канонисс. Вскоре после его ухода Жуэтта услышала шаги на черной лестнице и поняла, что Арсен пытается незаметно выскользнуть из дома. Тогда она повязалась платком, достала из ящика кошелек, как поступала всякий раз, когда шла за покупками, и, выйдя на улицу, последовала за шофером.
Она увидела, как он вошел в незнакомый дом и за ним захлопнулась дверь. Свет горел только во втором этаже.
Приблизившись и поднявшись на цыпочках, старуха прочитала на медной дощечке:
Доктор Пинелли, бывший сотрудник парижских больниц
Тогда она со всех ног бросилась на улицу Канонисс.
Шум, означавший окончание антракта, и звонок в кинотеатре, наполовину очистивший зал пивной, заставили Лину заговорить громче:
— Что ты от этого выиграешь?
— Еще не знаю, но уверен, что поступаю правильно, оставаясь с ним. Не очень-то красиво, знаешь, бросить его вот так, когда все словно сговорились против него.
— А он совсем о тебе не думает и так мало платит!
Словно кухарке — восемьсот франков в месяц. И у тебя Даже нет времени, Чтобы не прячась приходить повидать меня…
— Он не такой, как ты думаешь.
С Линой на эту тему лучше было не говорить. Она его не понимала. Не могла понять. Ему и самому было непросто понять характер своих отношений с Фершо.
Однажды он, едва не покраснев, сказал жене:
— Это совсем не то, что ты думаешь.
Но теперь он имел в виду другое — пороки, которые она приписывала господину Дьедонне.
В доме было только одно существо, преданное Фершо душой и телом, — старая Жуэтта, готовая служить ему, защищать его, даже если бы он еще громче орал на нее, даже если бы он выбросил ее за дверь. Но Фершо, казалось, не испытывал к ней никакой нежности, глядя на нее с полным безразличием. Она была рядом, как кошка или собака, которых можно погладить или оттолкнуть. Жуэтта вполне могла бы, если бы только захотела, каждый день ходить в кино, гулять полдня, — лишь бы еда была готова вовремя. Не вызывало сомнений и то, что Фершо охотно готовил бы себе сам.
А вот за Моде он наблюдал весь день, пытаясь предугадать его реакцию. Однажды он как бы между прочим сказал ему:
— Вам наверняка не терпится, правда?
Трудно было усомниться насчет смысла, который он вкладывал в эти слова. Не терпится красиво пожить, сполна вкусить радости жизни. Но главным образом, вероятно, иметь власть, быть хозяином…
— Я еще молод, — ответил Мишель. — У меня есть время.
Фершо не спускал глаз с его острых зубов, нервных рук, часто трепетавших ноздрей. Казалось, он испытывает восхищение и еще что-то, похожее на зависть.
Быть может, он угадывал в Мишеле самого себя в двадцать лет?
— Признайтесь: вы готовы были бы пойти на подлость, чтобы поскорее добиться своего?
Почему-то Мишель не отважился солгать ему и ответил, стараясь быть искренним:
— Может быть.
— Тогда потом вы станете таким же, как мой брат.
Похоже, вы так и поступите. Чаще встречается именно такая порода людей.
Заказав новую порцию пива, Мишель продолжал рассказывать:
— Он испытывает потребность исповедоваться мне в вещах, о которых другой предпочел бы умолчать. Подчас мне даже неловко. Он ненавидит молодых людей без размаха, папеньких сынков, застенчивых и подлых. Он настолько их презирает, что даже не испытывает к ним отвращения. Вот что он мне рассказал. Большую часть времени в Убанги ему приходилось разъезжать из одной фактории в другую. Я видел фотографии. Это все маленькие строения посреди поляны: магазин, сарай, комната, помещение, служащее салоном и столовой. Белому человеку приходится там жить иногда целый год и дольше, совсем одному, не видя ни одного европейца. Некоторые привозят туда жен.
Так вот… Однажды в одной фактории Фершо обнаружил настоящий салон, перенесенный из пригородной виллы, — с пианино, безделушками, кружевными занавесками, фотографиями в рамках, диваном, шелковой подушкой с золотыми пуговицами и аппликацией на ней из обрезков ткани, изображающей черного кота. Я словно вижу, как он входит, принюхивается, прохаживается стуча деревяшкой, как с подобострастным видом вьется вокруг него служащий, как хорошенькая разодетая жена хозяина склоняется перед ним. Патрона окружают улыбками и заботами.
Но он уже раскусил их. Он знает, чего они хотят. Муж явно стремится сыграть на соблазнительной внешности жены. И вот она уже наклоняется перед ним, демонстрируя свои груди.
По окончании трапезы его настойчиво приглашают заночевать в доме.
«Ну, пожалуйста, — настаивают они. — Мы уложим вас в комнате, вы хоть раз поспите в настоящей кровати». — «А вы?» — «Мы устроимся на веранде…»
Тогда он направляется к двери в комнату. Раз те настаивают, он согласен. Но перед тем как войти, оборачивается к молодой женщине. «Пошли!» — произносит он самым естественным тоном.
Муж и жена переглядываются. Она не знает, что делать. Оба спрашивают себя: не пошутил ли он? «В чем дело?.. Разве вы не хотите переспать со мной?»
— Твой Фершо омерзителен! — воскликнула Лина. — Надеюсь, она не пошла, а ее муж…
— Ничуть не омерзителен. Я вообще убежден, что он предпочел бы свою обычную негритянку.
— Не хочешь ли ты сказать, что эта женщина…
— Вот именно, малышка! Вот именно! На другой день, вместо того чтобы пообещать мужу продвижение, на которое тот рассчитывал, Фершо проводит обстоятельную ревизию и удерживает у того из зарплаты несколько сот франков за дурное ведение приходо-расходных книг и плохое управление магазином.
— И ты смеешь утверждать, что одобряешь это?
— Я…
Он не закончил фразы. В открывшейся двери возник мужчина в плотном черном пальто с шарфом на шее и в вышедшей из моды шляпе. Не обращая внимания на разглядывавших его людей, он явно кого-то высматривал.
Первым желанием Мишеля было улечься на скамейке, чтобы его не заметили. Но затем ничего не понимавшая Лина удивилась, увидев, как он нерешительно поднялся из-за стола и пошел навстречу незнакомцу.
Они оба стояли. Фершо оказался всего лишь худым, уже старым мужчиной, одетым хуже любого клиента, с палкой в руке. Мишель оживленно о чем-то говорил ему, полуобернувшись в сторону Лины, так, что его собеседник стал внимательнее ее разглядывать.
Неужели Мишель станет утверждать, что находится тут со случайно встреченной женщиной? Лина не исключала этого. Она ждала, нахмурив лоб. Из-за только что рассказанной истории ей хотелось придать лицу презрительное выражение.
Что они там обсуждали? Что решали? Почему Фершо был так скуп на слова, в то время как Мишель говорил с растущим оживлением?
Наконец мужчина с деревянной ногой пересек кафе, направляясь к Лине, остановился перед ней и снял шляпу.
На висках у него были капельки пота.
— Добрый вечер, мадам.
Мишель счел нужным его представить:
— Господин Дьедонне Фершо.
— Вы позволите?
Он присел, нажав какой-то рычаг на ноге, чтобы она согнулась.
— Я за вашим мужем. Нам необходимо этой же ночью уехать на некоторое время. Вы ведь тоже были в Вере?
— Да, мсье. Мы женаты только пять месяцев и…
Она собиралась сказать, что не оставит мужа, что не позволит ему…
— Надеюсь, вы не откажетесь поехать вместе с нами?
Глаза Мишеля загорелись от радости и гордости. Они как бы говорили: «Вот видишь! Он совсем не такой, как ты думала. Отныне ты будешь вместе с нами».
Испытывая отвращение к себе за то, что не проявила характер, она ответила любезным тоном, которому была научена:
— Я согласна. И благодарю вас.
Но ее насупленный вид как бы говорил, что она осталась при своем мнении.
Из глубокого, наполненного страхами сна его вывел — он быстро это понял — шум разжигаемой печи. Как в детстве, это происходило внизу, как раз под ним.
Кто-то шаркал там стоптанной обувью, но не по паркету, а по кафелю. И тотчас возникал образ усталой, еще не проснувшейся женщины, кочергой выгребавшей вчерашнюю золу, затем шорох смятой бумаги и треск щепы для растопки. Он мог поклясться, что видит, как вьется дымок из печной дверцы, и даже слышит его характерный запах. Тем временем женщина — как обычно в таких случаях — стала молоть кофе, останавливаясь только для того, чтобы с грохотом подбросить угли в уже занявшийся огонь.
Где он находится? Не в силах сразу проснуться, Мишель ощутил прижавшееся к нему бедро Лины; прислушиваясь к тому, как бьется его сердце и не слыша дыхания жены, прошептал:
— Ты не спишь?
И не сразу сообразил, насколько комично прозвучал ее ответ:
— Нет. А ты?
Их наверняка разбудил один и тот же шум, и теперь они оба, разомкнув веки, смотрели, как по потолку ритмично пробегает и исчезает пучок тусклого света.
Они сознавали, что Фершо находится совсем рядом, его постель стояла у той же стены. Кто знает, не разбудил ли и его все тот же шум, производимый расхаживавшей взад и вперед г-жой Снук?
— Ты спал? — тихо спросила Лина, так тих», что Мишель скорее угадал, чем услышал ее слова.
— Плохо.
— А я не знаю, спала ли вообще.
Грохот соседнего порта смешивался с их ночными кошмарами. Снявшееся ночью с якоря судно испускало раздирающие душу гудки, похожие на громкие жалобы испытывающего ужасную боль существа. Ближе к ним, на набережной, кто-то второй час пытался завести грузовик. До них доносился запах выхлопных газов. Они лежали в ожидании, когда мотор застучит равномерно, но звук обрывался, словно встав поперек горла, слышались проклятья мужчин, при свете слабого фонаря крутящих заводную ручку и в ярости жмущих на газ. Весь этот шум сопровождался размеренным морским прибоем.
— Ты думаешь, мы останемся здесь?
— Он так сказал.
Им было трудно догадаться, о чем каждый из них думает. Лежала ли Лина тоже с открытыми глазами?
Пыталась ли снова уснуть? Судя по их непрошедшей усталости, было только четыре или пять утра, не больше.
Если порт бодрствовал всю ночь, город за домами на набережной спал мертвым сном.
Они приехали в Дюнкерк накануне в три часа дня, выехав из Кана ночью два дня назад, и Мишель с трудом мог теперь припомнить все, что с ним произошло потом.
О событиях в Кане он сохранил, однако, такое же четкое воспоминание, как о гравюрах по дереву минувшего века, олеографиями с которых иллюстрировали романы его детства. Но самое удивительное зрелище являл собой Фершо в залитой огнями теплой и шумной пивной Шандивера. Да еще запомнился оркестр, который, казалось, сопровождал сцену из кинофильма, играя мелодии, порядковый номер которых вывешивался на подставке перед эстрадой.
Мишель опасался слишком поспешных суждений Лины о Дьедонне Фершо. Он считал, что окружавшая их банальная атмосфера не шла тому на пользу. Он видел, с каким любопытством ее глаза устремлены на этого человека. Ему так хотелось помочь ей понять его, разъяснить все, что было в нем необыкновенного.
Но Лина, вместо того чтобы, как он опасался, взбунтоваться проявить враждебность, довольно быстро стала послушной.
— Извините, мадам, мне надо поговорить с вашим мужем. Мы должны уехать. Моде. Через несколько часов будет поздно. Арсен у доктора Пинелли. Я позвонил в Париж, и мэтр Обен сказал мне, что постановление на арест будет подписано в течение дня. Возможно, полиция уже оцепила дом.
Красные лихорадочные пятна еще не сошли с его щек.
Глаза блестели. Тонкая кожа на висках была натяну га. Но он был спокоен, говорил таким же обыденным тоном, как и десятки клиентов, заполнявших кофе.
— Вы не боитесь ехать со мной?
— Ничуть, мсье, — ответил Мишель, вложив в эти слова всю силу своего порыва.
— А вы, госпожа Моде?
— Я готова следовать за Мишелем куда угодно.
Я ведь поехала за ним туда.
«Туда» означало Вер, дом в дюнах, о которых она не могла говорить без горечи.
Фершо вздохнул, словно отвечая своим мыслям:
— Да, лучше нам всем троим быть вместе. Послушайте, Мишель… — Он впервые назвал его по имени. — Мне лучше не возвращаться домой.
…Самое удивительное заключалось в том, что теперь, в Дюнкерке, в темноте и тишине этой комнаты Лина высказала то, о чем они оба думали:
— Ты считаешь, он боится?
— Нет. Но он намерен защищаться до конца.
После их разговора в пивной Шандивера Фершо ни разу не терял самообладания, но его поступки носили какой-то сумбурный характер.
— Интересно, а он…
Ей не было нужды продолжать. Она спрашивала себя, не был ли, как утверждал Арсен, их спутник безумен.
…Выйдя из пивной, они побродили по городу, тихо переговариваясь, словно заговорщики, опасающиеся увидеть в толпе шпиона.
— Слушайте, Моде. Отравляйтесь на улицу Канонисс. Постарайтесь узнать, вернулся ли Арсен. Если да, он будет у себя в комнате. Из предосторожности я оставил снаружи ключ в замочной скважине. Вам не составит труда запереть Арсена. Старая Жуэтта постарается выведать у вас, видели ли вы меня, куда вы идете, что делаете. Запереть ее будет делом потруднее.
Однако это необходимо. Соберите свои вещи, но оставьте место в чемодане. Вот ключ от секретера в моей комнате, он стоит между окнами. В левом ящике вы найдете около пяти миллионов — во французской, английской и американской валюте. Там же лежит замшевый мешочек с необработанными бриллиантами и большим рубином. Мы с вашей женой будем ждать вас в кафе на углу улицы. Не обращая на нас внимания, вы зайдете туда, якобы просто выпить у стойки. А мы сразу выйдем.
Я успел заказать такси. Вокзалов я остерегаюсь.
Откуда возникла у него паническая мысль о бегстве, похожая на давно назревавшую болезнь? Мишель и Лина переглянулись, как бы снова спрашивая друг друга: «Неужели он боится?»
И все равно это ничуть не походило на панику, которая охватила бы Мишеля, окажись он в таком положении. Фершо сохранял ясность ума, полное хладнокровие, властный голос.
Они же существовали как бы вне действительности, во власти новых ощущений, подозрительно поглядывая на прохожих.
— Я подожду вас на улице, — ответил Фершо.
Вспоминая об этом, Мишель даже покраснел. Не хотел ли Фершо сделать Лину заложницей, чтобы помешать молодому человеку сбежать с его миллионами? На какую-то минуту Мишель возненавидел его. Но быстро понял, что Фершо не хочет расставаться с Линой лишь из страха одиночества. Волнуясь при мысли о сцене, которую ему предстояло разыграть с Арсеном, Мишель, оставив своих спутников, быстро шел по улице Канонисс.
Открывая дверь в портале, он успокоился, увидев, что на третьем этаже нет света.
Услышав его шаги Жуэтта склонилась над лестницей:
— Вы видели господина Дьедонне?
Что было отвечать — «да» или «нет»? Если он скажет «нет», она пожалуй, еще сочтет его вором, увидев или услышав, как он роется в ящиках секретера.
— Он дал мне поручение…
— Когда он придет?
— Завтра утром.
Подозрительная, словно кошка в день переезда, она следовала за ним по пятам. Как бы от нее отвязаться?
— У вас нет выпить чего-нибудь горячего?
— Я погасила огонь, но, если нужно, согрею воду на плитке.
— Пожалуйста.
Поглядывая на него снизу вверх, она явно была в нерешительности.
— Где вы встретились? Почему он не вернулся с вами?
— Он пришел к Шандиверу.
— Что он там делает один? Держу пари, что…
О чем-то догадываясь, она раздумывала, идти ли ей на кухню. Но все же сделала несколько шагов. Весь дрожа, Мишель резко захлопнул за ней дверь, нащупал ключ и повернул его на два оборота.
В этот вечер его не покидало ощущение, что он ведет себя, словно вор. Старуха начала колотить в дверь. От нее можно было ждать, что она с минуты на минуту откроет окно и станет звать на помощь. Однако она принялась орудовать в замочной скважине каким-то металлическим предметом.
Он раскрыл чемодан, побросал туда желтые пачки из секретера, в которых находились перевязанные простыми резинками банковские билеты. Ни разу в жизни ему не приходилось держать в руках такую сумму. Арсен мог вернуться с минуты на минуту. Он вполне мог также встретить в городе Лину и Фершо.
Мишель стремительно спустился по лестнице, позабыв погасить наверху свет. Заметив это только во дворе и побоявшись вернуться, он выскочил на тротуар, и тут…
Вот так и попадаются воры! Наспех закрытый чемодан раскрылся, и белье вперемежку с пачками денег рассыпалось по земле. К счастью, вокруг никого не было. Он наклонился, быстро собрал деньги, едва не забыв замшевый мешочек, и, когда выпрямился, увидел в окне дома напротив соседку. Она стояла в ночной рубашке, с бигуди в волосах и смотрела на него. В комнате горел слабый свет. Могла ли она различить с того места, где стояла, несколько выпавших из пачки купюр? Он неловко поклонился ей и пошел дальше. Вскоре Мишель оказался на улице Сен-Жан. Здесь находилось кафе, в котором ему была назначена встреча.
,Зная, что Лина будет недовольна, он все равно не удержался и крикнул:
— Рюмку кальвадоса!
Оба они, сидевшие за круглым столиком, были видны ему в зеркале.
— Большую! — добавил он, увидев, что хозяин подает ему маленькую.
И выпил две такие рюмки, наблюдая за собой, довольный выражением решительности на своем оживленном, но все равно бледном лице.
Дабы показать Фершо, что тоже знает толк в конспирации, он спросил:
— В котором часу поезд на Париж?
— У вас есть время. Он прибывает лишь в десять минут первого.
Было одиннадцать с небольшим. Мишель расплатился, вышел и обнаружил своих спутников на первом углу. Все трое уселись в дожидавшееся их такси. Должно быть, шофер был в курсе, так как, не ожидая распоряжений, сразу отъехал, направляясь к одному из выездов из города.
Фершо и Лина сидели на заднем сиденье, а Мишель пристроился напротив на откидном месте. Он жалел, что не сел рядом с шофером: тогда ему удалось бы сполна вкусить наслаждение от этой ночной поездки.
— Арсен не вернулся. Я запер Жуэтту на кухне.
— Бедная Жуэтта!
Ничуть не смущаясь, Лина спросила в свою очередь:
— Почему вы не взяли ее с собой?
— Ее слишком легко узнать.
Мишель никак не решался спросить, куда они едут.
Может быть, Фершо задремал? Они проехали Руан.
В стороне от города шофер сделал остановку и залил горючим полные баки. Под предлогом малой нужды Мишель вышел из автомобиля, а затем спросил у патрона разрешения сесть впереди.
Чуть позже, чтобы нарушить молчание, шофер спросил его:
— Это ваш тесть?
Мысли Мишеля в этот момент были далеко. Почему вопрос шофера напомнил ему историю, которую в тот вечер он рассказал Лине, историю о том, как Фершо цинично, по злобе переспал с женой одного из служащих?
Испытывал неловкость, ему захотелось обернуться, но он понял, что в темноте все равно ничего не увидит. Да и глупости все: ситуация ведь совсем иная. Поступок Фершо в Убанги можно было понять как выражение презрения к слабому и подлому мужчине, готовому на все ради выгоды.
Чтобы переключиться на другое, он чуть было не просил шофера, куда они едут, но вовремя спохватился, поняв, что вопрос этот покажется странным.
В два часа ночи они приехали в Амьен и вылезли напротив вокзала. Залы ожидания были еще открыты.
Они вошли туда, погрузившись в теплый, разивший каким-то хлевом воздух. Ожидая, когда шофер отъедет, Фершо молчал.
— Сделаем вид, что ждем поезда, — сказал он затем. — Около вокзала я видел две машины. Это наверняка такси. Выйдите и скажите одному из них, что ждете с поездом жену и тестя и что этой же ночью вам надо быть в Абвиле.
Временами он клал под язык таблетку хинина. Один раз тоном светского человека спросил Лину:
— Вы не устали?
Она ответила «нет» и тем не менее, когда вернулся муж, сразу уснула на грязной скамье. Лина могла спать в любом месте. И тогда на ее щеках появлялись розовые?, как у детей, пятнышки О чем думал Фершо в эти часы бездействия? Двери на перрон открылись. Люди выползли из своих одеял и тюков, словно воскреснув из небытия. Помещение наполнилось грохотом и суетой. Фершо, Лина и Мишель направились к выходу и нашли у тротуара ожидавшего их шофера.
Не раздумывая, Мишель уселся впереди. Иначе он, чего доброго, опять окажется во власти тех мыслей, которые пришли ему в голову в первой машине.
Куда они ехали? На его губах остался запах поезда, бензиновой гари и вина, которое Мишель поглощал при каждой возможности, чтобы, как говорил он Лине, не уснуть, и заставлял ее пить тоже. Фершо ограничивался большим стаканом минеральной воды.
В Абвиле они сели в поезд врозь: Моде с женой во второй класс, Фершо — в третий. Он сам так пожелал. Он назначил им встречу в кафе Лилля, посоветовав по приезде немного поспать.
Лина слишком устала, чтобы спорить. К тому, что с ними происходило, она относилась без досады, без упреков, не говоря о Фершо ничего дурного.
— Ты думаешь, что все эти меры предосторожности необходимы? — зевая, спросила она.
— Не знаю. Пока за нами нет слежки. Но, вероятно, если его действительно захотят арестовать, начнут поиски, станут спрашивать шоферов, служащих вокзалов и гостиниц.
— Я только не понимаю: зачем Арсен ходил к врачу?
— Думаю, на тот случай, если Фершо арестуют, чтобы брат мог выдать его за сумасшедшего.
— И его брат это сделает? Родной брат?
Она уснула, надув губы, раскачиваясь из стороны в сторону. Уже рассвело, когда они приехали в Лилль.
Встреча была назначена на полдень, и они отправились отдохнуть в первый же попавшийся отель. Их приняли за влюбленных, удивившись лишь тому, что они решили снять номер в такое неподходящее время, когда по соседству шумит рынок.
Мишель непременно хотел заняться любовью. Вероятно, такая мысль пришла ему в голову из-за двусмысленного взгляда горничной и того, как она стелила им постель. Глаза у них слипались и кости болели, словно от побоев.
Придя на встречу с Фершо, они не сразу его узнали.
Вместо протеза Мишель увидел под столом обе ноги в новых черных полуботинках на шнурках. На Фершо был новый костюм из синей шерсти, на голове фуражка с черной окантовкой, какие носят моряки-матросы и вообще мелкий портовый люд.
Он не без труда поднялся, чтобы поклониться Лине, и эта вежливость по отношению к женщине выглядела с его стороны неожиданной. На столике рядом с бокалом минеральной воды лежала вся в пятнах газета.
— Не читали?
И указал на заголовок, набранный крупным шрифтом:
«Дело Фершо
Господин Дюранрюэль, генеральный прокурор, подписал постановление на арест Дьедонне Фершо, убийцы негров, о чем мы неоднократно рассказывали нашим читателям.
Постановление было тотчас передано по телеграфу в прокуратуру Кана, где Дьедонне Фершо обосновался после приезда во Францию.
Эта новость вызвала легкую панику на бирже, где курс акций некоторых колониальных компаний, контролируемых братьями Фершо, стал резко падать».
Движением подбородка он указал на ногу:
— Заметили?
— Да.
— Разыскивать станут человека с деревяшкой, а я купил себе новую, каучуковую ногу. Правда, с ней мне не очень удобно. Трудно ходить. Но так благоразумнее.
Он был в восторге от новых ботинок и от фуражки, с удовольствием поглядывая на себя в зеркало.
Фершо смахивал на старого служащего судоходной компании или мелкого чиновника, живущего у моря и разыгрывающего из себя капитана дальнего плавания.
— Мы едем двухчасовым поездом. А теперь пора пообедать.
Он выбрал скромный ресторан со столами, накрытыми гофрированными бумажными скатертями и с салфетками в кольцах для завсегдатаев.
— Они уверены, что я скрываюсь в Бельгии.
Мишель тоже подумал, что они направляются в Бельгию. Но, сделав ряд пересадок, остановок на вокзалах, разлучаясь и снова воссоединяясь, проведя и вторую ночь без сна, наблюдая, как за грязными окнами мелькают названия разных станций, они в конце концов окончательно остановились в Дюнкерке.
Фершо ни разу не прилег с тех пор, как они выехали из Кана. Но лихорадка спала, дрожь в пальцах прекратилась, на лбу не было испарины. Он был бледен, впалые щеки еще более подчеркивали худобу лица. Отросшая борода хоть и была седая, однако не придавала внешности ее владельца убогий вид, а, напротив, делала ее неприметной.
— Я намерен опять дать вам поручение, Моде. На этот раз можете идти вместе с женой. Я не хочу останавливаться в отеле — туда сразу наведается полиция. Найдите какой-нибудь дом и снимите комнаты. Поскромнее, и лучше в районе порта.
Удаляясь, Лина и Мишель подумали об одном и том же: может быть, он хочет воспользоваться их отсутствием чтобы сбежать?
Они не сделали и двух шагов, как, словно догадавшись, о чем они думают, Фершо вернул их и отдал Мишелю свой чемодан:
— Вам лучше явиться с багажом.
— Но…
Мишелю стало неловко. Ведь покупая таким образом, Фершо оказывался в их руках. Достаточно ли он знал их? От волнения у Мишеля навернулись слезы.
— Видишь, — сказал он Лине по дороге, — какой это человек! Уверен, когда ты узнаешь его, как я…
К его удивлению, она не стала возражать. Они долго бродили, читая объявления на окнах низких домов в многолюдном районе порта. Временами, чтобы навести справку, Мишель заходил в кабачок и всякий раз выпивал рюмку.
Их поиски, которым, казалось, не будет конца, все же закончились успешно, и вот теперь они лежали, ожидая наступления дня или прихода сна, в постели с неопределенным запахом — Лина утверждала, что пахнет водорослями, которыми набит матрас.
Уличный шум понемногу приобрел реальное значение — это был грохот пришедших в движение вагонов, лязганье буферов неподалеку от дома, гудки заводов, созывавших рабочих. Начал работу и находившийся поблизости кран.
— Ты не спишь?
— Нет.
— Мы надолго здесь?
— Не знаю. Думаю, да.
— На что он надеется?
На этот вопрос Мишель тоже не мог ответить, хотя и начал смутно догадываться. Теперь ему удавалось лучше разбираться в реакциях необыкновенного человека, с которым он жил несколько недель и чьи поступки сначала так раздражали его. Но Мишель не мог поделиться с Линой своими ощущениями — они были слишком сложными и смутными.
Скажем, он начал догадываться, что только тоской можно было объяснить то презрение, с которым Фершо относился к вещам и людям. Но эта тоска была отлична от той, которую мог бы испытывать он, Мишель. Бесконечная, холодная тоска человека много повидавшего, все понявшего, вернувшегося к истокам и оценившего наконец всю тяжесть человеческого одиночества. Эта тоска была одинаковой в парижском дворе, и в доме в дюнах или в старом аристократическом особняке на улице Канонисс. Можно было догадаться, что Фершо уже испытал эту тоску на своей моторке, пока мотался в ней по рекам Убанги.
Он сделал все, что было в его силах. Дальше идти было некуда. Ему принадлежала обширная территория, где он был подлинным хозяином. Можно было легко предположить, что именно ради того, чтобы отвлечься, он и начал эту настойчивую и несколько наивную борьбу с чиновником Аронделем.
Быть может, также — но это было совсем маловероятно — он даже нарочно бросил вызов, скуки ради решив разрушить свою империю.
Разве не испытывал он облегчения, снова противопоставляя себя противнику, для чего ему пришлось отправиться во Францию, от которой он совсем отвык, где ему было не по себе и где пришлось снять в качестве убежища первый попавшийся дом в дюнах?
Бороться! Но не с тем, чтобы угодить в первый же капкан, как животное в лесу, не для того, чтобы позволить запереть себя в четырех стенах тюрьмы или психушки!
Сознание опасности подстегивало его в такой степени, что, несмотря на припадок малярии, он сорвался с места и вот уже два дня мотался по дорогам не выказывая никаких признаков усталости.
Спал ли он сейчас?
Эти два дня и особенно ночи сблизили их. Составной частью их новых отношений стала и Лина.
Они записались у вдовы Снук под именем супругов Манье. Точнее, никто не стал их записывать, потому что не предложили регистрационной книги. Они просто назвали себя так, и их пустили на постой. Мишель объяснил, что отец его жены г-н Дантю, бывший моряк, страдает неврастенией, и врач посоветовал ему подышать морским воздухом.
Дом в конце набережной не походил ни на таверну, ни на семейный пансион. Спустившись на ступеньку вниз, вы попадали в очень чистую комнату, похожую скорее на столовую, чем на помещение кабачка, с цветной клеенкой на круглом столе, портретом покойного Снука на стене и медалями, прикрепленными к рамке: г-н Снук при жизни был хозяином буксира и дюжину с лишним раз участвовал в спасательных операциях.
Застекленная дверь отделяла эту комнату от кухни.
Туда заходили очень похожие на буржуа моряки или боцманы. Это были уже немолодые люди, главным образом фламандцы и голландцы. Они не искали ссоры и не стремились напиться. Большей частью они садились на кухне и выпивали рюмочку, беседуя с занимавшейся хозяйством г-жой Снук.
Комнаты были маленькие, очень чистые. Их было три, третью занимал недавно назначенный лоцман, который подыскивал квартиру, чтобы перевезти жену и детей, За окном стало светать. Потом сквозь тучи пробилось несколько ярких лучей солнца. Мишель решил встать и подошел к светлому, начищенному песком столику, на котором стояли эмалированный таз и кувшин с ледяной водой.
Словно по сигналу, Фершо в соседней комнате тоже поднялся и стал расхаживать.
Ни тот ни другой еще понятия не имели, какая жизнь их ожидает. Знали только, что наступила передышка.
Даже оживление в порту обладало каким-то успокаивающим действием. Атмосфера слащавой услужливости буквально обволакивала их в этом доме.
— Не принесешь ли мне кофе с рогаликом, Мишель?
Мишель побрился, умылся, оделся, торопясь отправиться на разведку вниз, а затем на притягивавшую к себе набережную.
Выходя, он поцеловал жену в щеку и прошептал на ухо:
— Кто знает, может, мы когда-нибудь уплывем на одном из этих судов.
— Разве это пассажирские суда?
— Грузовые. Тем интереснее!
Почему бы одному из этих грузовозов действительно не увезти их всех троих? Ведь отныне их судьбы были связаны. Размышляя о будущем, Мишель неизменно сопрягал его с Фершо.
Едва он ступил на навощенную темную лестницу, как рядом открылась дверь и сзади послышались прихрамывающие шаги Фершо.
Они встретились на кухне. Фершо не побрился, его короткая седая щетина уже казалась привычной. Куда более удивительным был его почти игривый голос:
— Здравствуйте, госпожа Снук. Я проснулся от вкусного запаха вашего кофе.
— Проходите в соседнее помещение, я подам вам туда завтрак. Я не успела спросить только, что вы едите по утрам.
На очаге стояла решетка для поджаривания рыбы, запах которой доносился вместе с синеватым дымком.
— Если у вас остались одна-две скумбрии…
— Вижу у вас такие же вкусы, как у местных жителей.
А молодая дама?
— Если позволите, — вмешался Мишель, — я отнесу ей кофе с молоком и сандвич.
Он не посмел попросить рогалик и не пожалел об этом, увидев, как г-жа Снук намазывает маслом толстый кусок хлеба.
— Сколько ей сандвичей?
— Одного достаточно. Она не очень хорошо чувствует себя сегодня.
Когда они уселись друг против друга под портретом покойного хозяина буксира, в воздухе повис слабый пыльный луч солнца, который они увидели впервые за много дней. Но на дворе было холодно: недаром рабочий на кране хлопал себя по бокам, чтобы согреться.
Вдыхая запахи, от которых у него раздувались ноздри, Моде не упускал ни одной подробности их завтрака, ни одного запаха, ни одной приметы окружающей жизни. И смутился, заметив, что Фершо наблюдает за ним.
Что думал о нем Фершо? Он не мог не видеть его нетерпения, алчности, толкавшей его вперед. Не испытывал ли он в свои шестьдесят с лишком лет известную ревность?
— У вас хватит смелости снова пуститься в путешествие?
— Разве мы уезжаем?
— Нет… Тихо!.. Я хочу дать вам поручение. Поговорим позднее.
Моде отнес Лине завтрак.
— Я, кажется, уеду, — объявил он ей.
— Один?
— Еще не знаю.
Он думал, что жена станет протестовать, скажет, что побаивается Фершо, но этого не случилось. Ее заботило только одно — что она снова лишится едва обретенного покоя.
— Мне вставать?
— Не думаю. Не сейчас. Мы с твоим отцом должны поговорить.
— Ах да! Я совсем забыла, что надо называть его папой.
Спустя несколько минут Мишель и Фершо тихо брели по широким пли гам причала, спотыкаясь о натянутые Канаты и причальные кнехты.
— Так вот, Мишель…
Фершо остановился.
— Надо привыкнуть называть вас так, а вашу жену — Липой, раз я выдаю себя за ее отца. Так вот… Нам надо установить контакт с мэтром Обеном. Звонить отсюда опасно. Он тоже не должен знать, где мы. Лучше всего съездить в Бельгию — в Брюгге или Гент и оттуда связаться с Парижем. К тому же это успокоит брата, который убедиться, что я пересек границу.
Подчас лицо его кривилось. Ему было больно стоять на новой ноге, к которой он еще не привык.
На втором этаже дома г-жи Снук открылось окно, и Липа высунулась глотнуть свежего воздуха. Он показался ей таким холодным, что она сразу захлопнула створки, и теперь можно было различить лишь белое пятно, которое двигалось взад и вперед за занавеской.
— Как вы думаете, кто я такой?
Он склонился к маленькой лампе под розовым абажуром, чтобы лучше осветить лицо, которое лучезарная улыбка — а такой улыбкой должен быть наделен человек, подобный Фершо, — делала еще более трепетным и загадочным.
Сдвиг, в результате которого действительность стала выглядеть до предела напряженной, а чувства обрели предельную остроту, сходную с той, когда прикасаешься кончиком языка к больному зубу, возник задолго до того, как он вошел в «Мерри Грилл».
У женщины были роскошные волосы цвета красного дерева и круглые глаза. Веки были сильно накрашены зеленым. Зрачки ее подрагивали от любопытства, а длинные ресницы, когда она щурилась от сигаретного дыма, немного склеились от туши.
— Как ты думаешь, кто я такой?
Став внезапно серьезной и наморщив лоб, та ответила:
— Подожди. Не подсказывай.
Воздух погруженного в полумрак кабаре был насыщен смешанным запахом духов, от которого ноздри Мишеля трепетали.
— Даешь три попытки? Так вот… Ты можешь быть студентом. Например, студентом-юристом.
Хотела ли она ему польстить? Разумеется, он мог бы продолжать учебу. Родители оплатили бы ее. Но ему не хватало для этого характера, и он затаил глухую злобу на всех студентов.
— Не то.
Продолжая игру, она делала вид, что принимает его светлый костюм, купленный накануне на площади Брукера, за настоящую роскошь.
— Ты ведь француз? Молчи… Я догадалась. Ты француз с севера, из Лилля или Рубе, судя по акценту.
Держу пари, ты работаешь в текстильной промышленности.
Осушив бокал с шампанским, он постарался придать себе еще более таинственный вид.
— Я занимаю куда более важное положение, малышка. Тебе никогда не отгадать. Погляди на входную дверь.
— Ну и что?
У шторы темно-синего бархата расположился посыльный в ливрее.
— Видишь типа, сидящего рядом с портьерой? Убежден, что ты его никогда прежде здесь не видела.
— Что верно, то верно.
Начав догадываться, она стала нервничать. И на какой-то момент забыла придать своему взгляду нежную игривость, а зрачкам — томную слащавость. Если бы он взглянул на нее в эту минуту, то увидел бы ее без прикрас, такой, какой она выглядела по утрам в постели, когда рядом никого не было и когда ее голос с музыкальным брюссельским акцентом становился более отчетливым и ясным.
— Хочешь сказать, что он из полиции?
— Может быть.
— Это не ответ.
— Скажем, он может быть полицейским, а может и не быть. Во всяком случае, он следит за мной, и старается услышать, о чем я говорю.
— Бутылку, Артюр! — небрежно бросила она официанту, который бродил возле них.
Мишель не стал возражать. Он хотел в удовольствие прожить эти часы, не останавливаясь перед тем, что за это придется дорого заплатить, отметая всякую торговлю и мелочные расчеты.
— Подумала, что я жулик? Признайся!
Нет, она не думала, что он жулик, как не думала, что он студент. Скорее всего он походил на банковского или торгового служащего, взявшего без спроса деньги в кассе. Она сразу догадалась, что костюм он купил только что, причем именно такой, какой приобрел бы мелкий служащий, едва у него завелись карманные деньги.
Но Мишель об этом не знал. В зеркале напротив он видел элегантного и раскованного молодого мужчину.
— И не пытайся отгадать. Представь себе, внимание полиции привлекают не только жулики. Впрочем, со дня на день ты сможешь увидеть мой портрет в газетах.
Еще не легче! Не хватает только давать показания в суде — адвокаты не очень-то церемонятся со свидетелями подобного рода. Но она наверняка и не такое видела!
— Твой портрет в газетах?
— Может быть.
— Но ты ведь не занимаешься политикой?
— Почти… Уже горячо…
Мог ли он объяснить ей, кто он такой? И что чувствует в этот вечер? Разве теперь миллионы, сотни миллионов Фершо не были в известной мере в его руках? Разве не стал он важнейшим винтиком всего дела, которое внезапно так растормошило массу людей, вызвав столько волнений в банковских и колониальных кругах?
— Представь себе, есть люди, которых не отличишь в толпе, на которых никто не обращает внимания, но у которых больше власти, чем у депутатов и министров…
Она знала, что теперь надо обождать, пока он сам все выложит, и принялась грызть жареный миндаль, оглядывая зал и оркестр, первая скрипка которого не спускал с нее глаз.
» — Чего он так смотрит на тебя?
Пожав плечами, она тоже решила продолжать играть свою роль:
— И так каждый вечер. Он влюблен. Ревнует. Я с ним даже ни разу не разговаривала. Но уверена, он на все способен.
Музыкант был в стареньком смокинге, волосы напомажены, лицо того мучнистого цвета, который присущ людям, не спящим по ночам и вынужденным подрабатывать еще и днем. Он был беден, озабочен. Вероятно, обременен больной женой, детьми. И смотрел в сторону «такси-герлс», потому что надо было куда-то смотреть.
Но так как юпитеры были направлены на оркестр, он вряд ли ее видел.
С каким высокомерным презрением поглядывал Мишель на это ничтожное существо!
— Не смотри на него.
— Я хочу ему показать, как мало он меня интересует.
Еще подумает, что я боюсь его.
Мишель много пил, испытывая потребность пить все больше, чтобы сохранить возбуждение, в котором находился. Еще на границе, у Фюрна, он выпил две рюмки можжевеловой водки.
Ему было дано важное поручение. Перед отъездом Фершо вручил ему две тысячи франков, а затем, с явным сожалением, добавил еще тысячу:
— На всякий случай.
Даже в дюнкеркском пристанище жадность не покидала его, и он лишь вздохнул, видя, как Мишель запихивает деньги в бумажник.
— Можете ехать вторым классом, но в дорогих отелях лучше не останавливайтесь — такие отели находятся под особым наблюдением.
И все равно Мишель снял номер в «Паласе», напротив Северного вокзала. Он знал, что это уже само по себе определит все дальнейшее, все грядущие осложнения.
В баре, настоящем американском баре со стойкой из красного дерева и кожаными креслами, сидя в которых международные финансисты покуривали роскошные сигары, он выпил виски с рассеянным видом человека, не пьющего ничего другого.
Позвонить он решил из Брюсселя — сначала мэтру Морелю, затем мэтру Обену в Париж и в заключение — Эмилю Фершо.
Ему посоветовали воспользоваться общественными телефонными кабинами, но, увидев, как лысый толстят потребовал из своего кресла, чтобы его соединили с Римом, Мишель передумал.
— Бармен, соедините меня с Каном, номер восемнадцать четырнадцать.
— Слушаюсь, мсье.
На столе лежала брошенная кем-то бельгийская газета. И пока он ждал второй порции виски, он, сам не зная зачем, стал пробегать объявления. Неожиданно глаза его остановились на следующем:
«Важное сообщение. Эмиль для Дьедонне — просьба, срочно связаться с адвокатом Блестейном, площадь Брукера в Брюсселе».
— Бармен! Отмените заказанный разговор… Сколько с меня?
— Сорок франков, мсье.
Значит, Эмиль Фершо сразу догадался, что его брат в Бельгии, раз поместил объявление в вечерней брюссельской «Суар». У Мишеля не было возможности обратиться за новыми указаниями, приходилось действовать по собственному усмотрению. Он и так был достаточно оживлен, а толкучка на площади Брукера еще более возвысила его в собственных глазах. Там была огромная витрина с дорожными вещами из мягкой свиной кожи: сразу возникало безумное желание оказаться в скором ночном поезде или на трансатлантическом теплоходе. Рядом на манекенах демонстрировалась готовая одежда, и он застыл при виде серого костюма из плотной ткани, так гармонировавшего с его, мечтами о путешествии.
Двумя домами дальше находился обозначенный в газете адрес: «Блестейн, агент по обмену валюты». Это был небольшой магазин с витриной, защищенной металлической сеткой: там лежали иностранные денежные купюры и золотые монеты. Он вошел.
— Мне надо видеть господина Блестейна.
— Господина Макса или господина Алекса?
— Не знаю. Того, который указан в этом объявлении.
Служащий не скрыл удивления. Его взгляд как бы говорил: «Уже!»
Он бросился в небольшой закуток с матовыми стеклами, а затем ввел туда и Мишеля.
— Господин Блестейн?
— Господин Макс Блестейн. Вы от господина Дьедонне?
Он был молод, худощав и, как показалось Мишелю, очень элегантен, с бриллиантовой булавкой в галстуке, с черными напомаженными волосами. Особенно привлекали внимание его ухоженные руки, которые тот явно демонстрировал, небрежно играя с сигаретой.
— Полагаю, у вас есть письмо от господина Дьедонне?
— Письма нет, но я его личный секретарь.
Это был прелюбопытный разговор, прерываемый телефонными звонками, — Блестейну без конца звонили, он небрежно отвечал:
— Конечно, мой дорогой… Нет, не с Одеттой… Именно… В девять… В вечернем костюме?..
Выказывая преувеличенную вежливость, он одновременно старался вытянуть из Мишеля как можно больше, явно сомневаясь, тот ли он, за кого себя выдает.
— Вы понимаете, насколько это деликатное дело. Мы ведь только посредники. Наш клиент, господин Эмиль, всецело положился на нас. Вам достаточно попросить у господина Дьедонне хоть какой-нибудь документ. Надеюсь, он в Брюсселе?
Мишель выдержал атаку. Нервы его были напряжены» но он устоял, и спустя четверть часа его куда-то повели. Миновав группы людей возле Биржи, они пришли на улицу Руайаль, в дом, набитый конторами. Макс Блестейн поднялся с ним на лифте, толкнул какую-то дверь, и они оказались у Алекса Блестейна, старшего из братьев, ничуть не менее элегантного, чем младший брат.
Извинившись, они о чем-то тихо пошептались.
— Брат говорит, что вы личный секретарь господина Дьедонне?
— Дьедонне Фершо.
Они переглянулись. Мишель весь дрожал от нетерпения.
— К сожалению, в таком деликатном деле, когда стольким рискуешь… Было бы проще, чтобы господин Дьедонне сам явился повидаться с нами в любой удобный ему час, либо назначил встречу, безразлично где, одному из нас, либо, наконец, вручил вам лично написанное письмо.
Мишель не уступил и весьма гордился этим. Он не произнес ни слова, которое дало бы возможность предположить, что Фершо не в Бельгии. В заключение он сказал:
— Почему бы вам не обратиться за указаниями к господину Эмилю?
Они так и сделали. Эмиль Фершо оказался в Париже, с ним в конце концов удалось связаться. Его разговор с Блестейном-старшим длился довольно долго. Младший, извинившись, удалился:
— Дела, сами понимаете…
— Подойдите, господин Моде. Господин Фершо хочет поговорить с вами лично.
— Алло! Это я с вами виделся в «Воробьиной стае»?..
Стало быть, я имею основания считать, что вы в курсе интересующего нас дела… Алло!.. Вы слушаете? Передайте брату, что мне стало известно из надежного источника, вы слышите? — надежного, что власти будут настаивать на высылке. Добавьте, что его поступки возымели обратное действие, поэтому пусть пеняет на себя.
Я советую ему уехать в Латинскую Америку. Скажите, что я уже перевел туда значительные суммы. Он знает, куда… Час назад я беседовал с мэтром Обеном… Он того же мнения. Сегодняшние вечерние газеты пишут в еще более резких тонах, чем вчерашние… Алло!.. Вы поняли?
Пожалуйста, повторите!..
Мишель повторил и добавил:
— Я тоже сбирался вам позвонить, так как у меня есть поручение к вам. Господин Дьедонне просил передать, что через три дня, что бы ни случилось, документы Меркатора будут опубликованы.
В личном особняке на авеню Гош послышались проклятья:
— Алло!.. Не вешайте трубку… Попросите брата, скажите ему: совершенно необходимо, чтобы он сам позвонил мне. В любое время дня и ночи. Документы никоим образом не должны быть опубликованы.
— Я думаю, господин Фершо не позвонит…
В телефонной трубке стало потрескивать.
— Алло!.. Нас прервали? Вы слушаете? Скажите ему…
На этот раз их действительно прервали. Мишель посмотрел на Блестейна-старшего с неожиданной развязностью:
— Вот так… Благодарю вас…
— Где я могу вас найти, если получу новые указания? Я полагаю, вы можете назвать почту до востребования?
— Я не уполномочен.
Долгое время Мишеля терзали сомнения по поводу Фершо. Разумеется, документы, которые проходили через его руки, и услужливость дельцов и адвокатов подтверждали всю значительность личности человека из Убанги. Но только теперь он так явственно ощутил это, видя, как им интересуются пресса, парламент, общественность. Даже замешанный теперь в этом деле сам Мишель. стал играть в нем свою роль.
На улице он отчего-то подумал, что за ним могут организовать слежку, и действительно, испытав при этом новый прилив гордости, он вскоре обратил внимание на Прохожего, не отстававшего от него ни на шаг. Войдя на площади Брукера в большую пивную, он заказал портвейна и потребовал, чтобы его соединили с Каном и Парижем.
Мэтр Морель, который должен был сообщить ему новости, совсем запутался в бесполезных повторах:
— Скажите знакомому вам человеку, что на другой день после его отъезда к нему явились гости. Они были весьма раздосадованы… Вернулись на другой день и обыскали весь дом, а затем отправились на виллу к морю.
Что вы сказали?.. Шофер? Я думал, он уехал с вами…
Наутро его уже не было в доме… Старая дама?.. Да… Она все еще здесь. И в весьма дурном расположении духа, представьте себе… Эти господа долго беседовали с ней с глазу на глаз…
Вернувшийся после ухода Мишеля, Арсен освободил старую Жуэтту и, поняв, что произошло, сразу же уехал. До того как отправиться к Эмилю Фершо, он, должно быть, позвонил ему, все рассказал и получил указания.
Теперь очередь за мэтром Обеном. Его не оказалось дома, он был во Дворце правосудия. Мишель продиктовал секретарю поручение, заставив того дважды повторить текст. Стоило ли это делать после его разговора с господином Эмилем? Мишель взял это на себя.
«Забрать у мэтра Кюрсиюса пакет „Б“ и вручить особе, чье имя значится на конверте, с просьбой незамедлительно сделать все необходимое».
Стемнело. Было едва ли пять часов. Мишель мог без труда найти подходящий поезд, чтобы доехать до границы. Но как он мог пропустить возможность переночевать в Брюсселе? Потом как-нибудь все объяснит.
Придумает историю. Скажем, не смог сразу встретиться с Блестейном: мол, тот назначил ему свидание только вечером.
Он совсем забыл о «хвосте». Понимая, что делает глупость, но не в силах устоять перед искушением, он устремился в магазин готового платья.
Если серый костюм окажется не по росту, значит, не судьба.
За него все должна была решать судьба. Судьба же решила так, что костюм оказался ему впору, следовало только на сантиметр переставить пуговицы, что в было сделано, пока он рассчитывался в кассе.
Он вышел в новом костюме, дав свой адрес в «Паласе» для отправки туда пакета со старым.
Ему хотелось провести вечер с женщиной, и он стал искать на улицах, в кафе, барах. Но все они выглядели очень вульгарными. Но представившийся случай был столь редким, что было бы обидно испытать разочарование.
Он поужинал в пивной, выпил целую бутылку вина и наконец вошел в «Мерри Грилл». Раньше, когда он проходил мимо, до него донеслась оттуда приглушенная музыка.
Теперь он жил своей жизнью. Став в некотором роде Фершо, он чувствовал себя более значительным человеком, потому что тот не умел жить, не был способен на такой скачок, какой сделал Мишель, на новый ритм жизни, на обостренное понимание обстановки, в которой теперь находился Моде.
Опьянение не беспокоило его, напротив, оно возвышало его в собственных глазах. Ему казалось, что наконец-то представилась возможность жить так, как ему всегда хотелось. Музыка звучала для него одного, и он испытывал снисходительную жалость к беднякам в смокингах, которые стучали по клавишам рояля, терзали струны скрипок, дули в саксофоны. Один из них изображал шута, чтобы повеселить галерку, хотя на вид это был мужчина лет сорока, с обручальным кольцом на пальце и, вероятно, отец семейства.
Перед ним были женщины — ему оставалось только выбрать, метрдотель, скользивший на больных ногах, молодые люди из хороших семей, решившие покутить и воображавшие, что вскоре будут играть важную роль в делах, унаследованных от своих отцов!
Теперь он парил над ними всеми! Вся земля была в его власти! Она была в его руках, которые в сиреневом свете помещения казались еще более белыми и нервными.
Надо же, человек, следовавший за ним от Блестейна-старшего, тоже оказался здесь! Возможно, Мишель поступил ошибочно, позвонив в Кан и Париж, когда за ним велась слежка и его разговор могли подслушать?
Ладно! Он не так прост! Куда хитрее, чем думает Фершо. Возможно, там, в конголезских лесах, Фершо был на месте, обладая смелостью и упорством, особенно упорством — да, вот то самое слово! Это был терпеливый человек, из тех, кто способен посвятить себя целиком одному делу! А вот жить он не умел, не умел пользоваться своим состоянием. Потому что был скуп. Ему не хватало воображения! Он жил в убогих лачугах, и единственным его развлечением по вечерам была игра в карты с секретарем и шофером!
На спутнице Мишеля было очень тонкое гладкое черное шелковое платье, через которое он небрежно гладил ее кожу.
— Ты еще не сказал, кто ты такой и почему за тобой следит полиция.
— Я не сказал «полиция».
— Слежку организовали твои родители?
В ответ он показал ей свое обручальное кольцо.
— Ты женат?
— Полгода.
— И уже изменяешь жене? Она красива?
— Очень.
— Ты ее любишь?
— Конечно. Только…
Было поздно. Лихорадочное возбуждение, в котором он находился, могло в любой момент исчезнуть. А он должен был до конца выполнить задуманную программу. Чтобы потом в свете блеклого утра снова столкнуться с теми же мелочными, унизительными проблемами, которые возникнут в результате этого вечера.
— Пошли.
— Еще рано. Только два часа.
— Ну и что?
— Господин Люсьен не позволит мне уйти.
— Кто это?
— Директор. Тот маленький толстяк в смокинге, который смотрит в нашу сторону. Раньше трех мы не имеем права уходить.
— А если я попрошу?
— Ничего не выйдет… Правда, не знаю, что он скажет: я ведь живу с мамой и никогда не появляюсь с мужчиной. А вот Леа однажды попробовала и лишь нарвалась на штраф…. Артюр, немного винограда…
Он много раз боролся с усталостью, проигрывал в уме, как пройдет завтрашний день, свое возвращение в Дюнкерк, и что он там скажет.
— Уже без десяти три. Пошли.
Но им пришлось задержаться и после трех, пока не разошлись клиенты, затеявшие шум в своем углу На улице сеял мелкий дождь. Они шли под руку.
— В каком отеле ты остановился?
— В «Паласе».
Ему показалось, что швейцар узнал ее, но он пред» почел не думать об этом. На столе лежал пакет с маркой магазина: доставили его старый костюм. Он спрятал его»
— Я могу принять душ? — спросила женщина.
Пока она находилась в ванной комнате, Мишель едва не уснул. Он пообещал себе неслыханные наслаждения. Но получил куда меньше удовольствия, чем с Линой.
Его обманул бюстгальтер. У нее были маленькие мягкие груди, слишком бледное тело. Она не была даже хорошенькой. Тоже очень хотела спать и не скрывала этого.
Его разбудили в семь утра, потому что поезд был в восемь с минутами. Он одевался в полусонном состоянии. Очень болела голова. Бреясь, он порезался. Ему тоже хотелось принять душ, чтобы встряхнуться, но вода была еле теплой.
— Уже уходишь?
Вещи женщины валялись на полу, из-под одеяла торчала голова, раскрытый глаз смотрел на него без всякой снисходительности.
— Сколько ты мне дашь?
Подумав, он положил на камин сто франков, затем, боясь показаться скупцом или бедняком, добавил еще сотню. Не все ли равно!
— Еще приедешь?
— Может быть… Не исключено.
Он больше не говорил ни о своем портрете в газетах, ни об официальной или частной полиции, следившей за ним. При выходе ему показалось, что слежка за ним продолжается, но филер был другой. Блестейны явно хотели узнать, куда он поедет на встречу с Фершо…
Несмотря на головную боль и отвращение, он сделал все, чтобы отделаться от «хвоста». Сначала сел в такси до Южного вокзала, там взял билет до Монса, прошел вдоль состава поезда, перебежал через пути, добрался до выхода, впрыгнул в идущий трамвай и, проехав две улицы, вскочил прямо в свободное такси.
В семь минут девятого он сел в свой поезд на Северном вокзале и в половине десятого был в Генте, который предстал ему весь розовый в лучах утреннего солнца.
Он долго раздумывал, какой костюм надеть по возвращении. И решил — старый. Мишель не знал, что подумает Фершо, увидев его расфранченным.
Конечно, он мог сказать, что потерял две тысячи франков, но это было глупо и мелко. Нет, он скажет, что ему для выполнения поручения понадобился новый костюм. Мол, Блестейн пригласил его, повел в ночные заведения, а он согласился для того, чтобы натянуть ему нос!..
Другой поезд довез его до Брюгге, но он уже больше не любовался пейзажем. По-прежнему хотелось выпить, Но поезд подолгу нигде не стоял, и нельзя было добежать до стойки.
Напрасно он не принял душ, испугавшись холодной воды. Теперь ему казалось, что он весь пропах духами Адриены, его ночной подруги.
Нет! Ничего такого он не скажет. Мол, повстречал Друга детства… Значит, так… Этот друг наделал глупостей и сбежал в Бельгию, где оказался без гроша…
Мишель встретил его блуждающим возле кафе на площади Брукера, с тоской поглядывающим на горы сандвичей…
Все более подогревая себя, он становился самим собой.
«Я одолжил ему две тысячи франков, которые помогут ему на первых порах. Я знаю, деньги не мои, но я их верну, можете удерживать у меня каждый месяц из жалованья».
А что делать с пакетом? Он оставит его в камере хранения вокзала и заберет через несколько дней. Постарается что-нибудь придумать, дабы оправдать появление нового костюма.
Фершо был его должником! Разве не возмутительно, что он так мало платит человеку, который оказывает ему такие услуги? Разве нашел бы он еще кого-нибудь, кто бы поехал с ним, когда он фактически оказался вне закона?
Мишель сердился на него. Будь Фершо человеком с размахом, он бы не оказался в нынешнем положении.
Разве его брат не продолжал гарцевать в Париже? Но почему он вдруг заговорил об Эмиле в таком презрительном тоне? Фершо никогда не выказывал своего презрения. Он только становился печален, напоминая Бога, взирающего на мирскую суету.
Мишелю удалось без всякого труда пересечь границу, доехать до Лилля, затем до Дьепа и, наконец, до Булони.
Он был уверен, что за ним нет больше слежки. Он перевыполнил задание, раз ему пришло в голову почитать «Суар» и повидать Блестейна.
«Я сразу подумал, что ваш брат, догадываясь, что вы можете быть в Бельгии, поместит там объявление. Я покупал все газеты. Я искал…»
Он снова возбуждал сам себя. Пообедав, выпив полбутылки вина, от которого, как по мановению волшебной палочки, исчезли все признаки вчерашнего похмелья, он стал мечтать о Южной Америке, вспоминая, что о ней говорил Эмиль Фершо.
Днем, добравшись наконец до Дюнкерка и оставив в камере хранения новый костюм, он пешком отправился на набережную. Все более ускоряя шаг, Мишель репетировал свою будущую речь, сопровождая ее соответствующей мимикой. Ему было немного стыдно. Но разве все, что он делал для своего успеха, не говорило о его силе, даже если ему было немного гадко? Разве раздумывал Фершо, когда убивал негров? И не прибегал ли теперь к шантажу, лишь бы выпутаться из скандала? Что это за досье Меркатора?
Город выглядел смертельно скучным, тротуары непомерной длины были пустынны. Он спустился по ступенькам и оказался в столовой. Вдова Снук шила у окна. Он чуть было не спросил: «Господин Фершо дома?» Но вовремя спохватился.
— Моя жена дома? — поинтересовался он.
— Она уже давно ушла со своим отцом.
Отчего он так подозрительно нахмурился при этих словах, словно испытывая чувство ревности? Не вспомнил ли супругов из африканского леса, женщину, которую Фершо увел из-под носа у мужа? Он изрядно взвинтил себя по дороге, но теперь, оказавшись один, почувствовал, как прошло все его возбуждение.
— Вы не знаете, куда они пошли?
— Налево. Вот уже два дня, как они появляются тут, только чтобы поесть.
Мишель не стал подниматься наверх, вышел на улицу и, не оглядываясь, двинулся вдоль домов на поиски Фершо и Лины.
Ему не пришлось долго искать. Мельком заглядывая в соседние заведения, он обнаружил их в двухстах метрах от дома г-жи Снук. Дьедонне сидел к нему спиной, а напротив сидела Лина. Она смеялась, не зная, какой картой пойти.
Лина не любила карты, и всегда отказывалась учиться игре в белот.
Маленькое кафе было тихим, почти пустым. Прислонившись к стойке, хозяин с тряпкой в руке, вполголоса разговаривал со старым моряком и мясником в рабочей одежде. Спина Фершо в плотном костюме казалась шире обычного. Мишель мог поклясться, что патрон сейчас размяк, что он тоже улыбается ошибкам и замешательству партнерши. Разве играя с Мишелем и проигрывая, он не приходил в ярость?
Мишель почувствовал, как лицо его исказилось от злобы. Поэтому, перед тем как толкнуть дверь, он постарался придать ему более спокойное выражение.
— Это ты? — сказала Лина таким тоном, каким произнесла бы: «Уже?» И радостно добавила:
— Я научилась играть в белот! Фершо посмотрел на своего секретаря, затем в карты и, предупреждая Моде, произнес:
— Позднее… Поговорим на улице… Играйте, Лина…
Только, советую, не с бубен…
Называл же он его Мишелем! А разыгрывая теперь отца, совершенно естественно обращался к Лине по имени. Г-жа Снук и так удивлялась тому, что они все трое обращаются друг к другу на «вы». Но ведь еще до отъезда Фершо не раз называл ее Линой. Так почему же это его сейчас так резануло?
— Хозяин, рюмку кальвадоса!
И так как знал, что жена взглянет на него с укором, сурово уставился на стоявшую перед ней рядом с красным сукном и фишками рюмку с зеленоватым ликером.
Лучше было промолчать. Он чувствовал, что так будет лучше. Но слишком полнился безотчетной злобой. В общем, день начинался скверно. Родители знали его и по утрам не обращали внимания на то, что он болтает. Это было сильнее его. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Во власти смутных чувств.
Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который, казалось, сулил ему столько радостей, теперь, после того, как он только раз надел его, выглядел бедным и тесным.
Едва начало светать. Хотя шторы были раздвинуты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, помогая дождливому рассвету.
Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.
Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Темные волосы падали на затылок, рубашка едва прикрывала ей живот. Так она и сидела, теплая и пышная, а потом, зевнув, обеими руками машинально почесала груди.
— Встаешь?
— Уже полдевятого.
Он хотел было возразить, но передумал. Все было слишком очевидно н совпадало с подлинными причинами его дурного настроения.
Почему она, любившая понежиться в постели, теперь поднималась так рано? Со дня возвращения Мишеля она вместе с ним шла завтракать за круглым столом под портретом покойного капитана Снука. Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.
Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.
— Посмотри-ка, Лина…
— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.
— Ты не голая. Ты в рубашке.
У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:
— Смотри.
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
— На что смотреть?
— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривающего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
— Ну и что?
— Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в «Воробьиной стае»?
Всякий раз было слышно, как он встает и одевается.
Мишелю хотелось подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своих утренних прогулках.
— Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И когда почувствует, что запахло жареным, однажды ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
— Я уверена, что он так не поступит.
— Ты думаешь, его волнует наша судьба?
— Не знаю.
— Тогда что ты имеешь в виду?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
— Ровным счетом ничего, Мишель.
— Ты убеждена, что он не уедет без нас?
— Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
— Тогда почему он прячется?
— Он не прячется, раз мы видим его из окна.
— Может быть, ты думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы будем ему не нужны…
Она слила грязную воду в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки рубашки, придерживая их под грудью. Закурив первую сигарету, ища и не находя подходящего повода для ссоры, Мишель стал расхаживать по комнате. Шум его шагов раздавался по всему старому дому. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова принимался ходить по комнате.
— Госпожа Снук опят сделает тебе замечание. Она ненавидит шум.
— Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
— Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако Мишель цеплялся за него.
— Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот! И даже ты научилась! Сколько раз я тебе предлагал…
— Мишель!
— Что еще?
— Может быть, ты ревнуешь?
Он злобно усмехнулся:
— Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную. Только…
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе что-то иное. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто на дню.
Boт и теперь он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы, как обычно, бесцельно бродить по комнате?
Разумеется, она не влюблена в старика. Она хочет быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась играть в карты, Накануне, в те редкие минуты, когда они оказались вдвоем — кроме ночи, им теперь редко это удавалось, — Мишель сказал:
— Я уверен, что он боится!
Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
— Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его, читая, что о нем пишут в газетах, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек…
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика.
Именно там — он это хорошо запомнил — Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
— И тем не менее он замечательный человек.
— Ты находишь?
— Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там…
Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых? Где так мало подходящих мест для привала, более того — мест без крокодилов и мух цеже?
— Он тебе все это рассказал?
— Обожди. Я только куплю ленту и сразу вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она возомнила, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошиблась.
— О чем он тебе еще рассказывал?
— О своей жизни в Кожо. О неграх, которые сотни раз пытались его отравить. О белых, которые…
— Когда же он все это успел тебе рассказать?
— У нас было достаточно времени для этого.
— Странно! Похоже, он стремится тебя поразить.
Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
— Это не так.
— Что же тогда, по-твоему, его удерживает?
— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
«Финансовый скандал
У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов».
Фершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотографии появились во всех провинциальных листках.
«Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?»
Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широких масс приобретала все большую значительность. Она была окружена легендами. Один еженедельник подробно рассказывал, как Эмиль отрезал брату ногу в чаще леса.
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько. Это правда.
Я сначала даже ревновала. Когда он смотрит на тебя…
— Он смотрит с иронией, как на сопливого мальчишку!
— Нет, Мишель! Совсем не так. Скорее, ты напоминаешь ему дорогого человека. Скажу больше — ты напоминаешь его самого, его молодость, того подростка, каким он сам был когда-то. Иногда он вздрагивает от твоего жеста, сказанного слова. И кажется удивленным, обеспокоенным.
— Поэтому он мне и платит восемьсот франков в месяц!
— В твоем возрасте он, вероятно, и этого не имел.
— Ничего себе, причина! Он жаден, а ты оправдываешь его за то, что он оставляет нас без карманных денег?
— У каждого свои недостатки. Должна же быть у него какая-то слабость?
— Он выбрал самую гадкую.
— Если ты будешь продолжать в том же духе — я ведь тебя знаю, — ты не удержишься и натворишь глупостей. Пожалуйста, Мишель, успокойся. Сделай эта ради меня.
Он с горечью улыбнулся ей и направился в столовую, где Фершо только что уселся за стол и г-жа Снук принесла ему яичницу с салом и кофе с молоком. Как Лина говорила о нем! Разве могло такое случиться две недели назад?
Прежде она одобряла все, что он делал, верила тому, что он говорил, послушно и слепо следовала за ним повсюду, потому что в основе ее чувств было восхищение.
Теперь она осуждала его. Возможно, сравнивала обоих мужчин.
Даже г-жа Снук… Нет, просто смешно, что он озабочен всем этим. Его ли вина в этом? Если бы он приехал сюда один или с Линой, г-жа Снук окружила бы его заботой. Он ведь умел найти подход к людям! Впрочем, он сделал все, что хотел сделать.
Однако г-жа Снук всячески старалась угодить одному, как она выражалась, старому господину с такими приятными манерами!
Только этого не хватало! Но самое удивительное заключалось в том, что Фершо действительно удавалось производить впечатление приятного человека. Почти совсем седая борода его скрывала асимметричные черты лица, узкие губы, слишком выпуклый подбородок. Было даже незаметно, что нос у него посажен набок.
Так или иначе, но в шевиотовом синем костюме, в неизменной фуражке, с медленными и рассчитанными движениями из-за новой ноги он походил на пенсионера, который ведет неприметную, неспешную жизнь. Говорил он мало. В еде был неприхотлив и ел все, что ему подавали. Нервозность он проявлял, только когда кто-либо, входя, не закрывал за собой дверь.
Случалось, он сам спускался в подвал за углем — ведь именно он чаще всего загружал им печь и регулировал тягу.
— Чувствуется, что ваш тесть много пережил. Я всегда говорю, что такие люди много лучше других. Это сразу видно по глазам.
Старая акула — вот кем он был! Точнее — крокодилом, который позволяет течению нести себя вперед, словно бревно, о чем он так хорошо рассказывал Лине, чтобы произвести на нее впечатление.
— Ты не ешь?
— Я не голоден.
Он стоя проглотил чашку кофе с молоком, а затем спросил:
— Мне идти на вокзал?
Почему было не прихватить с собой Лину? Разве он не имел права пойти с женой? Она же вела себя как член семьи, словно Фершо действительно был ее отцом!
На улице он зашел в кабачок выпить рюмку спиртного. Он поступал так все чаще, особенно по утрам: это придавало ему в собственных глазах больше апломба.
Только, выпив одну рюмку, ему хотелось еще и еще, так что приходилось идти на всякие хитрости, чтобы, отстав от спутников, перехватить в каком-нибудь встречном заведении следующую порцию спиртного.
Он первым прочитал газеты в большом кафе напротив вокзала, где опять выпил. Они еще накануне ждали откликов на пресловутое досье Меркатора. Фершо нервничал, не находя ничего в газетах, и, вероятно, думал, что его враги сумели замять дело.
Сегодня бомба взорвалась.
«Дьедонне Фершо нападает».
«Скомпрометированы бывший председатель Совета министров и другие высокопоставленные лица».
«Где документы?»
Все газеты с разными комментариями воспроизводили информацию, появившуюся в маленькой бульварной газете. Там речь шла о бывшем председателе совета министров, занимавшем раз десять — двенадцать разные министерские посты, ныне — вице-председателе одной парламентской фракции, получившем несколько лет назад крупные суммы от иностранного правительства в обмен на свободу действий своих финансистов в Габоне.
Пока упоминались только инициалы. Приводились цифры. Сообщалось, что корешки чековых книжек и документы находятся в надежном месте.
Во всех газетах лейтмотивом звучало одно и то же:
«Не ожидает ли нас новая Панама?»
Затем следовало несколько ставших традиционными строк:
«Все усилия полиции обнаружить Дьедонне Фершо остаются тщетными. Есть основания полагать, что он находится в Бельгии. По последним сведениям, удалось напасть на верный след».
Наконец, только в одной политической газете с не очень солидной репутацией был задан вопрос:
«Почему медлят с арестом Эмиля Фершо?»
Мишель рассчитался, сунул газеты в карман плаща и направился к набережной. Вскоре он увидел направляющихся к нему тихим шагом Фершо и Лину. Видимо, Фершо рассказывал ей, смешной анекдот: она громко смеялась. Но, заметив мужа, резко оборвала смех. Наверное, вспомнила утреннюю сцену? Боялась его выходки?
— Досье Меркатора опубликовано, — объявил Мишель.
Обычно Фершо поднимался к себе в комнату, чтобы спокойно прочитать газеты. Сегодня, несмотря на важные новости, он продолжил прогулку, лишь задав несколько вопросов. Были ли названы имена? Что и какая именно газета писала? Упоминалось ли о брате? Есть ли о нем что-нибудь в «Тан»? И под каким заголовком?
Он молча выслушал ответы, засунув руки в карманы и приглаживая языком бороду, к которой еще никак не мог привыкнуть.
— Завтра или послезавтра, я думаю, вам придется снова съездить в Брюссель.
Он посмотрел на Мишеля так красноречиво, что тот перевел его слова следующим образом:
«Следует ли мне посылать его в Брюссель? Не воспользуется ли он этим, чтобы предать меня?»
Мишель возразил:
— Я, конечно, поеду, если вы прикажете, но не очень-то стремлюсь к этому.
Призывая мужа к спокойствию, Лина дотронулась до его руки.
Мог ли Фершо не думать о возможном предательстве? Ведь Мишель мог поехать в Брюссель или Париж, к братьям Блестейнам или к Эмилю Фершо, обратиться непосредственно к полиции или к враждебной стороне.
Как было бы им не вознаградить его за поимку Дьедонне Фершо, который платил ему восемьсот франков в месяц и мог бросить в любую минуту!
Пришла бы Мишелю эта мысль, если бы Фершо не поглядывал на него подозрительно? И только сегодня, а довольно часто. Начиная с того дня, когда он вернулся из Брюсселя, и хозяин остался при убеждении, что Мишель что-то от него утаил.
Лина ничего не понимала, объясняя все мужской ревностью со стороны человека, который только начинал жить; к тому, что уже прожил длинную жизнь.
— Еще пишут о вашем брате. Одна из газет требует его ареста.
Фершо тотчас назвал газету, давая понять, что он в курсе дела и что совершенно сознательно втягивал брата в эту историю.
Что было им троим делать в десять утра в городе, в котором шла размеренная жизнь, где никому до них не было дела? На набережной их толкали люди, занятые разгрузкой и погрузкой судов, они дышали угольной пылью, наблюдая, как быстро засыпают этот уголь электрокраны, наталкивались на веревочные ограждения, на твердый и замерзший железный лом.
У них была возможность покинуть пределы города, пройтись вдоль пляжа навстречу ветру и волнам, но Фершо передвигался с трудом и быстро продрог. Улицы, рынок, женщины с непокрытыми головами, рабочие дорожной службы — все это тоже составляло убогий фон их утренней прогулки.
Полиция всюду разыскивала Фершо, а он, прихрамывая, медленно брел вдоль тротуаров, задевая ящики с овощами или лотки с мясом. Лина и Мишель не решались нарушить его молчание.
Ноги сами привели их к маленькому кафе поблизости от дома. Они уже привыкли к его запаху, к опилкам на влажном полу и хозяину, начищавшему кофейник.
Они уселись за свой обычный столику, потребовали красную салфетку, карты, фишки, минеральную воду для Фершо и кофе с вином, которое Мишель пил, не вызывая недовольства жены.
Лина играла плохо. В «Воробьиной стае» и Кане Фершо во время игры был сварлив, придирчив и нетерпелив, если партнер медлил с ходом.
— Трефы козыри.
— Нет.
Лина нерешительно разглядывала свои карты, не зная, брать ей или нет.
— Твой ход, — сказал ей Мишель.
— Я не знаю, с чего ходить… Брать или нет?.
На этот раз Фершо молчал, не выражая никакого недовольства.
— Поступай как хочешь, но играй.
— Если ты будешь меня торопить, я сыграю не правильно.
— Думаешь, весело ждать, пока ты пойдешь?
Начиная игру, она разглядывала карты с гримасой избалованного ребенка. Теперь же ее руки немного дрожали, казалось, что она вот-вот заплачет — верхняя пухлая губка ее надулась еще больше.
— Ты будешь играть?
Почему, ну да, почему она подняла глаза на Фершо, словно призывая его на помощь? И тот спокойно произнес:
— Не спешите, Лина. У нас нет никакого другого дела весь день.
— Вот именно, не спеши! Все равно пойдешь неверно.
Разве не имел он права относиться к жене как ему заблагорассудится?
— Послушай, Мишель…
Она показала карты, готовая бросить их на стол.
— Не поддавайтесь на слова вашего мужа. Я вижу, у вас есть девятка треф и валет. Надо брать…
Руки у Мишеля дрожали. Ему хотелось бросить карты и уйти. Искушение было так велико, что он только чудом удержался и ничего не сказал. Затем сыграл сам, посматривая на партнеров. Гроза грохотала где-то рядом и никак не решалась разразиться. Лина выиграла партию.
— Видите! Не надо терять голову и оглядываться на мужа.
Она благодарно улыбнулась. Они сыграли еще партию, и дурное настроение Мишеля, который проиграл, усилилось, особенно после того, как он не заказал каре дам, о чем Фершо не замедлил ему напомнить.
Казалось, Фершо видит карты Лины.
— Снимите. Теперь, если у вас есть бубновый туз, ходите им. Если нет, ходите самой сильной картой. У вашего мужа козырей больше нет.
Так продолжалось около часа. Выпить кофе зашла дочь рыбака в черной блестящей плиссированной юбке.
Она стояла у стойки, высокая, стройная, светлоглазая, и с открытым ртом смотрела на них.
Играя, Мишель поглядывал на нее. Ему показалось, что она смотрит только на него, и он призывно ей улыбнулся. Та отвернулась и заговорила с хозяином.
Мишель находился в таком состоянии, когда для вспышки достаточно было любого повода. Фершо протянул руку и, не глядя, взял карту Лины, показывая, что играть надо ею.
Мишель встал и бросил свои карты на стол — ему уже давно хотелось это сделать.
— Если вы решили вдвоем играть против меня одного…
Он направился к вешалке, взял шляпу, перекинул через руку плащ и вышел.
— Хотел ли он произвести впечатление на вошедшую девушку? Было и это. В его чувствах было все — отвращение, нетерпение, унизительное сознание своего ничтожества, желание возвыситься в собственных глазах.
На улице он растерялся, не зная, куда идти. А так как не хотел, чтобы видели его нерешительность, то побрел к дому г-жи Снук. Инстинкт подсказывал ему, что дальше идти опасно, что тогда будет трудно вернуться.
Он вошел в дом, поднялся к себе, запер дверь на ключ и бросился на постель.
Только час спустя, когда он уже стал беспокоиться, на лестнице послышались неуверенные шаги, и в дверь тихо постучали.
Это был сам Фершо, Лина осталась внизу.
Едва увидев, как они спускаются по лестнице, Лина, по обыкновению занявшая место за столом, поняла, что в их отношениях что-то надломилось. Однако это не походило на драму. Казалось даже, что они довольны друг другом, обмениваясь во время завтрака любезностями и нерешительными взглядами, как любовники после ссоры.
Внешне из них двоих более скованно вел себя Мишель. Его тонкая кожа при малейшем волнении сразу покрывалась красными пятнами. Как он ни пыжился, а все равно был похож на ребенка, только что задыхавшегося от рыданий, который, всхлипывая, еще чувствует соленый вкус своих слез.
Взгляд Фершо был тяжелее обычного и туманился воспоминаниями, даже когда ему случалось улыбнуться, если Лина старалась их развеселить.
Они сидели втроем в маленькой столовой с низким потолком, за короткий срок словно пропитавшейся их близостью. Портрет капитана Снука с медалями не казался им больше чужим, побрякушки, в строгом порядке лежащие на черном мраморе камина, выглядели не смешными, а трогательными, а швейная машинка в углу у окна, казалось, жила своей замкнутой и благодушной жизнью.
Как обычно, кто-то завтракал на кухне. Все клиенты г-жи Снук более или менее походили друг на друга: им было под пятьдесят, это были широкоплечие, краснолицые мужчины, и Лина могла поклясться, что у них у всех одинаковые голубые наивные глаза. Они смущались, когда, открыв застекленную дверь, обнаруживали в столовой постояльцев. В таких случаях они быстро проходили мимо, задевая за стену и застенчиво кланяясь. Г-жа Снук ставила им на кухне приборы и обслуживала вперемежку с теми, кто сидел в столовой.
Что касается лоцмана, жившего в одной из комнат второго этажа, его никогда не было видно. Он работал в разные смены и уходил то вечером, то среди ночи, прихватив эмалированный голубой бидон. Часы его работы никогда не совпадали с теми, к которым привыкли другие жильцы. Так что если голубой бидон был им знаком, то лица своего соседа они не знали.
Они ели медленнее, чем обычно, словно стремясь доказать всем и самим себе, что чувствуют себя непринужденно, что ничего не случилось, что жизнь продолжается. Но по взглядам, которые они с мнимой безмятежностью бросали по сторонам, можно было без труда понять, что жизнь, которая сама собой у них сложилась — со странной близостью, таинственными ритуалами и уже традициями, — кончилась.
В момент, когда прибой достиг наибольшей силы, ветер внезапно стих, уступив место грязного цвета туману, который стал плотно укутывать город. Через квадратики окон и дверей все видели, как постепенно стали исчезать черные силуэты грузовых судов, а ближний причальный кнехт, по мере того как капельки воды лакировали его поверхность, становился все более глянцевым.
Хотя мужчины и не задержались наверху, г-жа Снук почувствовала, что что-то случилось. Передавая им блюда, она наблюдала за ними, словно желая сказать: «Послушайте, все это не имеет значения! Так бывает во всех семьях. После мелкой ссоры люди любят друг друга еще сильнее!»
Но не смела этого произнести и, вздыхая, поглядывала на молодую пару.
— По правде говоря, это не совсем веселый город для молодых людей! Особенно в такое время года. Летом некоторое оживление вносят пляжи.
Поев, они еще некоторое время неподвижно сидели перед своими приборами. Тогда Фершо решил, что ему пора обратиться к Лине и Мишелю.
— Я пойду спать, — объявил он. — Думаю, что проваляюсь всю вторую половину дня. Не сходить ли вам в кино?
Итак, он подумал о кино! Он знал о существовании кинотеатров, о том, что они открыты утром по четвергам и что был как раз четверг. В отличие от него Мишель никогда не мог сказать, какой сегодня день недели.
Как ни удивительно, но они подчинились. Им и в голову не пришло как-то иначе использовать свободное время, то самое, которое они обычно проводили за картами в привычном маленьком соседнем кафе.
Не пожалели ли они уже об этом маленьком кафе, где время текло так же медленно, как воды серой реки? Идя под руку, они миновали его. Капельки тумана оседали на их одежде и на темных блестящих волосах Лины. Повиснув на руке Мишеля, она прижалась к нему, как во времена, когда они были женихом и невестой и по вечерам без устали бродили по улицам Валансьенна.
— Что он тебе сказал? — в конце концов не без опаски спросила она.
— Ничего. Что не сердится на меня. Знает, что во всем виноват сам.
— Я считаю, Мишель, что он очень любит тебя, гораздо сильнее, чем ты думаешь, и, вероятно, сильнее, чем думает сам. Чувствуется, что этот человек до сих пор никогда никого не любил.
Рассказать жене о том, что произошло в комнате? Но как это сделать? Ведь, по сути, ничего особенного не произошло.
…В тот момент, когда Мишель кинулся к двери, чтобы открыть ее, он был весь напряжен и полон враждебности. Резко повернув ключ и откинув задвижку, он не счел нужным распахнуть дверь, то есть оставил Фершо на пороге.
Увидев его таким униженным, даже не решающимся войти, Мишель почувствовал угрызения совести, и голос его прозвучал не так озлобленно, как он хотел:
— Что вам угодно?
— Я пришел пригласить вас к столу.
И после минутного раздумья добавил:
— Я посчитал за благо, чтобы вас позвала не жена.
Естественно — чтобы избежать сцены между ними!
Фершо понимал, что, если наверх пойдет Лина, вся агрессивность мужа обрушится на нее, а если она еще, чего доброго, неловко поведет себя, то сцена между ними может закончиться весьма плачевно.
Все, что сейчас происходило, выглядело очень необычно. Ведь как хозяин, после того как Мишель так грубо бросил на стол карты и ушел без объяснений, Фершо вполне мог посчитать себя оскорбленным. Поэтому, услышав его шаги на лестнице, Мишель испытал чувство безотчетного и унизительного страха. Но, вскочив с постели, постарался придать лицу озлобленное и гневное выражение.
И вот, вопреки всем ожиданиям, Фершо, Фершо из Убанги, Фершо, убивший трех негров, о котором столько писали газеты и который противостоял своре политиков и финансистов, — этот самый Фершо стоял перед ним с застенчивым и просительным видом!
Словно будучи не в силах произнести слова, которые пришел сказать, он уже собрался уйти и повернулся спиной, но затем передумал и нерешительно вошел в комнату.
— Видите ли, Моде… Я повидался с капитаном «Арно»… Не думаю, что решусь уехать. Но у меня вошло в привычку предвидеть худшее. Я сказал ему, что у него на борту нас будет трое.
Мишель, прищурившись, подозрительно наблюдал за ним.
— Вот так. Я не решался сказать вам это. Я ведь не знаю, готовы ли вы следовать за мной. «
— Чтобы скрыть свое смятение, Мишель отвернулся к окну. Теперь ему глупейшим образом хотелось заплакать, просить прощения.
— Может быть, вы сами не хотите брать нас с собой? — прошептал он, стараясь сдержать рыдания.
Почему он снова оказался подавлен условностями?
Они были вдвоем в комнате. Фершо закрыл дверь. Постель была прикрыта кремовым покрывалом, выделявшимся на фоне красного сатина перины.
— Послушайте, господин Фершо. Мне надо знать, что вы обо мне думаете…
Глаза его блестели, на ресницах застряли слезы, и тем не менее он не закрывал лица. Его порыв искренности был глубоким, сильным и непосредственным, хотя он и понимал, что тотчас пожалеет о нем.
— Я думаю…
В эту минуту Фершо казался ему полным величия, он действительно возвышался над всеми теми, кого Мишель встречал прежде.
Простота костюма, банальная обстановка, на фоне которой тот еще более выделялся, ничуть не принижали его, а напротив, поднимали. Разве нельзя было рассматривать хотя бы ту же игру в белот, вызывавшую столько насмешек со стороны Мишеля, когда все враждебные силы ополчились против него, как доказательство полного самообладания со стороны человека все повидавшего, все пережившего и все испытавшего?
И вот этот самый человек стоял перед ним в нерешительности, не зная, что ответить одержимому, только что бросившему ему вызов, мальчишке. Теперь он искал слова, боясь его обидеть, сделать больно, обескуражить.
— Я думаю, Мишель, что вас подчас подмывает сделать глупость.
Это звучало не упреком, скорей застенчивой констатацией факта. Мишель оценил подбор слов — таких простых и полных смысла.
— Вы подумали, что я способен вас предать?
— Я не сказал, что вы способны. Вероятно, тот образ жизни, который мы здесь ведем, подвергает испытанию вашу чувствительность. Наверное, я был не прав.
— В чем не правы?
Он не пожелал уточнить. Но Мишель все-таки его понял. Он был не прав, впустив неподготовленного молодого человека в свой странный мир. Он был не прав, благожелательно поглядывая на своего секретаря, как бы невольно поощряя, вместо того чтобы придерживать честолюбие мальчишки. Иногда этот взгляд напоминал взгляд, которым хотят польстить молодому хищнику, радуясь при виде его уже таких опасных зубов.
«Ты далеко пойдешь, малыш!»
Вот именно это и хотел услышать Мишель. Он хотел знать, не осуждает ли Фершо, который так хорошо разбирался в людях и одним словом, одной фразой, просто усмешкой умел осудить стольких своих сотрудников и даже брата Эмиля, его тоже? Доверяет ли он ему? Верит ли в его будущее?
Фершо пребывал в нерешительности, это чувствовалось. Причем не только после утренней сцены, не только после его возвращения из Брюсселя и той неприятной истории с деньгами, о которой, конечно, догадался.
Это началось в тот день, когда в их жизнь, в силу сложившихся обстоятельств, вошла Лина. Фершо увидел Мишеля в ином свете. Но, вместо того чтобы интересоваться только жадным и нетерпеливым молодым человеком, он стал присматриваться к супружеской паре, И это было настолько очевидно, что он прошептал:
— У вас очень милая жена, и было бы нехорошо огорчать ее.
Внезапно вспыхнув, Мишель резко поднял голову.
В глазах его был такой вызов, что любые слова казались бесполезны. И тем не менее он проворчал:
— Вы считаете меня недостаточно сильным?
Недостаточно сильным, чтобы пожертвовать Линой, когда потребуется, — конечно же! Но дело заключалось не только в этом. Ведь избежать банальной супружеской жизни было элементарно просто, доступно каждому.
То, что Мишель хотел узнать, что искал в глазах своего собеседника, сводилось к смутному и страшному вопросу, который он не мог сформулировать, но который был им обоим понятен и который можно было резюмировать тремя словами:
«До каких пор?»
Мишель хотел всего или ничего. Что скажет ему Фершо? Почему он раздумывал? Почему был в таком замешательстве?
— Признайтесь, вы считаете Меня недостаточно сильным?
Тот уже уклончиво ответил ему. Но что означала фраза о Лине: «У вас очень милая жена, и было бы нехорошо огорчать ее»?
Его ставили на место. Он был в ярости. Нахохлившись, как молодой петушок, он весь был вызов.
— Понимаете, Моде, на вопрос, который вы мне задали, никто не сможет дать вам ответ. Леопард не раздумывая бросается через частокол, он знает, что его прыжка будет достаточно, чтобы перемахнуть на другую сторону. Если же это попробует сделать шакал, он зацепится за колья. Я это видел… Поверьте, это не очень красивое зрелище.
— Я не зацеплюсь, уверяю вас!
— Я тоже так думаю. Я предложил вам ехать со мной.
Соглашайтесь лишь в том случае, если уверены в себе.
Он снова намекал на силовое решение, но еще в большей степени — на моральную сторону дела. Он ждал обещания, что тот никогда не поддастся соблазну предать его.
— Я уверен в себе!
Сейчас он именно так и думал. Хотя накануне все было иначе, как иначе все будет завтра.
— Пошли вниз. Вероятно, ваша жена уже беспокоится.
Услышав дребезжащий звонок перед кинотеатром, они миновали длинный промозглый коридор и, даже не взглянув на афишу, заняли два места в ложе и просидели, прижавшись друг к другу, весь сеанс.
Мишель испытывал вялость и опустошенность. Губы его часто кривились в грустной улыбке, которая, хотя он и не отдавал себе в этом отчета, походила на улыбку Фершо.
Перед тем как вернуться в уже наступившей темноте домой, они дошли до вокзала, чтобы купить парижские газеты, а потом посидели в кафе, просматривая их. Рядом с ними местные торговцы с важным видом играли в бильярд.
Подзаголовок на первой полосе гласил:
«Одновременно со своим патроном исчез секретарь Дьедонне Фершо».
Мишель вздрогнул от радости и гордости. Значит, в тот самый момент, когда он дал себе зарок быть верным Фершо до конца, газеты сковали их новыми цепями. Он показал Лине заголовок, и они вместе склонились над расстеленной на столе газетой.
«Одновременно с Дьедонне Фершо исчез молодой человек, не так давно поступивший к нему секретарем.
Сведения о нем, к сожалению, пока весьма скудные. Он назвался Мишелем Моде, но в отеле Кана, где ночевал, возможно со случайной спутницей, записался под другой фамилией.
Его приметы около двадцати лет, худощав, блондин, одет в поношенный габардиновый плащ.
Он поселился в «Воробьиной стае», а затем в Кане вместе с Фершо, сказав, что приехал из Парижа».
Напуганная Лина стала оглядываться, опасаясь, что все клиенты теперь будут смотреть в их сторону. Ощутив свою внезапную значительность, Мишель, напротив, глядел на всех с вызовом
«Семнадцатичасовой допрос
Кан (По телефону.). Комиссар уголовной полиции, уполномоченный вести дело Фершо, на основании выданного следователем Барду постановления, в течение длительного времени допрашивал человека, чья роль в деле весьма значительна.
Речь идет о некоем Франсуа Мореле, бывшем поверенном в делах, личности довольно подозрительной, которого Дьедонне Фершо сделал своим ближайшим советником.
Они часто встречались как в «Воробьиной стае», так и в доме на улице Канонисс.
Приглашенный для дачи показаний о своих отношениях с «человеком из Убанги, Франсуа Морель наотрез отказался отвечать на допросе, продолжавшемся свыше семнадцати часов и во время которого в конторе дельца был произведен тщательный, но безрезультатный обыск Мэтр Обен, парижский адвокат Дьедонне Фершо, был допрошен также, в частности относительно документов, которые стали известны прессе и оригиналы которых разыскиваются.
Похоже, что предпринимаются огромные усилия, чтобы проникнуть в суть скандала, с каждым днем приобретающего все больший и неприятный размах и затрагивающего все новых консульских сотрудников».
В заметке «В последний час» под наспех придуманным огромным заголовком было напечатано:
«В момент, когда номер подписывается в печать, нам сообщают, что дано распоряжение об аресте Эмиля Фершо, брата Дьедонне Фершо и его компаньона во всех финансовых и коммерческих делах».
Разговаривать в кафе они не решились. Но Мишель не стал словоохотливым и тогда, когда они вышли на улицу.
— Ты думаешь, тебя могут упечь в тюрьму? — настойчиво спрашивала, цепляясь за его руку, Лина.
— Да нет же, не думаю.
Тогда она высказала неожиданную мысль:
— А родители? Твои и мои. Что они подумают, когда прочитают это? Господи, Мишель! Мой отец…
Мишель лишь пожал плечами. Дойдя до порта, он пристально поглядел в темноту, где на якорях покачивался «Арно».
В столовой было темно. Когда там никого не было, хозяйка экономила на освещении. На кухне выпивали двое моряков, поглядывая, как г-жа Снук начищает медные кастрюли.
— Мой.., мой отец дома? — спросила Лина.
— Боюсь, что наш милый господин простудился.
Я услышала под вечер, как он бродит по комнате, и поднялась к нему. Он сидел в пальто и фуражке. Бедняга замерз, но не решался попросить огня. Мы вместе отправились на чердак и достали маленькую печку. Я хотела попросить кого-нибудь, чтобы ее установили, но он не позволил. И сделал все сам. Потом принес из подвала ведро угля, а я отнесла ему горячего грога.
— Идем, Мишель?
Он поднялся наверх и робко постучал в дверь. Комната с сидящим у печки Фершо напомнила ему «Воробьиную стаю».
— Ходили в кино? Хороший был фильм?
— Да… Не знаю…
Мишель был смущен. Ведь они оставили Фершо одного, хотя могли бы все сидеть в маленьком кафе и играть в белот. Фершо совсем продрог. Работать он не стал — рядом не было никаких бумаг. Лампу не зажег тоже, зато маленькая печурка было раскалена докрасна.
— Я принес газеты. Полиция много часов подряд допрашивал Мореля.
— Морель ничего не скажет.
Мишель позавидовал Морелю, в котором Фершо был так уверен, просто абсолютно уверен.
— Он намного хитрее их. Зажгите, пожалуйста, свет.
Фершо пробежал газеты, а дойдя до того места, где писали о Мишеле, тихо прошептал:
— Вашей жене это будет неприятно.
— Почему?
— Из-за ее родителей.
И добавил:
— Они не пишут подробностей обыска на улице Канонисс и в «Воробьиной стае». Наверное, перевернули все вверх дном. Увидите, завтра или чуть позже появятся фотографии, и газеты станут рассказывать всякие небылицы.
Назавтра действительно одна из самых читаемых утренних газет опубликовала сенсационный репортаж под заголовком «Убогая жизнь миллиардера»:
«Безумен ли Дьедонне Фершо?»
Репортаж сопровождался блеклой фотографией комнаты в «Воробьиной стае» со сломанным камином, разбросанными вокруг печки пеплом и бумагами, раскладушкой, придвинутой к очагу.
Прочитав о брате, Фершо отбросил газету и задумался.
— Вы думаете, он успеет скрыться?
— Он не станет этого делать.
Голос его стал тише, глаза затуманились.
— Я знаю, это его вина, но…
Он надолго замолчал.
— Эмиль считал, что…
Казалось, он не хочет, не решается до конца высказать свои мысли.
— У него жена, дочь, положение в обществе!
И сделал жест, обозначающий стену непреодолимых препятствий. А затем вздохнул:
— Пора обедать?
— Пойдете сами? Госпожа Снук считает, что вы больны.
Но Фершо спустился вниз и был таким же, как всегда.
Ел с аппетитом, как обычно, подкладывал себе еду и, не думая о своих сотрапезниках, подчас съедал все блюдо один.
— Вы говорили, что придется уехать.
— Еще не знаю… Завтра посмотрим.
После ужина он тотчас вернулся к себе. Не выразив желания, чтобы супруги Моде последовали за ним, посоветовал:
— Не показывайтесь лишний раз на улице.
Он был озабочен. Г-жа Снук сказала, что он постарел.
Мишель сомневался, чтобы Фершо думал о брате.
— Может, пройдемся? — предложил он.
Протяжные гудки туманной сирены тянули его на улицу.
— Я хотела немного пошить. Надо подправить платье. Но если ты настаиваешь…
Он был не прочь выйти один. Но тогда она последовала бы за ним, и Мишель знал почему. Из-за глупейшей сцены утром она решила, что он нервничает, станет пить и может обронить неосторожное слово.
Его же бесило, что за ним хотят следить.
— В таком случае пошли наверх.
— Сердишься?
— Нет. Ты ведь хотела шить?
— Сам знаешь, что мое платье…
— Договорились. Иди. Госпожа Снук приготовит нам два грога, и я приду следом.
Он хотел выиграть время, выкурить сигарету, побыть немного один, почувствовать себя свободным. Поэтому, отправившись на кухню, он затеял разговор с двумя моряками, уроженцами Бреста.
В девять часов он вернулся с двумя стаканами грога, лег и стал читать газеты, потом уснул. Придвинув стул к лампе, Лина продолжала шить.
На другое утро, когда они встали, Фершо еще был в своей комнате. Было слышно, как он разжигает печь — через дверь потянуло дымком. Ставший еще более плотным, чем накануне, грязно-желтый туман навевал мысли о том, что небо тоже расхворалось. Нет, не туман удерживал Фершо в доме. Мишель его понимал. Он готов был все рассказать Лине. Но ведь та все равно не поймет и, возможно, станет насмехаться.
Выходя один спозаранку, Фершо боялся вызвать у Мишеля подозрения.
Как ни смешно, но все было именно так. Со своей стороны Мишель по той же причине дал себе зарок не напоминать о новой поездке в Брюссель. Фершо еще подумает, что он намерен поехать туда один, чтобы легче было предать его.
Это было самое мрачное утро за все время их пребывания здесь. Оно навевало ощущение недавнего траура, когда пустой дом еще пахнет свечами и хризантемами.
Сырость проникла в комнаты, и клеенка в столовой казалась липкой Они поели сельди, как в первый день их приезда, но она показалась им менее вкусной. Фершо ушел к себе, а Мишель отправился на вокзал за утренними газетами.
Это были местные издания, и в них пережевывались вчерашние новости.
Мишель зашел в маленькое кафе выпить кальвадоса и еще для того, чтобы хозяин спросил его.
— Почему вы больше не приходите играть? Надеюсь, пожилой господин не болен?
— Немного Ему очень хотелось, чтобы там оказалась девушка в черном платье. Он и сам не понимал, почему ему так хочется снова ее увидеть. Но ее не было, и он вернулся домой. Лина стирала, гладила, штопала носки мужа. Мишель был в комнате у Фершо. В какой-то момент, не удержавшись, молодой человек процедил сквозь зубы:
— Вчера утром я вел себя, как настоящий дурак.
— Да нет же.
— Вы, наверное. Бог знает что обо мне подумали.
И тогда, не без некоторой торжественности, очень четко Фершо произнес:
— Я желаю вам добиться того, чего вы хотите.
Слова были банальные и, казалось, не имели особого смысла. Однако следующая фраза неожиданно придала им определенное значение:
— Иначе все было бы ужасно — Для меня?
— Для вас и для остальных.
То был редкий случай, когда Фершо смотрел прямо в глаза молодому человеку. Как они понимали друг друга в эту минуту! Действительно, было бы ужасно, если бы, расстроенный всем происходящим, страдая от этого, Мишель превратился в сорвавшегося с цепи и весьма опасного зверя!
— В газетах ничего не пишут о Жуэтте.
Это сказал Мишель, потому что тишина в комнате была гнетущей и еще потому, что есть вещи, которых не стоит касаться.
— Бедная Жуэтта! Я так и вижу, как она, в своей нелепой шляпке, больших мужских ботинках и с зонтом, пытается, как старый пес, отыскать мой след. Только подумать, что лет пятьдесят назад, если бы нас не спугнул фонаршик, мы, вероятно, занимались бы любовью!
— Смех его прозвучал жестко.
— А если бы мы переспали…
Бросил бы он ее тогда? Изменилась бы от этого его жизнь? Он ничего не сказал, и около часа Мишель раздумывал над его словами, прислушиваясь к шагам Лины в соседней комнате.
— Если все будет идти, гак задумано, то сегодня в газетах должна появиться новая порция имен. Как раз сейчас они уже напечатаны. Представляю, сколько людей во многих домах и конторах дрожат и волнуются…
— Вы думаете, это заставит правительство прекратить преследование?
Нет, Фершо так не думал. Но как иначе он мог дать понять Мишелю суть своих тайных намерений?
Эмиль пошел на сделку. Он принадлежал обществу.
В этот круг он пробрался сначала через многие унижения, а затем, заняв там заметное место, усвоил привычки и образ мыслей света.
— Как все упростилось бы, если бы я согласился притвориться сумасшедшим!
Значит, Фершо догадывался, о чем Мишель размышлял, слушая Арсена и замечая его уловки! Стало быть, он не строил иллюзий относительно брата и остальных!
— Только подумать, что весь этот кошмар развязал какой-то мелкий честолюбец, раздувшийся от сознания собственной честности! А в результате будут обесчещены люди, разорены семьи, а кое-кто наверняка наложит на себя руки.
— Но почему…
Мишель едва не спросил: «Почему вы так упорно стремитесь расправиться с ними?»
Почему? Да потому что он был Фершо. Потому, что сделал то, что сделал. Потому что, в отличие от Эмиля, вынужден был бороться до конца.
Считая его по-прежнему больным, г-жа Снук непременно хотела дать ему питье, секрет которого ей достался от бабушки. Она приготовила легкий обед с кремовым пирожным на десерт. Желая всячески услужить, женщина становилась навязчивой.
Фершо захотел выйти подышать воздухом, но туман стал таким холодным, что он поспешил вернуться. Оставалось лишь ждать прибытия парижских газет. Мишель снова отправился на вокзал и подошел к газетному киоску. Лина пошла купить ему пару рубашек — на старых обтрепались манжеты.
Выбирая газеты, он вдруг испытал такой шок, что, ничего не соображая, машинально протянул деньги, взял сдачу и стал пробираться через толпу к выходу. Он прочитал:
«Этой ночью в своем особняке на авеню Гош покончил с собой Эмиль Фершо».
Он шел быстро. Он бежал. Затем замедлил шаги, боясь привлечь к себе внимание прохожих. Запыхавшись, испытывая дрожь в ногах, он достиг домика г-жи Снук.
Ничего не понимая, та наблюдала, как он, перескакивая через ступеньки, бросился наверх и с бьющимся сердцем застыл на пороге комнаты Фершо.
Когда дверь наконец открылась, он пробормотал:
— Ваш брат…
Фершо не вздрогнул, не схватил листки, которые протягивал ему секретарь.
— Как? — спросил он.
Мишель не понял вопроса.
— Он…
Но тот нетерпеливо произнес:
— Я знаю! Но как?
Итак, Фершо еще накануне знал, что его брат предпочтет покончить с собой, чем оказаться в тюрьме. Но как он это сделал?
Мишель прочел только заголовок. И пока патрон сидел у огня, он развернул газету и пробежал несколько строк.
— Он отравился, — сказал он наконец.
Не отрывая глаз от раскаленной печки, Фершо произнес:
— Я догадывался, что он так поступит.
Эту ночь буквально затопил дождь. Мокрыми были спины и лица людей, пороги и фасады домов, переполнились водой тени и лужи, пропитались лучи света, проглядывавшие через эти потоки. Дождь шел долгий, тяжелый, ледяной. Грушевидные капли падали по диагонали, так, что люди не успевали увернуться. Весь мир при этом становился таким враждебным, что даже прикосновение к знакомым предметам вызывало отвращение.
И тем не менее это была их ночь. Сменив под пористым небом вахту на севере или западе, ветер, не добавляя ничего нового к происходящей драме, принес лишь запах соленой воды да угольной пыли, которая по-прежнему давила на город и, прибитая дождем, забиралась в бронхи, оставляя в горле ощущение неприятной горечи.
Было четыре часа дня, когда Мишель отправился на вокзал за газетами. Уже давно стемнело. Вступив в полосу липкого света — он хорошо запомнил эту подробность, — Мишель на мгновение загляделся на багажную тележку с огромным узлом, обвязанным веревками, словно предназначавшимся для выступления фокусника.
«Где я сегодня покупаю газеты — внутри вокзала или на перроне?» — задал он сам себе вопрос.
Чтобы не привлекать внимания, он покупал газеты в разных местах. Сегодня ему предстояло пройти на перрон. Он взял в автомате перронный билет и миновал стеклянную дверь. Дождь шел с такой силой, что, несмотря на навес, перрон частично заливало водой. Подходил поезд. Из темноты вынырнул его большой глаз.
Как обычно, Мишель машинально подбирал одни и те же газеты. Позади него гроздьями висели на подножках пассажиры, некоторые бежали, задевая его своими вещами. Сердито обернувшись, он увидел женщину, так похожую на ту, которую описал Фершо, что, не сразу оценив опасность, Мишель чуть было не улыбнулся.
Ее зачесанные назад волосы были спрятаны под шляпкой, завязанной под подбородком широкой лентой. На плечах была накидка из грубой черной шерсти. Невозможно было не обратить внимания на огромные ноги в мужских ботинках с загнутыми носками, на зонт, который она использовала не по назначению, а исключительно для того, чтобы пробивать себе дорогу.
Еще минута, и старая Жуэтта столкнулась бы нос к носу с Мишелем. Почуяв опасность, тот не стал расплачиваться с киоскером, побросал газеты и устремился к выходу.
Сначала он решил, что Жуэтте известен их адрес и она тотчас отправится на набережную. Поэтому он не стал прятаться около вокзала или следить за ней.
Запыхавшись, он добежал до дома г-жи Снук, на пороге которого с утра образовалась лужа. Когда она достигала стола, ее осушали тряпкой. Лина внизу гладила рубашку — хозяйка разрешила ей заняться этим в столовой. Она увидела, как муж стремительно промчался мимо, взлетел на второй этаж и без стука вошел в комнату Фершо:
— Жуэтта идет!
Фершо грел руки, стоя около печки. Слабая электрическая лампочка, такая же тусклая, как на перроне вокзала, освещала помещение чахлым светом, придавая лицам мертвенно-бледный, болезненный оттенок. Фершо нахмурился. В словах секретаря было что-то ему непонятное.
Он повторил:
— Идет? То есть как это?
— Я видел, как она сошла с поезда.
— Это другое дело.
Ну конечно! Теперь он и сам понял. Но продолжал твердить свое, словно не желая слишком быстро успокоиться:
— Она вас ищет. Обойдет весь город, станет спрашивать людей. Как она узнала, что вы в Дюнкерке?
Фершо ответил с задумчивым видом и блеснувшей радостью в глазах:
— Просто догадалась.
— О чем?
— Что я, вероятно, поеду сюда. У меня ведь не было особых причин отдать предпочтение этому городу. За исключением одного знакомого района в Бордо, я нигде не чувствую себя дома. Почему, вы думаете, я обосновался в Кане? Потому что по дороге в Довиль, к брату, минуя город, я заметил на берегу одинокий и пустой дом в дюнах. Похоже было, что он дожидается именно меня.
С Дюнкерком все оказалось сложнее. Однажды я уже был тут. Жуэтта это знает. Именно здесь я высадился во время первого приезда из Африки, когда дела у меня пошли на лад и нужны были кредиты. Вот она об этом и вспомнила.
— Но за ней может следить полиция, надеясь, что она выведет на вас!
— Да. Такая уж она дуреха. Мишель на всю жизнь запомнил тон, которым Фершо произнес «дуреха». Казалось, он даже не был рассержен.
Но «дуреха» произнес без всякой нежности. Просто он так думал. Старая дева, охотившаяся за ним в это самое время под потоками дождя, не внушала ему больше никаких чувств.
— Газеты с вами?
— Я так испугался, что она меня увидит, что поспешил скрыться.
— Можно послать за ними Лину, Жуэтта ее не знает.
— Я пойду сам.
Мишель поднял воротник плаща и низко надвинул промокшую шляпу.
— Ты куда? — спросила Лина, когда он снова прошел через столовую.
— Сейчас вернусь.
Почему он чувствовал, что события этого вечера могут окончательно определить его будущее? Он дошел до вокзала по главной улице, купил газеты, запихнул их в карман, но войти в кафе, чтобы просмотреть, не решился. На обратном пути он снова увидел Жуэтту, задевавшую своим зонтом поток встречных зонтов. Присмотревшись к тем, кто шел за нею, он без труда обнаружил мужчину, который и не думал прятаться от дождя, следуя за старухой на определенном расстоянии.
Пять минут спустя Мишель был у Фершо. Лина продолжала гладить внизу белье.
— Все верно. Кто бы мог предположить, что полиция до этого додумается? Но так или иначе, за ней по пятам следует мужчина.
Мишель бросил на стол влажные газеты с вызывающими заголовками и невольно посмотрел на Фершо.
Он был поражен его поведением. Он не мог представить себе, что Дьедонне Фершо чего-то боится. Возможно, свою роль играло освещение, но лицо его действительно было бледным, осунувшимся.
— Скажите, Мишель…
Он слушал. Чего ждал от него Фершо? Почему взгляд его стал таким сентиментальным, что, кстати, совсем ему не шло?
— Я хотел бы задать вам один вопрос.
— Слушаю.
Фершо никуда не выходил из этой натопленной, как баня, комнаты. Стало быть, его душевное состояние Отличалось от состояния Мишеля, который пришел С улицы.
— Последуете ли вы за мной, если мне придется уехать далеко отсюда?
— Я вам уже сказал.
— Почему?
— Не знаю. Случаю было угодно связать наши судьбы.
— А если это будет не в ваших интересах?
При всей абсурдности такого предложения, можно было подумать, что он уже прочитал лежавшие на столе мокрые газеты.
— Выслушайте меня. Вам может показаться, что дальнейшее пребывание со мной не в ваших интересах.
Я же смею утверждать, что вас ждет удача.
Никогда еще Мишель не чувствовал себя таким спокойным. Еще накануне он дорого бы дал, чтобы услышать от Фершо такие слова, чтобы увидеть его униженным просителем, стремящимся произвести впечатление своими обещаниями.
Однако такой Фершо внезапно утратил в его глазах все свое значение. Он и сам это знал, чувствовал свое унижение и словно делился этим унижением с Мишелем.
Ему было страшно. Страшно остаться одному?
— Вы прекрасно знаете, что я поеду с вами.
— А ваша жена?
Мишель пожал плечами.
— А если она не захочет ехать? — настаивал тот.
— Тем хуже для нее!
В воздухе запахло ненавистными ему сантиментами.
Развернув газеты, он воскликнул:
— Взгляните-ка!
В первой же развернутой им газете он обнаружил свою фотографию. Ее сделали года три назад, когда юношеские черты еще не были такими четкими, как сегодня. Лицо было более круглым и мягким, и хотя ему тогда уже исполнилось семнадцать, он выглядел мальчиком, не достигшим первого причастия.
— Наверное, полиция побывала у нас дома. Только у моих родителей да у тетки, живущей в провинции, была такая фотография.
Он даже воодушевился. Он становился, в свою очередь, важной персоной.
«Полиция проявляет прежнюю сдержанность в информации, но нам стало известно, что она напала на серьезный след, и скоро Дьедонне Фершо и его секретарь будут обнаружены».
Неужто Фершо стал нервничать из-за такого вот короткого сообщения? Может быть, из-за другой заметки?
«ТОЛПА ОСАЖДАЕТ ФИЛИАЛ „КОКОЛУ“ НА БУЛЬВАРЕ ОСМАН
Вчера, во второй половине дня, напротив филиала «Коколу», колониальной компании, которой заправляли братья Фершо, состоялась демонстрация, собравшая так много людей, что власти были вынуждены пустить в ход мобильную гвардию. Мелкие вкладчики и акционеры натолкнулись на запертые двери. В пятом, часу вечера толпа забросала стекла камнями, и с этого момента начались такие акты насилия, что…»
— Что вы намерены предпринять?
Мишель спокойно смотрел на него. Он ожидал от человека, с которым связал свою судьбу, какого-то решения.
— Не знаю. «Арно» утром снялся с якоря.
Эмиль Фершо умер три дня назад, а его брат ни разу о нем не вспомнил. Сначала Мишель думал, что Фершо отказывается покинуть Францию из чувства оскорбленной гордости. В его упорстве, желании любой ценой продолжать борьбу, скрываясь в этом дюнкеркском домишке и нанося врагам все новые удары, было что-то величественное.
Теперь же Моде увидел своего патрона в ином свете.
Фершо испытывал страх! Вот отчего он жил в доме г-жи Снук под видом добродушного и безобидного пенсионера. Кого боялся Фершо? Он не знал. Предположения его казались весьма смутными. Разве можно было, говоря О «человеке из Убанги», утверждать, что он боялся авантюры? Но так или иначе, все было похоже на это. Может быть, он боялся одиночества?
Фершо цеплялся за внешне абсурдные вещи: за игру в белот, за ставшее ему привычным окружение, за печку, которую он топил целый день, помешивая уголь.
Но главным образом он цеплялся за Мишеля.
Этот странный человек никогда не испытывал потребности быть любимым. Напротив, он делал все, чтобы вызвать к себе ненависть, которую, видимо, был склонен считать данью уважения рабов к хозяину.
Но теперь он столкнулся с другим видом ненависти к себе, которая все возрастала, подогреваемая газетными статьями. Их тон изменился. Сначала они раздували дело как сенсацию, чтобы привлечь читателей. Теперь уже в ярости был народ. Это доказывала демонстрация на бульваре Османа. Самоубийство Эмиля Фершо не успокоило, но еще более взвинтило общество. Один был мертв — им нужна была голова второго! Полиция подвергалась нападкам. Со всех сторон поступали доносы.
Сообщалось о каких-то беднягах, которые имели несчастье походить на Дьедонне Фершо или чье поведение удивляло соседей.
Может быть, он опасался именно этого? К шести вечера, когда оба они решили спуститься к ужину — г-жа Снук подавала его очень рано, — ничто еще не предвещало волнений предстоящей ночи.
Как обычно, перед тем как сесть за стол, Мишель опустил штору из сурового полотна. Фершо сидел спиной к стеклянной двери. Войти в это заведение, ничем не отличавшееся от других и расположенное в конце набережной, старая Жуэтта могла только по чистой случайности.
Что касается опубликованного портрета Мишеля — он так мало походил на него, что это не представляло серьезной опасности. Было решено, чтобы не волновать лишний раз Лину, не показывать его. Но она все равно посматривала на обоих мужчин с каким-то беспокойством.
Им подали омлет. Когда они заканчивали его, в открывшуюся дверь вошел коренастый, коротконогий моряк, какие сюда часто заходили, и, сняв фуражку, прошел на кухню. Бывал ли он тут прежде? А может, принадлежал к числу завсегдатаев? Между двумя комнатами находилось слуховое окно, и в какой-то момент Моде показалось, что за ними наблюдают. Его подозрительность усилилась, когда он услышал, что на кухне говорят по-фламандски. Протестуя, г-жа Снук твердила:
— Этого не может быть!
Тэт явно настаивал. Мишель почувствовал себя еще более не в своей тарелке, когда женщина принесла им сыра и как-то по-новому взглянула на всех троих. Фершо это заметил тоже. Но не пошевелился, когда моряк проходил за его спиной и взглянул на него в зеркало, висевшее над камином под портретом с медалями.
Обычно после еды они все трое шли наверх. Теперь же Фершо сказал Мишелю:
— Выйдем на минуту.
Увидев, что они надевают пальто, г-жа Снук выпорхнула из кухни:
— Вы собираетесь на улицу в такую погоду? Молодой человек — куда ни шло. Но вы ведь себя так плохо чувствуете…
Ничего не понимая. Лини не знала, одеваться ли ей тоже. В тот самый момент, когда Фершо уже нажал на ручку двери, он спохватился и поднялся к себе.
— Что происходит? — тихо спросила Лина.
— Ничего. Помолчи.
— Я с вами?
Фершо уже спускался с кожаным портфелем в руке.
Лина вопросительно смотрела на мужа, готовая тоже надеть пальто.
В этот момент Мишель особенно четко понял, какое значение имеет каждый поступок, каждый их жест. Он едва не сказал: «Идем!»
Но его ждал Фершо, и он только прошептал:
— Мы сейчас вернемся!
Ему хотелось ее поцеловать. Ей было страшно. Она жалела, что не готова. Но было поздно — они ушли, дверь захлопнулась, и г-жа Снук буквально набросилась на нее с длинной речью по поводу неосмотрительности стариков, по поводу мании Фершо уходить из дому в самое непредвиденное время, скажем, в пять утра, когда она еще не встала.
Она сказала:
— Иногда мне кажется, он что-то скрывает!
У Лины открылись глаза. Она тоже почуяла опасность, от которой убегали мужчины, лучше нее оценив обстановку.
— Я пойду им сказать, чтобы они вернулись.
— В такой темноте вы их вряд ли найдете.
Но она сняла с вешалки пальто, набросила его на плечи и вступила в темноту, встретившую ее потоками холодной воды. Она бросилась к газовым фонарям, раскачивающимся вдали, вздрагивая всякий раз, когда ей казалось, что она видит две знакомые фигуры.
Туфли промокли, ей было холодно, дождь затекал за воротник, струился по лицу. Но она продолжала идти вперед, вдыхая запах соленой воды, теряясь в незнакомых улочках, заглядывая в витрины, в том числе маленького кафе, в котором они прежде играли в белот.
Затем она вернулась к дому г-жи Снук и, держась в отдалении, заглянула через стеклянную дверь. В столовой никого не было. Вспомнив об «Арно», она пересекла набережную, дошла до того места, где прежде стояло судно, и убедилась, что там его нет и вместо него на причале покачивается маленький баркас. Она тихо позвала:
— Мишель!
Он не мог уехать без нее! Тут какое-то недоразумение.
Они вернутся. Возможно, у них было какое-то дело?
Она увидела издали две фары остановившегося перед домом г-жи Снук автомобиля. Машина осталась у тротуара, а трое мужчин поспешно вошли в дом.
Что ей было делать? Неужели это полиция? Как предупредить Фершо и Мишеля?
Она бежала, останавливалась, снова бежала.
— Мишель!
Она молила его, она сердилась на него. Ведь он даже не предупредил ее. Был в какой-то нерешительности.
А раз так, значит…
— Нет! Быть того не может!
Она столкнулась с каким-то высоким мужчиной, который почти поднял ее с земли и поставил на тротуар, а потом еще не раз оборачивался в ее сторону.
Колокола пробили время, но она не слышала их. Где искать? В городе или на стоянке судов? Она металась то в одну, то в другую сторону, упрекая себя за то, что так беспорядочно ищет.
А если все это плод ее воображения? Почему бы этой машине не подвезти к дому г-жи Снук загулявших моряков? Может, это простое такси? Петляя, она осторожно приблизилась к дому. В ту же минуту машина отъехала, но те трое остались в доме. Ей показалось, что шофер пригнулся, чтобы ее рассмотреть.
Она страшно боялась наделать глупостей. Ей казалось, что теперь она отвечает за судьбу обоих мужчин, что от ее поведения будет зависеть их жизнь. Если она войдет в дом, ее могут оттуда больше не выпустить. Как же их предупредить?
Быстро пройдя мимо, она бросила взгляд через стеклянную дверь. В столовой все было на месте. Г-жа Снук, как обычно, вытирала тряпкой клеенку в красную клетку.
Куда делись те трое? Она была уверена, что они никуда не выходили. Может, сидели на кухне, как обычные завсегдатаи?
Голос рядом произнес:
— Входите!
Она вздрогнула. Рядом никого не было. Потом из темноты вышел мужчина. Ее мягко взяли за руку и подтолкнули к двери. Она спустилась по ступеньке. В слуховом окне мелькнуло чье-то лицо.
— На кухню!
И, обращаясь к трем другим, не похожим на клиентов г-жи Снук, человек сказал:
— А вот и она!
Он оставил ее со своими спутниками и ушел, чтобы дождаться прихода Фершо и Мишеля.
— Входите! Садитесь. Не бойтесь.
Самый важный из них достал из бумажника фотографию Лины.
— Садитесь, госпожа Моде.
— Вы думаете, он нас узнал?
— Почти уверен.
— Поэтому вы забрали деньги?
Ведь в портфеле не могло быть ничего другого, кроме пяти миллионов и бриллиантов, привезенных из Кана.
Это означало только одно: они не вернутся к г-же Снук, они не пойдут за Линой.
Мишель был мрачен, но смирился со своей участью.
Он еще раньше смирился. У него был выбор, когда они трое стояли перед дверью, и ему достаточно было сказать:
— Идем!
Фершо не стал бы возражать. Он даже удивился, видя, что Мишель оставляет Лину одну.
— Нужно поскорее найти корабль. Сегодня днем из окна я обратил внимание на испанское судно, готовое к отплытию. Вы твердо решили, Мишель?
— Да.
— Я знал, что вы не предадите. Хотя вполне могли это сделать. У вас еще есть время. Вот, держите, это все наше состояние.
Они шли быстро. С чего это Фершо заговорил в такой не свойственной ему манере?
— В ваших интересах, несомненно, было бы оказаться на другой стороне. Ведь меня преследуют, могут схватить. У вас же нет никакой гарантии, что я не захочу расстаться с вами, оставив с носом. И все-таки вы следуете за мной. Я знал, что так и будет. Послушайте, Мишель, встреча со мной дала вам невиданный шанс. Вы молчите?
— Вы правы.
Фершо засмеялся:
— Бросьте дуться. Это артачится ваша гордыня. Не потому ли, что я вам сказал…
— Это не то судно?
Мишель указал рукой на корму с трубой, опоясанной бело-красной лентой. Он задал вопрос, чтобы покончить с экзальтацией Фершо.
— Вы подниметесь на борт один? Или мне пойти с вами?
Почему бы не вместе? Теперь, конечно, когда портрет Мишеля появился в газетах, опознать их стало проще.
Однако в том положении, в каком они находились, риск был не так уж велик.
Фершо пошел один. Не из предосторожности, а для того, чтобы оставить Мишеля одного с портфелем и искушением сбежать.
Мишель это понял, но только пожал плечами. Он видел, как патрон проскользнул по узкому трапу, услышал, как он позвал:
— Есть кто-нибудь?
Затем он загромыхал по железной палубе, снова позвал, открывая и закрывая металлические двери, ища матроса, которого нигде не было видно. Мишель не тронулся с места. Дождь бил его по плечам, по голове, и, казалось, только укреплял его дух.
Если бы его спросили, почему он пожертвовал Линой, ему было бы трудно ответить. А ведь он сознательно пожертвовал ею, страдая от этого и зная, что будет страдать еще. Но без этого страдания все стало бы бессмысленным. Их разрыв должен был носить четкий и болезненный характер.
Теперь он стоял один. В руках у него было целое состояние. Но он не двигался с места. Не испытывал никакого искушения уйти, хотя сделать это было очень просто. Бельгийская граница находилась в нескольких километрах, он мог бы дойти до нее пешком. А в Брюсселе снова погрузился бы в трепетную атмосферу «Мерри Грилла», нашел бы девицу с мягкими грудями и щедро забросал бы ее деньгами.
С того места, где он стоял, огни в доме г-жи Снук нельзя было увидеть. Но даже если бы это было возможно, он все равно бы не обернулся. С той жизнью было покончено.
Шло время. На палубе появились двое, скрытые за шпангоутами, мачтами и спасательными лодками, висевшими на лебедках. Какие-то люди работали на носу, лязгая железом.
Сверху раздался голос:
— Мишель!
Он подошел.
— Разрешите вам представить капитана Марко. Он согласен довезти нас до Тенерифе.
Капитан говорил только по-испански. Он провел их в кают-компанию, где все — переборки, двери — было металлическое.
— Мы займем каюту второго помощника, который будет спать в кают-компании. Большую часть ночи он на вахте, так что это его не очень стеснит — Когда мы отплываем?
— Как только начнется прилив. Часа в два ночи.
— Что вы ему сказали?
По бесстрастному лицу капитана он видел, что тот не понимает по-французски.
— Ему все безразлично. Ведь он получит кругленькую сумму.
Капитан отправился за бутылкой вина. Вынул из шкафчика стопки, одинаковые по ширине и высоте.
— Ваше здоровье! — сказал он.
В помещении пахло чем-то странным — пресным и одновременно терпким. Постепенно судно стало наполняться разными звуками. Испанец открыл перед ними дверь какой-то каюты, а когда они зашли в нее, извинился и, натянув дождевик, поднялся на мостик.
На койке валялась морская форма, на переборках висели фотографии женщин. Грязная бритва и мыльный помазок лежали перед осколком зеркала загаженного мухами и покрытого ржавчиной.
Стоя около иллюминатора, выделяясь на его фоне, Фершо наблюдал за молодым человеком, которого он запер в этой железной клетке. Затем его взгляд остановился на портфеле.
Блеск торжества промелькнул в его глазах, но тотчас угас при виде улыбки на тонких губах Мишеля, улыбки, которую он до сих пор никогда у него не видел.
Перед ним стоял не нервный, неистовый мальчишка, с которым он был до сих пор знаком. Родился новый человек из более твердой и холодной материи. Взгляд Мишеля перебегал с одного предмета на другой. Он видел портрет голой женщины над койкой, и его губа вздрогнула, словно в предчувствии грядущих удовольствий.
— Как только выйдем в море, нам поставят еще одну койку. Через три часа мы будем в безопасности.
Вы сможете выйти на мостик, ну да! И держась за мокрые перила, раскачиваясь на все более высокой волне, увидите сквозь пелену дождя мерцание города, зеленые и красные огни порта, тусклый и бесполезный луч берегового маяка…