По голосу Грация определила, что он приподнялся на локте или сел. Никак не заснуть?
Мне холодно.
Могу обнять.
Он зашевелился, и Грация, затаив дыхание, стиснула зубы. Постаралась не слишком напрягаться, когда он передвинулся под одеялом, привалился к ее спине, обнял за плечи, свесил руку на шею. Не хотелось его раздражать, не сейчас, когда она, кажется, начала наводить мосты: говорила о явке с повинной, а Питбуль сказал: «Не знаю». Нужно было, насколько это возможно, его ублажать. Грация почувствовала у себя на затылке его горячее дыхание, ощутила лопатками его грудь, его согнутые ноги под своими и подумала: не будь это Питбуль, убивший пятьдесят девять человек, не будь ее руки скованы за спиной наручниками, было бы даже приятно засыпать вот так дождливой ночью – поддаваясь истоме, в тесных объятиях.
Нет, вдруг сказал он и отстранился. Ничего не выходит. Я тоже мерзну.
Тогда пошли в спальню. Перенесем туда обогреватель.
Не получится. Там нет розетки.
Снимем сетку с кровати. Все же не на полу.
Сетка не пройдет в дверь. Придется ее разбирать на части.
Грация повернула голову и увидела, как он сидит и оглядывается по сторонам; ей пришло в голову, насколько это абсурдно – офицер полиции и убийца устраиваются на ночлег, как в туристском лагере или на школьном пикнике. Чего там, все разместимся в одной комнате.
Пошли.
Он встал и взял ее за руку, помогая подняться. Грация направилась в спальню, но он остановил ее и подтолкнул к двери дома. Она невольно начала упираться.
Пойдем в фургон, уточнил он. Там только одна койка, зато нет сквозняков.
Он набросил ей на голову одеяло и вытащил наружу, заставив прыгать босиком по мокрой гальке. Всего минута понадобилась, чтобы открыть дверь – повернуть ручку, дернуть, войти, но дождь был косой, с сильным ветром, и когда Питбуль закрыл за собой дверь фургона, оказалось, что оба промокли насквозь.
Вот дерьмо, пробурчала Грация, что за хреновая погода…
Повернись, приказал он, сжимая в руке пистолет.
Грация, похолодев, подчинилась. К ее изумлению, он отстегнул наручники.
Снимай футболку.
Зачем?
Это вырвалось у нее, она не хотела этого говорить, но – вырвалось.
Затем, что она мокрая, сказал Питбуль и сам начал раздеваться. Грация взялась за края футболки и стала снимать ее через голову, с трудом, потому что пропитанная водою ткань прилипала к коже, будто размокший картон. Оставшись в трусах и лифчике, Грация обхватила себя руками: ее пробирала дрожь.
Пожалуйста, взмолилась она, позволь мне держать руки перед собой. Не сковывай их сзади, клянусь тебе, я ничего не сделаю, я не убегу – куда, по-твоему, я могла бы пойти?
Он изучающе посмотрел на нее, потом кивнул. Знаком велел протянуть руки и защелкнул наручники.
Спасибо, прошептала Грация и улеглась на койке, как можно дальше от него, вжимаясь в стену фургона, крепко зажмурив глаза, чтобы больше на него не смотреть. Он положил пистолет на пол и улегся рядом.
Подними руки, приказал он. Грация помедлила, не поняв, что он имеет в виду. Посмотрела на него с изумлением, согнула локти, просто не зная, что делать. Он взялся за цепочку наручников, дернул ее руки вперед и вверх, просунулся между ними и опустил скованные запястья девушки до своих бедер. Так она оказалась заблокирована. Запястья скованы, его руки лежат на ее руках. Она ничего не сможет сделать. Не сможет отодвинуться, не разбудив его. Не сможет нагнуться, чтобы взять пистолет. Не сможет ударить его. Задушить наручниками.
Хорошо, похвалил он. Будем спать.
Грация закрыла глаза. Дождь барабанил по металлической обшивке фургона, хлестал по окошку из плексигласа, часто, но неназойливо. Внутри было достаточно тепло, тем более теперь, когда они оказались так плотно прижаты друг к другу: пожалуй, не требовалось даже одеяла.
Грация знала, что не сможет заснуть. Она ощущала неловкость. Она ощущала бы неловкость с кем угодно, кроме Симоне; она всегда ощущала неловкость с мужчинами, которые были до него. Но тут оказалось еще хуже. Она лежала, голая, стиснутая в объятиях, лицо к лицу, ноги к ногам. Чувствовала тепло его кожи, влажной от пота. Его дыхание у себя на лбу. И думала: «Пресвятая Мадонна, вот так дела. Раньше, охотясь за преступниками, я их изучала, как возлюбленных. А теперь даже ложусь с ними в постель».
Ему тоже было не заснуть. Грация это чувствовала по тому, как он заставлял себя не двигаться и ровно дышать. Витторио засунул левую руку под подушку, а она уперлась туда плечом: ему это должно было мешать, но он не шевелился. Вторая рука лежала на локте Грации, пальцы почти касались ее живота. При каждом вздохе ей становилось щекотно, но и она не двигалась, лежала, как бревно, вся застывшая, несмотря на щекотку, несмотря на то, что хотелось вытянуть затекшую ногу. Через подушку она слышала, как бьется его сердце, удар за ударом громко отдается в ушах. Она осторожно попыталась откинуть голову назад. Потом открыла глаза и обнаружила, что Питбуль на нее смотрит.
«Нет», – подумала Грация, когда он зашевелился. «Нет», – когда схватил ее за плечо и перевернул на спину. Нет. Пожалуйста, нет.
Питбуль пристально смотрел ей в глаза. Пустое, плоское лицо без выражения, как на снимках для документов, только внимательный, ожидающий взгляд зеленых глаз. Он лег сверху, и Грация ничего не могла поделать, потому что ее скованные руки были закинуты за его спину, словно в объятии, она не могла их разомкнуть, не могла оттолкнуть его, да и в любом случае не стала бы этого делать, потому что боялась. Боялась, что он ее убьет, разозлится, сунет в рот пистолет и вышибет мозги прямо тут, на койке. Боялась все разрушить, потерять достигнутое преимущество: она нащупала в нем слабинку, крохотную трещинку, и только это могло спасти ей жизнь.
Грация закрыла глаза, когда он спустил с нее трусы; стиснула зубы, даже кулаки, когда он вошел в нее. Если бы руки у нее были свободны, она бы вцепилась в простыни, а так приходилось обнимать его и прижимать к себе, словно в порыве желания, и она ничего не могла поделать, ничего; тут ничего нельзя поделать, твердила она себе, потому что боялась умереть, а еще боялась пустоты в низу живота, которая затягивала ее всю, заставляла дышать чаще, все чаще и чаще; Грация как будто парила в воздухе или качалась на волнах; тела не было, осталась жаркая щекотка, а потом вдруг она стала падать вниз, содрогаясь, затаив дыхание: это случалось с ней всегда, это словно прыгаешь на мягкую-мягкую постель с очень высокой лестницы.
Грация почувствовала, что и он обмяк и соскользнул на бок, тяжело дыша. Тогда она открыла глаза и увидела, что его глаза закрыты, что он больше на нее не смотрит, и задалась вопросом, о чем он думает, поскольку было очевидно, что он о чем-то думал. Потом почувствовала себя липкой, оглушенной, запачканной, и отпрянула назад, потому что уже могла двигаться; отпрянула так далеко, как только позволили скованные запястья.
Я хочу остаться в живых, твердила Грация про себя, хочу уйти отсюда, убежать, вернуться домой к Симоне. Хочу арестовать Питбуля, отвезти в комиссариат. Хочу застрелить его, убить, разорвать голыми руками. Хочу закрыть глаза и уснуть.
Так бывает, сказала себе Грация, когда смотришь на фотографии мертвецов.
Непроизвольно опускаешь взгляд на причинные места.
Кому пицца по-деревенски?
Витторио поднял руку, стараясь не уронить барсетку, зажатую под мышкой. Показал чек парню за стойкой, тот оторвал часть, заглянул на оборотную сторону и вернул остальное Витторио.
Вам кофе сразу сварить? Или попозже?
Попозже.
Витторио взял побольше бумажных салфеток, потому что пицца по-деревенски была ужасно горячая, и устроился у круглого столика, который грибом выпирал у самой стойки. Пальцами взял кусок расплавленной моццареллы и взглянул на фургон, припаркованный прямо перед дверью. Вспомнил о барсетке, которую так и сжимал под мышкой, и поставил ее на столик, отодвинув остатки бутербродов и салфетки, красные от томатного сока.
Огляделся в поисках человека, которого отметил, пока ждал на площадке, за рулем фургона. Витторио долго следил за приезжающими машинами. Ему не нужны были ни семьи, ни парочки, ни одинокие дамы. Он искал мужчину, который ехал бы один. Но не какого попало. Высокий парень в черной футболке, «Natural born killer», татуировка на правом предплечье (нет). Пухленький коротышка (нет). Юноша лет двадцати пяти, очки в легкой оправе, прыщи на лбу (возможно). В машине осталась собака (нет). Мужчина лет сорока, усы, длинные волосы, белая футболка, «Oktober fest», штаны из маскировочной ткани, тяжелые ботинки (да). Через руку переброшен пиджак, оранжевый, с вышивкой белым и желтым, на спине видна половина надписи «Anas» (нет). Мужчина лет тридцати, желтый пуловер, синяя рубашка с отложным воротничком, под ней – белая майка; джинсы и сапоги (да). Заходит в автогриль, заказывает пиццу по-деревенски, банку кока-колы и кофе; покупает лотерейный билет (да!). Витторио вернулся в фургон, завел мотор и припарковался перед «пунто», принадлежащим тому мужчине.
Он отломил еще кусочек пиццы, которая уже остывала. Очень горячая с одного края, сильно сгоревшего, без начинки, она в середине была холодная, а с другого бока так и вовсе ледяная: резиновое тесто, резиновый сыр и помидоры. Тот мужчина ел медленнее. Он только приступил к пицце по-деревенски и даже не налил себе кока-колы, так что Витторио вынул из кошелька монету и потер лотерейный билет. Он выиграл еще один билет, но не стал его брать, а свернул свой в трубочку и засунул его между пустых тарелок.
Кофе сварить?
Витторио кивнул, бросая в мусорную корзину последний кусок пиццы, завернутый в бумажную салфетку. Пока он пил кока-колу, вошли двое из дорожной полиции.
Устроились у стойки прямо перед ним, присматриваясь к людям, прежде чем заказать еду. Посмотрели и на этого типа с кока-колой, в спецовке и деревянных башмаках, лопоухого, с рыжеватой щетиной на подбородке, потом повернулись к нему спиной.
Разрешите.
Витторио вклинился между ними, чтобы забрать кофе. Отнес его на столик, подул, сделал глоток. Посмотрел на человека в желтом пуловере и увидел, что тот уже покончил с едой и ложечкой выуживает сахар из кофейной чашки; лотерейного билета тоже не было видно. Тогда Витторио взял барсетку под мышку и последовал за ним. Остановился в дверях, пропуская: улыбка дружелюбная, полная солидарности, – да здравствуют блюстители порядка. Потом побежал за мужчиной, который уже озирался по сторонам, открыв дверцу, сунув ногу в машину, – этот фургон, какая сволочь его тут…
Иду-иду, извините.