161119.fb2
НЕБО. ВОРОН
Но если вам позволено было выжить, то встает следующий вопрос: ради чего? Какова высшая цель вашего мига жизни на Земле? Что вы оставите после себя? Материальное - бред... Сотню побед над женщинами - грязь... Обиды на судьбу глупость... Единственное и бессмертное, что останется в памяти поколении, Духовное... Любовь и Добро... Чтобы к открытому вами источнику шли и шли за святой водой истины, исцелялись и помнили и радостью омывались души людские. Думайте! И вы свою задачу выполните. А как с теми, что живут по наитию и выживают по наитию, пользуясь тупыми шаблонами быть "как все"? Зачем они вашему обществу и Мирозданию?
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Утром Квазимода спохватился, что опять не пришита к рукаву планка. Схватил иголку, долго его негнущиеся пальцы-крюки мучились с игольным ушком и ниткой, но продеть последнюю так и не смог, еще и руки предательски дрожали после ночных бдений.
Пришлось к Дикушину обратиться. Пришил тот планку быст-ро, вот что значит навык бригадирский, и руки не дрожат. С чего им у него дрожать - на химию скоро, а там и воля рядом...
Пошел от нервности покурить Батя, а в его отсутствие обидели Лебедушкина.
Кочетков, сидевший в углу, как настоящий блатной, подмигнул Ястребову и громко спросил, на весь барак:
- Рыльце в пушку, хвостиком подергивает, рожки прорезались. Отгадай, кто?
- Козлик, - скромно отозвался Ястреб.
И все почему-то посмотрели на Лебедушкина. Володьку кинуло в жар. Он рванулся к насмешникам, но был вовремя удержан друзьями, однако все равно рвался к ядовито щурившемуся Ястребову:
- Ты кто вообще, под вора заделался?! Зубы твои гнилые пересчитаю, мразь такая!
- Посмотрим, - спокойно сказал на это Ястребов. - Я тебя сейчас, сучонок, не трону, время твое придет, скоро. Тогда всех вас, скопом, зароем. Посиди пока за спиной ссучившегося Кваза...
Орал Володька до тех пор, пока от дверей барака не послышался голос Воронцова:
- Что за базар?
Голос его возымел магическое действо, барак затих. Батя постоял в проходе меж коек, покашлял. Пока дошел до сидящих говорунов, все притихли, словно и не было скандала...
- Что за базар?! - повторил он вопрос, подойдя ближе.
- Ястреб грозит меня зарыть, а тебя сукой при всех назвал, - яростно кинулся к обидчику Володька, - я его отметелю, падлу дохлую!
Кваз не успел среагировать, когда Сынка щукой кинулся на Ястреба и хлестко ударил его по лыбящейся роже. Тот мгновенно выхватил заточку, и если бы Кваз не перехватил нож... Хана!
Лебедушкин близко увидел две склещенных руки Бати и Ястреба. Кваз мощно выворачивал его кисть с зажатой острой приблудой... И тут Володьку внезапно озарило. Он отгадал шифр на запястье Бати! Соединились "БР" с наколкой такими же буквами на руке Ястреба "AT". Слово стало единым, особой воровской засечкой-клятвой - БРАТ. Два побратима сцепились... И их навсегда разрезал нож... Он громко звякнул о пол в пронзительной тишине барака.
Квазимода смотрел в глаза своего былого кореша, и содрогнулась душа от лютой ненависти, горящей в них. Он жест-ко и громко сказал:
- Еще раз лапнешь перо - сам придушу!
Ястреб хищно скалился и морщился от железной хватки Квазимоды. Но не сдавался, дергался, хрипел, брызжа слюной. Нельзя было ему при всех показать свою слабость.
- Отпустии, б-братан, - наконец взвыл от боли.
- Не братан я тебе... сам ты козел на бойне! Поведешь за собой толпу на бунт, а сам шмыгнешь в щель тараканом... а их из пулеметов порежут... как прошлый раз ты сотворил, гад... Еще раз дернешься, на сходняке решим, что с тобой делать. - Квазимода резко швырнул на пол обмякшего тряпичной куклой Ястреба и добавил: - Зону держу я! Не суйся, доходяга! - Он поднял с пола острую заточку и срезал ею две буквы на своей руке. - Окровавленный лоскут кожи бросил в лицо сидящего на полу Ястреба. - Все! Не брат я тебе!
Потом забинтовал руку, и сели чай пить, кружком.
Ворон искоса следил за чаевничающими, аккуратно постукивая металлической ножкой о железную спинку кровати. Будто подчеркивал - время, время идет...
Молчал, передавая кружку Квазимоде, чаевник. Делал это мягче, уважительней, при одобрении соседей. Это значит - простили его корешки в принятом решении стать бригадиром.
И Володька этому улыбнулся, понял. И что теперь его разборки с Ястребом, коль снова все за Батю... А этот блатырь смылся из барака.
- Пей, Максимыч, - уважительно обратился к Квазимоде Крохалев, и все поняли, что отныне вор Квазимода будет для всех них не Квазом, но Максимычем. - Свой теперь бугор...
- А я чужим был? - обиженно вскинулся сидящий тут же Дикушин.
- Ну... - важно протянул шут. - Ты все ж не вор... А Кваз - наш пахан. Он даже потянул руку к плечу смотревшего в пол Максимыча.
Но тот поднял голову и так глянул на Ленина, что тот мгновенно убрал руку, будто и не собирался панибратски хлопать по плечу. Сдавленно хихикнул.
И всем стало неудобно и как-то не по себе. И так-то нельзя было никому по-дружески похлопывать Квазимоду, а теперь и не знаешь вообще, как же к нему подходить...
А новый бригадир обвел всех сидящих тяжелым взглядом. Вздохнул, бросил тихо:
- Хва кемарить, пошли строиться...
Поглядел на ворона, взгляд потеплел на какие-то мгновения, протянул руку, и тот сразу же, вспорхнув, присел ему на плечо.
- Сиди дома, без толку не мотайся, - тихо сказал ему хозяин и заглянул в мудрый вороний глаз.
НЕБО. ВОРОН
Сказываю я тебе, Иван Воронцов, будь осторожен... Впрочем, судьбу не исправишь. Будь осторожен, Иван...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
И встали, и поплелись на тяжкую повинность работой... И шел отряд на завод, и жгла красная планка левую руку вору Ивану Квазимоде, словно раскаленный обруч.
Старался не глядеть он на нее, не вспоминать, но мозг сверлила незатейливая мысль: расскажи кому-нибудь на воле, там, где он бывал, где знают его авторитет: стал Кваз бригадиром, ссучился до активиста - не поверят ведь...
Не поверит, никто не поверит, напраслину, скажут, гонишь на вора Кваза. А когда узнают воры вольные: правда, сука стал Кваз, разбираться долго не будут - что да почему... Суке сучья и смерть.
Вот ведь как может быть. И вполне реально.
У разводной будки кивнул ему нарядчик:
- Давай, Иван! Лиха беда начало...
Повернул отряд на трассу. А вот прошли они дуб, оголенные ветки которого теперь казались Бате сиротливыми, взывающими к небу тонкими, иссушенными жизнью женскими, да, именно почему-то женскими руками.
А когда прошли могучее дерево, вновь оглянулся на него Воронцов, и теперь уже углядел он в уходящем в туман силуэте великана, что жаловался на судьбу и одиночество, поднявши к небу ручищи-ветви. Вспомнилось, что здесь именно попрощался осенью он со своим Васькой и отсюда уходил, чуть не плача, в ПКТ...
Шел, и глодало сомнение: а что, если вот сейчас, сию минуту, содрать эту долбаную повязку с руки и стать свободным и ни от кого не зависящим?