Лебедушкин от души нахлестал его веником.
- Переворачивайся, Батя. - Огромный двуглавый орел на груди Воронцова напомнил ему недавнее событие. - А ты знаешь, Бать, американца-то мы изукрасили всего.
- Как изукрасили?
- На груди выкололи ему ихнего одноглавого орла-курицу, в когтях держит надпись: "Век свободы не видать!" По-русски и по-аглицки накололи. На спине он попросил выколоть Ленина. Классно получился Ильич, дюже похож.
- Вот чудики, а зачем это ему?
- Каким-то нерусским словом назвал - шарм. А я думаю, что хочет опосля смерти шкуру свою загнать в музей, они дюже мудреные, мериканцы... во всем выгоду ищут. А вот еще один Ленин! Эй, Кроха, затвори дверь, пар упустишь! Крохалев умостился на нижней полке, подслеповато хлопая глазками. - Чей-то твоя "Аврора", товарищ Ленин, пушку повесила... - не унимался Лебедушкин и заржал, как жеребец.
Крохалев глянул вниз и пробурчал:
- На таком харче шибко не постреляешь... а вот раньше... марьяны разбегались в ужастях...
И понесло шута горохового... И понесло по городам и весям, по кабакам и малинам... Послушай его, так знаменитый Дон Жуан покажется неразумным котенком на мартовской крыше.
- Не гони порожняк! - вдруг жестко оборвал его Кваз. - Не все бабы такие... средь них и матери бывают. Пшел вон...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Квазимода даже заснуть не мог первую ночь после "помещения камерного типа", так до утра и проходил вокруг барака. Бодрил еще зимний морозец, но уже явственно пахло зарождающимся вместе с весной новым миром, и в новизне этой впервые коснулась его души великая правда созидания жизни, ради которой стоило бороться и страдать.
И впервые зэк Квазимода постиг знакомое каждому вольному человеку чувство, но позабытое напрочь им: весеннюю сладость жизни, что сулит перемены...
У него-то годами неволи перемен этих не было, потому и весны были похожи на осени и зимы. Иногда что-то шевелилось в душе, какие-то смутные грезы детства и юности: первые проталины, игра с мальчишками в лапту, ощущение постоянного голода... ели дикий лук, побеги крапивы, купыри... Это все было как в другой судьбе, на другой планете...
А вот теперь - впервые - весна стала не календарным временем года, а предвестником великого доброго праздника, и он ясно это чуял, и боялся спугнуть это ощущение, и забыть его до утра.
Душа очнулась после долгих лет спячки, и рецидивист Иван Воронцов недоуменно озирался... Как он попал сюда? Зачем? По глазам били прожектора, утробно квакала сигнализация... колючая проволока... запретка... скворечни с автоматчиками... вонючие бараки... смрад параши в тюрьмах... этапы... суды... разборки... драки... как скот табуном на работу... Боже... Где я!
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Понедельник - день тяжелый...
Я давно уже понял, что легких дней почти не было в моей жизни, она до краев наполнена службой... Вот скоро выгонят на пенсию, и тогда отдохну... И вдруг сознание пронзил липкий страх, что до конца жизни осталось мало... что вернулся на работу, в привычный ритм службы, спасаясь не только от безделья, но и от этих смертных дум. После инфаркта они все чаще мучили скорым концом... И хотелось что-то сделать полезное, большое и памятное людям и стране.
Шел на работу и поравнялся с самосвалом, в кабине вихрились русые кудри знакомого шофера Сереги, которого допрашивал после смерти Чуваша.
Вот и смерть эта канула в Лету, списали все на нарушение техники безопасности. Нет человека. Да сколько раз так было?
А веселый Серега тряхнул мне в знак приветствия кудрями, что вылезали из куцей заячьей шапчонкой... живой, молодой. Вот и жизнь. А Чувашу оставалось до выхода на свободу всего ничего. Вот так бы уже ездил.
А вот еще типаж... в другой машине, стоящей в веренице пробки... ну вылитый мой Крохалев, только без дурацких наколок на веках. А так, копия нашего шута - рябенький, личико детское... но усохшее. Опустил стекло, мигая подслеповатыми совьими глазками, выдохнул пар сквозь редкие и желтые от курева зубы и вдруг, сложив губы трубочкой, призывно кому-то свистнул и помахал рукой. Я невольно оглянулся и узнал соседскую Райку, идущую по тропинке вдоль трассы. Услышав знакомый свист, прямо зашлась вся от радости, паскудница, тоже замахала ручкой и побежала к желтозубому хмырю.
Угадав меня, сбавила шаг и приосанилась, молчком кивнула. Я кивнул тоже и прошел мимо, а за спиной услышал:
- Где ж ты пропадала, Раенька?
И пауза. Та, видать, показывает ему - язык прикуси, дурак, сосед майор рядом.
Ну а хмырю хоть бы что, шипит:
- Ты что, старикана этого испугалась?
Приехали. Не боятся, значит, грозного уже Мамочку. Ладно. Может, и правы они...
А эта-то, профура... Из-за таких кобелей сбежала из дому, живет сейчас в общаге текстильного комбината. Говорят, еще пуще загуляла. Домой и не заглядывает.
Отец - нормальный человек, трудяга, хозяин. Работает на железке, обходчиком, дома почти не бывает. Вот и запустил ее, а мать-то не слушает халда давно. Она в свои двадцать шесть уже и к водке пристрастилась, и курит как мужик, огрубела, истаскалась. Теперь без удержу краситься стала, накладывает на рожу слой краски, прямо Дед Мороз красномордый какой-то. Ну а зэки со стажем, ворье таких шалав и любят, чтобы они и выглядели, как их "марьяны" - подруги по-ихнему.
Убежала Райка первый раз из дому в шестнадцать лет. Поймали на юге, в Сочи, привезли. Перед матерью с отцом так и не повинилась за свой поступок, а когда при встрече я постарался укорить девку, она вдруг нагло заржала:
- Спешу, спотыкаюсь аж... просить родительского прощенья. За что, дядь Вась? За то, что я в свои шестнадцать хоть жизнь увидела, а не вашу работу за гроши по попку в мазуте? Да я в таких кабаках на море была, что маме моей не снилось, таких мужиков имела... А вы - извиняйся... За что? За то, что, слушай я их, ничего этого никогда бы в жизни не узнала? Ага, извиняюсь, дорогие родители, завтра пойду с батей шпалы таскать да котлету столовскую жевать. Дядь Вась, ты лобио по-аджарски ел когда-нибудь, а? - спрашивает.
- В лоб бы тебе дать, Райка... лобио... - говорю я ей, - да нельзя. Ремнем уже поздно бить, а что с тобой делать, не знаю... На месте отца - вломил бы...
- А ничего ты со мной не сделаешь, дядь Вась, пионерский галстук не завяжешь, я уже столько мужиков видела... если меня ихними... утыкать - на ежа буду похожа...
Я аж дара речи лишился...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Не доходя еще до вахты, Медведев увидел через распахнутые ворота Зоны, как панелевоз осел задним колесом в узкую смотровую яму контрольной службы. Возле него хлопотали цыган Грачев и Серега-водитель - подложили доску, поставили домкрат. И пока он дошел, "МАЗ" взвыл и преодолел провал. Грачев оттащил смятую доску в сторону и подошел к майору, униженно заскорбев взглядом:
- Гражданин майор, а как насчет представления о досрочном освобождении? Попаду в список?
Мамочка улыбнулся такому доброму тону еще вчера полублатного Грачева, что в иерархии отрицаловки шел по разряду "порчаков" - малюсенький вор, уже не фраер, но и не блатной - так, серединка на половинку. И вот уже от "порчака" он стремительно приблизился к активисту. А ведь недавно разговаривал только вызывающе-дерзко...
- Знаешь же, что комиссия только раз в полгода, - усмешливо говорит Мамочка. - Что ж, ради тебя по новой ее назначать? В мае вот и попадешь... в список. Ты теперь активист, замечаний нет?
- Никак нет! - вытягивается во фрунт, ну прямо солдат отдельного цыганского драгунского полка, куда там. - Говорят, кто на химию пойдет сейчас, под Стерлитамак направят, - вновь просительно начинает. - А я оттуда родом...
- А забрали откуда?
- Забрали? Из Архангельска забрали. Там табор стоял. Жена. Была.
- Ничего, будет, ты вот какой парень, - ободрил его Мамочка. - Сличенко. "Спрячь за высоким забором девчонку..." - тихо пропел он, подмигнув оторопевшему цыгану, - придется потерпеть. Надо было раньше думать про актив. Как пришел в Зону. Все под блатного косил...
Цыган развел руками:
- Не учел всего, гражданин майор...
- Не учел... - передразнил Мамочка. - А ты чего небритый? - вгляделся в темное лицо перевоспитавшегося. - Опять траур? На воле последнего коня украли? - опять удачно пошутил майор, и цыган расплылся в улыбке. - Или усы отпускаешь?
- Национальная гордость... - несмело пожал плечами Грачев.