Уткнувшись в свою "амбарную" книгу — так учителя называли объемистый журнал, с которым директор являлась к ним на уроки, — за 45 минут Татьяна Павловна ни разу открыто на меня не посмотрела.
Я увлеченно разъясняла десятиклассникам "Партийную организацию и партийную литературу" (Тогда, в 57-м, год спустя после того, как КПСС разоблачила культ личности Сталина, а заодно и самое себя, окончательно разочаровавшись в коммунистах, но не утратив веры в учение Ленина и не изменив своего восторженного отношения к нему самому, статью его я трактовала с прежних позиций). Ученики, разделяя мое мнение о Владимире Ильиче, которое в те дни не расходилось с официальным, с готовностью отвечали, когда по ходу комментированного чтения "Партийной организации…" я задавала им вопросы. Урок шел как по маслу. Но лицо Платовой, которая, попав впросак на августовской конференции учителей, затаила злобу и загорелась еще большим желанием избавиться от меня и на урок явилась, чтобы, уличив в "аполитичности", начать действовать против меня планомерно и хладнокровно, с каждой минутой становилось все более серым и мрачным. Само собой разумеется, я догадывалась, чем она так недовольна, (точнее довольна, даже сверхдовольна, лишь делает вид, что негодует и до предела взвинчена — еще одна притворщица, встретившаяся мне на жизненном пути), и предвидела, какое "существенное" замечание сделает она мне при разборе урока. Но не захотела перестроиться на ходу, дабы ее по-другому настроить: пострадав за правду, я так возненавидела всякую ложь, что никакими силами, никакими угрозами невозможно было заставить меня теперь кривить душой, врать ученикам на уроке, о чем бы ни шла речь. Еще я знала наперед, что и при обсуждении урока поведу себя не так, как она меня побуждает, и весело улыбалась про себя, представляя, какую реакцию с ее стороны вызовет эта моя непреклонность и честность.
Стычка произошла сразу же после урока.
Прозвенел звонок, очень мелодичный в этой школе, мы прошли с Татьяной Павловной в ее директорский кабинет, встали по разные стороны письменного стола, неизвестно для чего застланного голубой бархатной скатертью, и она задала мне тот самый вопрос, который я и ожидала услышать:
— Вы почему ни слова не сказали о речи Хрущева?
— Не считаю нужным, — не сдержав улыбку, откровенно призналась я.
— Но ведь это… — "образец партийной критики ленинского размаха"! — прямо-таки угрожающим тоном проговорила она. "Погодите, мол, я еще вам припомню эти ваши слова. Вы еще ответите за них."
Я ей больше ничего не сказала. Что я могла к сказанному добавить? А ей, как видно, ничего и не надо было больше.
— Вы обязаны проработать с учащимися эту статью, — напомнила она мне о своем праве приказывать подчиненным. — И не позднее, чем на следующем уроке.
— И не собираюсь, — в тон ей, уверенно и категорично, заявила я и осведомилась без всякого интереса. — Будут еще замечания? Лицо ее побелело. Глаза округлились и начали хищно блуждать по кабинету. Заметив вдруг, что угол скатерти, с той стороны, где стоит она, задрался, Платова с силой дернула его книзу. От этого он обвис.
Я посторонилась, дала директрисе возможность обойти стол и расправить бархат, раз уж ей вдруг так приспичило наводить порядок в своем уютном "гнездышке". Но Татьяна Павловна и шагу не соизволила сделать в мою сторону. Цели своей она решила достигнуть другим, более простым, как ей в горячах показалось, способом.
Попробовала она, при своем невысоком росте, с места не сходя, дотянуться до противоположного, по диагонали, угла стола, но лишь насмешила меня. Проехала по столу на животе, смяла изящный свой наряд. Поднимаясь, опрокинула вазу с цветами, облилась водой.
Сообразив наконец, что глупо себя ведет, да еще при зрителе, да еще при каком! — испуганно, одним глазом на меня посмотрела и поспешила отделаться от меня, пообещав, что остальные замечания выскажет мне, когда посетит несколько моих уроков.
Ей, право, не везло в моем присутствии…
***
Если бы кто-то из старшего поколения, бывший комсомольцем в 30-е годы и принимавший участие в строительстве моего родного Железногорска, вошел бы сейчас в эту классную комнату, он долго, наверное, не смог бы уяснить, что в ней делается. Весь третий ряд парт занимают учителя. Остальные достались ученикам. У доски стол, покрытый красной скатертью. За ним двое: толстая, хорошо одетая женщина лет тридцати (она сидит) и очень худой юноша в сером пиджаке и узких, сверхузких, по последней моде, брюках, с впалыми щеками и огромным клоком из светлых волос на голове (он стоит). На столе перед ними раскрытая тетрадь.
Парень водит по строчкам пальцем и монотонно, очень нудным голосом что-то читает, то и дело перевирая слова. Женщина время от времени поправляет его, а так как молодой человек в этих случаях, смутившись, вовсе замолкает, несколько слов, а то и целых предложений, громко, внятно, и не глядя в тетрадь, читает за него сама.
Написанный в тетради текст приправлен шутками. Но и претендующие на остроумие фразы юноша произносит тем же заунывным, подневольным голосом и запоздало, как бы извиняясь, улыбается, когда кто-нибудь из слушателей, раньше его самого уловив юмор, громко расхохочется. Кто-нибудь из учеников.
Учителя вообще даже не улыбаются. Их беспокоит смех. Периодически учителя строго посматривают — каждый в какую-то определенную сторону, лишь туда, где сидят именно его подопечные.
Им, подопечным, подконтрольным, под этим пристальным присмотром волей-неволей приходится соблюдать правила поведения. Кое-кто все же умудряется переговариваться с соседом, чуть слышно, не шевеля губами. Все озабочены тем, чтобы мероприятие прошло без осложнений, как не очень опасная, но затянувшаяся болезнь.
Да… Но что же все-таки здесь происходит?
— Скучно, — сказал бы энтузиаст — первостроитель, если бы заглянул сюда. — Скучно, как на уроке закона божьего…
Этот предмет давно отменили. Но чем же его заменили?
Задержись на минутку, товарищ. Напряги внимание. Ты слышишь, проскальзывают слова: комсомольцы, наша организация. Мы опора партии… Я как секретарь…
Вот, оказывается, в чем дело. Здесь заседают комсомольцы. Значит, это комсомольское собрание?
— Не может быть! — восклицает гость из прошлого. И стучит кулаком по столу. — Братва! — кричит он. — Очнитесь! Проснитесь! Гоните скуку! Гоните отсюда тех, кто задумал и организовал этот бездарный спектакль, по ошибке названный комсомольским собранием. Гоните тех, кто мешает вам быть смелыми, инициативными, деятельными!..
Как жаль, что ты, случайный свидетель происходящего, явился мне лишь в моем воображении. Как жаль, что я сама уже не ученица, а учительница и не могу, вместо тебя, сказать то, что мне хотелось бы…
Я сижу за последней партой третьего ряда. Справа от меня мои ученицы: Кушнарева, высокая, скуластая, красивая девочка, и Новикова, порывистая, нетерпеливая, с очень короткими косичками, кое-как стянутыми лентами, совсем как я в старших классах, когда сама училась в школе.
Но и она, Новикова, самая бойкая, не собирается сорваться с места, подскочить к Ермакову, оттолкнуть секретаря, возмутиться скукой, взбудоражить комсомольцев, зажечь. Она только поворачивается ко мне и, чувствуя мое состояние, говорит тихонько, слегка заикаясь:
— Скучно, правда?
— Скучно.
— У нас всегда так на комсомольских собраниях.
— А почему?
— Да потому что… потому что… Татьяна Павловна у всех на виду сидит и… учителей больше, чем комсомольцев, собралось…
Я улыбнулась.
— Ой, извините, я не хотела вас оскорбить, — Новикова покраснела.
— Я не сержусь.
— Да и повестка-то, — шепчет Кушнарева. — Я даже не запомнила ее. Доклад Татьяна Павловна написала. Ермаков всегда перед собранием в кабинете с нею заседает, речь свою обрабатывает, шлифует… А вот еще выступления послушаете. Как на уроке, будут к доске вызывать. И обязательно старост и комсоргов… — Кушнарева глядит на докладчика угрюмо, по-взрослому. — Кончает. Сейчас начнется.
Ермаков еще раз смущенно улыбнулся, пожал плечами и сел. В комнате воцарилась глубокая тишина.
— Ну, кто желает выступить? — сидя вопрошает Платова, даже не подумав, наверное, что этот же самый вопрос с не меньшим успехом мог бы задать комсомольцам председатель собрания из учеников, если бы здесь было заведено выбирать его.
В ответ ей еще более отчетливая тишина.
— Да вы что, молчать сюда пришли? Может быть, у вас во рту вода?
По рядам пробежал смешок, но тут же снова, как бы спохватившись, все присмирели. И как ни старалась Татьяна Павловна расшевелить своих питомцев, это ей не удалось.
— Ну что ж, ладно, — смирившись с неудачей, вынуждена была она применить испытанный метод. — Может быть, ты, Слесарева, скажешь? Пожалуйста!.. Слово имеет староста 10-го А.
Встала невысокая, с красивыми желто-русыми коротко остриженными волосами девушка. На лице недовольная гримаса:
— Что мне сказать? Мы только начали учиться…
— Юлия Тарасовна! — горячо прошептала мне на ухо Новикова. — Знали бы вы, какие она косы отрезала! Шикарные!..
— План работы вы составили? — голос директора.
— Составили.