Игра в вопросы и ответы надоела Слесаревой, и она торопливо стала перечислять: ходить в кино, в театр, на каток. И так далее…
— И тому подобное… — добавила Платова.
Все принужденно засмеялись.
— Конечно, — огрызнулась Слесарева и вернулась на свое место.
Так, по одному были "опрошены" все старосты и комсорги. Очередь дошла до Бармаковой, комсорга 10-го класса. Она встала решительно, откинула назад свои пушистые косы, но тут же замялась:
— Знаете, как-то даже говорить не хочется. Почему у нас всегда такие скучные повестки?
— Ах, вам эта повестка не нравится? — насмешливый голос Платовой. (Я на нее уже смотреть не могу).
— Не нравится, — очень мило сердится девушка.
— Так какую бы вы предложили? Ну? — Платова разыгрывает вежливость.
— Какую? Сейчас так сразу трудно сказать.
— А все-таки? — директриса открыто потешается над замешательством девушки, которая сильно покраснела и то и дело приглаживает вьющиеся на висках волосы.
— Ну, я прямо так сказать не могу, признала свое поражение комсомолка.
— Что ж, очень жаль, очень жаль, — в спину ей ехидничает директор.
Все кипело у меня в душе. Я твердила про себя: " да замолчи ты, владычица! Ты же придавила их, сковала: раньше надо было спрашивать, какая повестка интересует их. Но тебе это даже в голову не пришло. Тебе абсолютно безразлично их мнение. Прекрасно осознаешь, что сама виновата во всем, но не желаешь признать собственную неправоту, зубоскалишь, издеваешься над детьми, "молодой, перспективный директор, коммунист, депутат". Недолго, ох, недолго ты будешь пользоваться у них авторитетом"…
Думая так, я тогда словно в воду глядела. И года не минуло с того дня, как была Платова освобождена от должности директора за присвоение школьного имущества.
При всех своих громких титулах и красивых словах оказалась она, на поверку, самой обыкновенной воровкой…
Когда я узнала эту сногсшибательную новость, дошло до меня наконец, почему была я встречена Платовой в штыки. Как еще могла эта расхитительница государственной собственности, прикидывающаяся высокоидейной верноподданной, встретить заведомо честного и смелого человека? Очень боялась она, что я со своей честностью и бесшабашной смелостью выведу ее на чистую воду.
Опасалась меня, а разоблачили ее другие. Те, кто был старше, опытней меня. И не менее честен и смел. Были в ее молодом коллективе такие, достойные уважения, люди. А она их вовремя не разглядела, себе на беду…
Когда повестка дня была исчерпана и ученики разошлись, Платова, попросив учителей сесть поближе, что они тут же исполнили, предложила:
— Давайте, не таясь, поговорим, выясним причину, почему мероприятие получилось такое неактивное. Как будто это пенсионеры собрались о своих болезнях говорить, а не комсомольцы.
Я вытаращила глаза: неужели правда хочет до причины докопаться и на критику в свой адрес напрашивается?
Как бы не так!
Классные руководители, расслабившись, молчали. Татьяна Павловна, не стала, конечно, как только что учеников, тянуть их за язык. Сама ответила на свой вопрос:
— Плохо мы выступающих подготовили.
Никто не возразил.
Она продолжила:
— Вот докладчика я подготовила. Правда, хороший был доклад?
— Конечно! — единодушно и одобрительно откликнулись педагоги, которые, как я поняла, ничего бы не потеряли, если бы этого собрания вовсе не было.
— В следующий раз и выступающих надо будет так же подготовить. — Директор говорила просто, почти задушевно, каким-то домашним голосом, как будто перед нею сидели ее близкие друзья или даже родственники. И никто, безусловно, не стал перечить ей.
— Давайте перед следующим собранием, — не вставая с места, замахала руками перед собой, точно обучаясь плаванию, географ, Галина Сергеевна, высокая, угловатая, — всех выступающих между учителями распределим.
— Это я и называю подготовить выступающих, — согласилась с учительницей Татьяна Павловна.
На этом предложения исчерпались.
Слово попросила я.
— По-моему, — сказала я, — все надо делать совсем наоборот. Надо комсомольцам дать больше свободы. Они ведь уже почти взрослые. И мыслят правильно. Чего мы боимся?
— Вы хотите пустить собрание на самотек? — опять замахала руками Галина Сергеевна.
— Нет, проверять, руководить, безусловно, надо. Но делать это следует незаметно, исподволь. Чтобы им казалось, что они сами все придумывают. Иначе…Иначе они никогда не будут гореть. Как не горит пламя в закупоренном сосуде. А без горения нет комсомольца!
Я старалась говорить мягко и сдержанно, поэтому меня слушали сравнительно терпеливо. А когда я замолчала, Платова, никак не прореагировав на мои слова, объявила, что совещание окончено и что можно расходиться по домам.
— А за аккуратное посещение комсомольских собраний, за хорошую дисциплину — всем награда. По конфетке. Угощайтесь. — и она высыпала из сумки на стол "золотой ключик"…
***
Неразговорчивые, чуть-чуть сконфуженные учителя входят в учительскую небольшими группами и по двое, по трое усаживаются за столы. Если они и глядят сейчас в глаза друг другу, то очень недолго, мельком. Даже завуч, Анастасия Фроловна Лоскутова, которую, казалось бы, сама должность обязывает владеть собой в присутствии подчиненных, очень неловко себя чувствует: никак не может найти под столом удобную для ног позицию. Щеки ее горят. Не хочется ей, как видно, выступать с докладом по статье Хрущева о литературе. Или, может быть, она всегда так волнуется, если ей предстоит держать речь на собрании?..
Так или иначе, совершенно свободно, спокойно держится, начиная заседание, одна лишь Татьяна Павловна Платова. Она уперлась грудью и животом в стол, хотя сидит вовсе не на краешке стула. Делает какие-то пометки в своей "амбарной" книге. Наверное, отмечает отсутствующих.
Я открыто наблюдаю за ней, всматриваюсь в ее глаза.
В них нет ничего от себя. Не мерцая, не вспыхивая ярче, они матово светятся, будто даже не по законам психики, а по законам физики. Словно "включил" их кто-то. И мне кажется: если кто-нибудь доберется до высоко расположенного выключателя и "выключит" этот, идущий сверху "свет", глаза ее перестанут "гореть" без всякого со- противления с ее стороны, как бы автоматически.
О! Как я ненавидела эти ее автоматические, казенные глаза! Хотелось ударить ее, уколоть чем-нибудь, чтобы эти глаза выразили наконец чувство человеческое, идущее от нее самой — боль.
Меня терзала внутренняя дрожь. Я заранее знала, что на этом открытом заседании секции словесников ко мне будут приставать, требовать, чтобы я выступила по поводу этой "великой" статьи "вождя".
Знала, что именно мне скажут:
— Вы же литератор.
— Вы же ведущий литератор…
Я дала себе слово промолчать. На кой черт я буду высказываться перед ними? Зачем я буду говорить то, что они прекрасно понимают и сами, думают втайне? Блеснуть смелостью, похвалиться ею? Глупо. Их разбирает любопытство. Им скучно жить так, как они живут. Им хочется поразвлечься, шута горохового из меня норовят сделать. Не выйдет! Хотят, чтобы я оконфузилась со своей смелостью. Прошлась бы не очень высоко по канату и хлопнулась вниз, носом в грязь. У них на глазах. Им на смех. И на утешение. Нет, миленькие, этого не будет. И не потому, что я решила стать такой же, как вы, благоразумной. Нет. Я останусь такой, какая я есть, безрассудной. Но смелость буду свою проявлять там и тогда, где и когда сама сочту нужным, а не по указке трусов. Тогда я ее проявлю, когда она, храбрость моя, будет не смешна вам, а страшна…