"Сидела я возле окошка с Тоней на руках. Ребенку полтора года. Смотрю: чужие люди прохаживаются по двору, как хозяева. У одного веревка через плечо. Догадалась я зачем они пожаловали, но сижу на месте, молчу. И все кто где сидят молчат. Накинули нашей корове на рога веревку, ведут. Опять молчу. Корова упирается, мычит, а я молчу. А Тоня то в окошко поглядит, то на меня посмотрит: что же, мол, ты молчишь? Корову-то ведь уводят! Но я все равно молчу.
Мамочка! — тычет она пальчиком в окошко. Коровочка. Тонечке надо чка… — она шустрая была такая…Ребенок понимал, что так делать нельзя, а они будто не сознавали"…
Семьи отца и сына Немовых рискнули перебраться в Магнитогорск когда там для них уже было приготовлено жилье. На Туковом поселке, в бараке, где мы занимали маленькую комнатку, я и родилась в 1933 году. Дед и бабка Вера с двумя дочерьми и младшим сыном (их совместным ребенком), впоследствии ставшим заслуженным мастером спорта по штанге, которого прозвали в городе "железным Немовым", жили в том же бараке, по соседству. В стене, разделявшей ту и другую комнаты, было проделано небольшое окошечко. Через которое, чтобы не тратить времени на хождения туда-сюда, переговаривались по своим домашним делам хозяйки: бабушка и моя мать. Отец и дед, затаив обиду, не стали, как это описывалось в те времена в художественной литературе и показывалось в кино, исподтишка вредить советской власти. Дед, без памяти любя лошадей, устроился коновозчиком на какое-то предприятие города. Отец выбрал железную дорогу внутризаводского транспорта. Сперва был стрелочником, затем сцепщиком вагонов, потом составителем поездов и наконец дежурным по станции Доменная, той самой, через которую составы с рудой шли на переплавку на домны металлургического комбината — гиганта. Здесь он проявил себя как исключительно толковый и трудолюбивый работник. Имея образование 4 класса, стал техником — лейтенантом движения, предлагал разные усовершенствования по работе. Научно оформить их, из-за своей неграмотности, к нашей общей досаде, не мог. Денег за свои рац. предложения почти не видел. Зато добился уважения к себе, почета. Во время войны имел бранью остался жив. Кое-кто из-за этого бесился: почему, мол, Немова не берут на фронт? Им отвечали: держать винтовку может любой, а руководить такой станцией, как Доменная, способен не каждый. Прослужил он на этой станции всю жизнь, до самой пенсии и не допустил ни одной аварии. Ни один человек не пострадал на железной дороге по его вине. Уже после окончания войны " за доблестный труд" был награжден Орденом Трудового Красного Знамени.
Такие скромные труженики, как мой отец, не по своей воле превратившиеся из крестьян в рабочих, и построили в 30-50-ые годы славный город Магнитогорск, ставший моей родиной.
В свое время предлагали отцу учиться, чтобы назначить его начальником станции, а то и выше поднять, но он не дал своего согласия, заявив:
Моя хозяйка прошла 4 класса, я не хочу дальше ее идти, чтобы у нас с ней промеж себя никогда раздору не было…
Однако не в этом таилась причина отказа от учебы. Отец очень хорошо знал: не только диплома от него потребуют, переведя в начальники, заставят в партию вступить. А этого, после всего, что ему пришлось испытать в молодые годы по вине коммунистов, он никак не может допустить.
Не мог он также и причину истинную своего отказа от высоких должностей назвать. Имея на иждивении троих детей и жену, прямо так в глаза коммунистам заявить он не мог, что он о них думает, что безбожники они все и болтуны и что не желает он стоять в одном ряду с ними. Столкнувшись один раз с властью и потерпев в этом столкновении крах, не испытывал он больше охоты меряться с ней силой. И на людях держал язык за зубами, поступал так, как учил его отец.
Только дома, то у деда в комнате, то у нас, не стесняясь ни жен, ни детей, высказывались они напропалую, ругали советскую власть, называя ее не иначе, как " савоськиной". Моей маме эти их разглагольствования очень не нравились. Хоть и сокрушалась она, что обобрали их в деревне, но в то же время и радовалась, что " через " это несчастье счастье привалило: уехали из деревни и работает теперь отец не на деда с бабкой, а на свою семью. Опасаясь, как бы кто чужой не подслушал мужчин (ведь тогда им обоим крышка), старалась она эти лишние, по ее мнению, разговоры пресечь. Когда ей это не удавалось, вступала с мужским " полком" в спор. Доказывала, что раньше жизнь была не лучше, а хуже. Противореча, не выбирала она выражений, не лезла за словом в карман. Нередко в этих перепалках последнее слово оставалось за ней. Удивительно то, что отец ни на какие ее шуточки, которые она частенько пускала в ход, не обижался, что разные их политические взгляды не мешали им любить друг друга и жить в полном согласии.
Я выросла в атмосфере этих каждодневных диспутов на политические темы. Интерес к политике впитала в себя, можно сказать, с молоком матери. И была, несомненно, с раннего детства, всегда на ее стороне, до мозга костей советская.
Отец запрещал мне и моим сестрам: старшей, Тоне, и младшей, Анне, которая родилась в 1936 году, вступать в пионеры, в комсомол. Но мы, при полном сочувствии мамы, которая не выдавала отцу нашу тайну, вступали и туда, и сюда. Надо сказать, что сестры мои, и та и другая, к общественной жизни были абсолютно равнодушны. Я же в старших классах была не просто комсомолка, но и комсомольский лидер. Поступив вслед за Тоней в Магнитогорский педагогический институт, на факультет русского языка и литературы, так увлеклась общественными науками, что в течение первых шести месяцев как бы нечаянно сдала экзамены за два первых курса. Вытащив билетик, отвечала баз подготовки, убежденно, блестяще (как утверждали преподаватели). Вооружившись знанием философии, политэкономии, истории партии, как ее тогда преподносили, уже на равных участвовала я в домашних дискуссиях, спорила с отцом и дедом, которые, честно признаюсь, казались мне тогда "врагами народа". До сих пор недоумеваю: как, будучи такой преданной партии и тов. Сталину комсомолкой, я не донесла на них. Лишь потому, возможно, что была очень уверена в себе и надеялась их перевоспитать в своем духе.
Спорили мы двое против двоих: я и мама против отца и деда. Младшей моей сестре с большим трудом давалась учеба. Дома она вообще не открывала рта. Порой мне казалось, что она просто не умеет разговаривать. Старшая сестра в этих словопрениях никогда не участвовала ни на чьей стороне. Марксизм-ленинизм не понимала настолько, что проучившись в институте 4 года срезалась на госэкзаменах по этому, моему любимому предмету. Теперь то я с улыбкой пишу об этом, но тогда, видя, как она, читая пособие по истории партии, в то же самое время грызет семечки, засыпая кожурой страницы учебника, я прямо-таки негодовала.
В течение двух лет после провала на госэкзаменах не могла она пересдать марксизм. Наверное, так и "профукала" бы диплом (мамино выражение), если бы я не пришла ей на помощь. Жалея отца и маму, столько средств вложивших в ее учение, я обошла всех преподавателей института, членов экзаменационной комиссии, и уговорила их, ради наших общих с Тоней родителей, " не засыпать ее", как в первый раз. Только после этого, под их честное слово, Тоня осмелела и явилась на экзамен, Не знаю, как уж она отвечала, как тонула и выплывала, но диплом ей дали.
У Тони, такой же, как я, одержимой по натуре, была другая, своя собственная страсть, которая отвлекала ее от науки. Когда ей исполнилось 14 лет, она заявила родителям:
Не хочу одеваться хуже других. Родили, так ростите.
Школу, где мы с ней учились обе, посещали также дочери больших начальников города, которые жили обособлено от других, в поселке с поэтическим названием " Березки", в двухэтажных коттеджах, построенных когда-то для иностранных специалистов. У них была прислуга, привратники и т. д. Как они одевались, эти избалованные, беззаботные, с холеными личиками и ручками девочки, можно себе представить. С ними-то и взялась конкурировать моя старшая сестренка.
Родители наши, у которых, как я предполагаю, была между собой договоренность посвятить себя дочерям (частенько повторяли они свою любимую поговорочку: человек живет для людей, родитель для детей), не стали одергивать и вразумлять своего первенца. Отправились в базарный день на рынок, да и купили Тоне, коли уж она " заневестилась", все, что та потребовала. С тех пор чего только ни справляли ей, и все добротное, за тысячи, чтоб век износу вещи не было, чтоб на одном предмете два раза не разоряться. Чтобы и Тоня поносила, и я, когда с нее вырасту, и Нюра после меня…
Тоню этот, заведенный в семье порядок вполне устраивал. Без конца рыскала она по магазинам, швейным ателье, удовлетворяя свой "промтоварный запрос". Все, что зарабатывал отец, что выручала мама от продажи пуховых шалей, которые вязала чуть ли не беспрестанно, успевая как-то выполнять остальные домашние дела, а также работать на огороде (каждый год мы сажали картошку и, пока жили в бараке, держали корову, маленькие телята в зимнее время вместе снами жили в комнате), словом, все средства, какие добывали родители и оставались после затрат на питание, поглощала Тоня. Когда не хватало денег на какую-нибудь покупку для нее, она вынуждала родителей ходить по соседям с протянутой рукой, брать взаймы. Когда Антонина сама начала работать, совесть ее не пробудилась, лишь аппетиты возросли.
У нее, как видно, рано пробудилась крестьянская накопительская жилка. Она оказалась куда практичнее меня. Сейчас она очень богатый человек. Имеет машину, два сада, свой дом, обставленный баснословно дорогой мебелью, увешанный коврами колоссальных размеров. У нее много хрусталя, золота, есть даже бриллианты. А сколько денег, которые она дает в долг лишь под проценты, никто, кроме нее, не знает. Когда я бываю у нее в гостях, она хвалится передо мной своим богатством, старается, наверное, " утереть мне нос", что, если откровенно признаться, на меня ничуть не действует, расстилает ковры, выставляет на показ хрусталь. И как на крыльях, по ее собственному выражению, порхает среди всего этого: то с ковра соринку снимет, то карандашиком постукает по хрустальной вазе. Чтобы я послушала, как она звенит. Отец, вышедший из состоятельной семьи (неважно, что состояние было у Немовых отнято), сразу догадался, наверное, к чему Тоня стремиться, и понимая, что богатство никогда не бывает лишним, не мешал, а даже способствовал ей в деле наживы. Уже в студенческие годы она имела золотые украшения: колечки, сережки, цепочки; были у нее золотые часы, очки в золотой оправе…
Ублажая старшую дочь, сами родители одевались, как нищие. Выходя вместе с ними на улицу, когда это было нужно, Тоня старалась держаться от них подальше, чтобы своим внешним видом не скомпрометировали они ее. Мне все это, естественно, очень и очень не нравилось. Приходилось ведь с отцом спорить и по вопросам воспитания детей. Начитавшись Макаренко и других советских педагогов, я старалась внушить отцу, что не следует родителям себе отказывать во всем и баловать детей.
Ведь дети молодые, у них все еще впереди, убеждала я родителей, бия себя в грудь. Это вам, сорокалетним, надо, не теряя времени, радоваться жизни: наряжаться. В кино, в театры ходить…
Очень сердился на меня отец за такие советы.
— Достался бы тебе такой родитель, кричал он размахивая кулаками, но не трогая меня и пальцем, чтобы наперед себя ублаготворял, чтобы тогда пела, неслушница противница! — и нисколько не ценил мою заботу о нем и маме. Еще говорил он мне, но уже более спокойно, что не мое это дело распоряжаться его деньгами.
Конечно, и на Тоню старалась я подействовать, обличала ее, что приводило к страшным скандалам в нашем доме. За это меня даже мама недолюбливала, так как всю жизнь мечтала лишь об одном о ладе и складе в семье.
Как я уже упомянула выше, мне из одежды доставались лишь обноски. Правда, отец велел любимице своей, чтобы она позволяла нам с Нюрой наряжаться в ее красивые платья, когда мы шли на какое-либо торжество. Но сестра, мстя мне за то, что я без конца ее критикую, очень редко выполняла распоряжение отца. Кроме всего прочего, Тоне не нравилось, что я, появляясь на людях в ее одежде, рассекречиваю нашу бедность. Она же из кожи лезла, стремясь произвести на знакомых впечатление, будто по праву принадлежит к сословию обеспеченных. Как могла, старалась Тоня воспрепятствовать моему желанию прилично одеваться.
Никогда не забуду, как однажды летом, когда не было дома родителей, просила я разрешения у сестры надеть ее белое платье с голубым матросским воротником. Очень нравилось мне это одеяние. Нравилось, что, когда в нем кружишься, так здорово развевается юбка, а за спиной полощется воротник. Тоня долго не уступала мне. Наконец как будто сжалилась надо мной. Получив матроску, я не сдержалась, нагрубила сестре. Тогда она, хитрая, предусмотрительная, засмеялась и сказала с вызовом:
— Ха-ха! Иди гуляй теперь, танцуй, если можешь. Без пояса…
Только теперь я заметила, растяпа, что пояса-то действительно нет. А без пояса какая матроска?! Я горько плакала от обиды. Я плакала, а сестра весело смеялась над моим горем и над моей глупостью. И праздновала победу надо мной. Очень любила она продемонстрировать свое превосходство. Вот, мол, учишься ты хорошо, но в жизни смыслишь в 1000 раз меньше, чем я…
Когда мы с нею ссорились, родители, не разбирая, кто прав, кто виноват, спрашивали за эту ссору с меня. Тоня же передо мною, по их мнению, уже потому была права, что она старшая. Мама хоть иногда заступалась за меня. Отец же всегда был за Тоню. Он защищал все старое. Верил в бога и чтил домострой.
Нелегко, конечно, жилось мне в юности в родительском доме. Но я, в силу своего дерзкого характера, не терялась. Убежденная в своей правоте, перевоспитывала всех и вся.
Все, что происходило в нашем доме, все разговоры, ссоры, споры, я отражала в своем дневнике, который вела с детства, по совету школьного учителя, своего любимого учителя литератора Николая Петровича Кротова.
Страницы из дневника. Пьеса без названия.
Действие 1.
Маленькая кухня. У одной стены печь. У другой кровать. У окна, на скамейке, мама, она вяжет. Возле печки, на опрокинутой табуретке отец. Он чистит картошку, очень мелкую. Кожура колечками падает в ведро, стоящее между его колен. То, что упадет на пол, он подбирает и кладет туда же, в ведро. На кровати лежит Тоня, она читает толстую книгу и грызет семечки: закидывает их горстями в рот, кожуру, густо облепляющую ее губы, стряхивает прямо на пол. Весь пол засыпан ею. Я сижу за столом, ем.
Я (отложив ложку) Слушай, Тоня, кончай грызть семечки.
Тоня. А тебе что?
Я. Надоело. Как ты приедешь, у нас не квартира, а свинарник.
Тоня. (жалобно). Подумаешь! Мама! Папка! Скажите ей! Ну что в этом плохого? Если я без семечек не могу марксизм учить!
Я. (ехидно). Не доходит без семечек?
Тоня. Мама! Папка! Пусть она замолчит!
Отец. Валентина, ты еще хрюшке прикажи, может, она в чистоте будет жить.
Тоня (рассердившись). И папку перевоспитывай, когда горбатого могила исправит.
Мама. Тонька, не трогай отца. Знай свое дело и семечки лузгай, чтобы полведра шелухи нагрызла.
Тоня (спохватившись, что брякнула лишнее). А я отца и не задеваю. Это она. Она против всех родных идет. Никого за людей не считает. А перед чужими лебезит. Партийную из себя корчит. Так все говорят. И я присоединяюсь к их мнению. Ко мне придирается, а сама мои платья надевает. Мои, а не подружкины.
Я (убежденно). Это не твои наряды. Общие, на отцовы деньги купленные, да и на мамины тоже. Она день и ночь вяжет, заработать старается.
Мама (строго). Перестаньте, девки, всем справим.
(отцу дурашливо). А ты, товарищ, тоже мой рваный пинжак не надевай.
(мама и отец дружно смеются).
Тоня (капризно). Так и старается, меня от дома отвадить. А куда же мне приезжать, как не сюда? И не к тебе я приезжаю. К отцу и матери. К родным. Ты же для меня не существуешь!