Совесть в душе найдет?
На следующий после обыска день, рано утром, я должна была явиться в горотдел на допрос. И, разумеется, не заставила себя долго ждать. Одетую и причесанную, как вчера, празднично, меня встретили на проходной. Галантно расшаркиваясь, распахнули передо мной одну дверь, другую. Поддерживая под локоток, ввели в казенно пахнувший дерматином кабинет и усадили на самое "почетное" место — напротив следователя (это был худой грузин, не успевший побриться, когда-то, должно быть, черный, как смоль, но к тому времени заметно выцветший и слегка позеленевший, как плесень, с желтыми ногтями, насквозь прокуренными), который, наспех выполнив необходимые в подобных случаях формальности, сразу же приступил к "делу": принялся, выражаясь современным языком, "вешать мне лапшу на уши", — доказывать, что я, такая-то и такая-то, в нарушение таких-то и таких-то статей Уголовного кодекса, за что мне полагается наказание сроком от стольки-то до стольки лет, занимаюсь, во-первых, антисоветской пропагандой, во-вторых, шпионской, в пользу английской разведки, (?!), деятельностью, а в — третьих, и это кажется им наиболее обидным, сама страдаю по вине того, кто за кратчайший срок сумел преданную партии и правительству комсомолку так, до неузнаваемости, перевоспитать, сея смуту в городе через свое литобъединение…
Воронов? Они решили связать меня с ним одной веревочкой? Его привлечь к ответу? Вот это был сюрприз для меня! Но за какие грехи? Испытывая историю на себе, играя с огнем, я знала, на что иду. А он в чем виноват? Лишь тем, наверное, что всякий раз, когда я попадала в очередной переплет, неизменно приходил мне на помощь и выручал? За это, согласно их подлой логике, я должна была, спасая собственную шкуру, его предать? Ловко закручено, ничего не скажешь! Но ведь исторических опытов своих я еще пока не завершила. И теперь, перед лицом реальной опасности, мне по-прежнему больше всего хотелось узнать, что будет дальше, чем это для меня закончится, если я в 59, а не в 37 году, после обыска, прозвучавшего как предупреждение, как сигнал тревоги, презрев его, буду вести себя, как и до него, не каяться, не выкручиваться, не отрекаться от своих убеждений, а настаивать на них, критиковать?
Очутится за решеткой в результате подобных исследований в пятидесятые годы возможность, безусловно, была. (Сейчас, в 90-е, это доподлинно известно). Но тогда, в 25 лет, полная физических и душевных сил, не зная, что такое тюрьма, я не боялась ее. Наоборот, до крайности любопытной и вездесущей, какой я была с детства, мне даже хотелось туда попасть. И это на себе проверить. А коли уж это было так, если собственную шкуру спасать я не собиралась, то и губить кого бы то ни было, тем паче друга и учителя своего, не было у меня никакой надобности…
Свое осуждение недостатков в нашей жизни я оценивала иначе, нежели они, прислужники КПСС и правительства; возглавляемого Хрущевым. Поэтому с обвинениями в свой адрес не согласилась, заявив:
— Нет, я не против советской власти, я за нее. Но против партии. Была, есть и буду, что бы вы со мной за это ни сделали. Тюрьма? Пожалуйста. Посадите — только докажите, что я перед вами права. А она, правота моя, мне всего дороже…
Наверное, они рассчитывали, что искренняя до глупости, я и о Воронове, если вздумаю за него заступаться, скажу примерно то же, что и о себе, что в его протесте, как и в моем, еще нет состава преступления и, следовательно, в том, что он своих учеников настраивает так воинственно, не его вина, а заслуга перед обществом. Очень надеялись они, должно быть, на так и прущую из меня откровенность. (Моя легкомысленная челочка, видимо, сбивала их с толку).
Но я, нутром чувствуя, чем обернется для писателя такая попытка защитить его честным способом, вообще как бы отказалась его защищать. И стала сама на него нападать. Обвинять, но не в том, за что готовились расправится с ним эти "любители жизни спокойной, согласия и тишины", а в прямо противоположном. С врагом, как известно, бороться надо его же оружием. Оружием этих аферистов (а именно такое мнение о них сложилось у меня во время обыска, теперь же, во время первого допроса, лишь только чекист мне предъявил обвинение в шпионаже, которое я вообще пропустила мимо ушей, и открыл свои планы относительно Воронова, это мое мнение о них, как о жуликах, еще прочнее укрепилось), повторяю, оружием этих мошенников была хитрость и ложь. Посему, чтобы оказаться ими не одураченной, и мне пришлось, отбросив щепетильность и свою привычную прямолинейность, перестроиться на ходу и врать им так же, как и они мне, без зазрения совести.
— Воронов? — сделала я вид, что уже успела позабыть, кто он такой. — Причем тут Воронов? Он же коммунист. А коммунистов всех я ненавижу. Не за это ли вы хотите меня покарать?…
— Неправда! — хозяин кабинета, твердо веривший до этого мгновения, что ему легко удастся заморочить мне голову и загнать в ловушку (как некогда сделала со мной, пригласив к себе в кабинет, Кривощекова), усомнился вдруг в своем умственном превосходстве надо мною. Выдала его чрезмерная горячность, с которой он поспешил, как провинившуюся школьницу, призвать меня к порядку. — Николаю Павловичу вы делали исключение. Это кто угодно подтвердит. Вы были дружны с ним!
— Была! — опять не растерялась я. — До 56 года. Пока всему миру не стало известно, кто они такие, члены КПСС. Почитайте повнимательнее мои дневники, и вы убедитесь в этом. С 56 года мы с Вороновым в ссоре.
Николай Павлович коммунист. И настоящий. Если бы все партийные были такие, то и конфликта с партией у меня не произошло бы. Следователь отлично это знал. Но в его намерения не входило доказывать мне, что Воронов хороший человек, и он, оставив без внимания мой выпад против учителя, задал мне какие-то другой, не относившийся к личности писателя вопрос…
Как ни владел собой опытный юрист, все же по лицу его было заметно, что он нуждается в таймауте. Ему требовалось поразмыслить, полистать мои записные книжки, поскольку это был единственный источник, из которого он мог, как надеялся, почерпнуть, выражаясь по-современному, "компромат" на руководителя магнитогорского литобъединения. Пока у него не было такой возможности — досконально изучить мои "труды". Черт возьми! Он же был не из местных деятелей "разведки". Только сегодня утром прилетел из Челябинска. И сразу с корабля на бал! За несколько часов попробуй перевернуть гору бумаги, которую вчера четверо за полсуток еле-еле осилили. Согласитесь, это просто невыполнимо. Были же и в их, презираемой народом работе свои трудности…
Потом он читал и перечитывал мои записи, выучивал наизусть целые страницы, короче говоря, штудировал меня, как классиков марксизма-ленинизма, а при встречах со мной цитировал, стараясь "припереть" меня к стене, но вернуть то, что упустил в первый день, — инициативу — не смог уже. Мне ведь не надо было перечитывать то, что я сама настрочила. В своих блокнотах я была как у себя дома. А дома даже стены помогают. Кто не знает этого?
С самого начала я знала, что у меня отражено, а чего нет вовсе. Поэтому сразу же смекнула, как спасать Воронова. За что зацепиться и на чем стоять, чтобы не дать себя обвести вокруг пальца.
В самом деле, могло же такое случиться, что о нашей ссоре с Николаем Павловичем сказано было у меня очень много, а о том, как мы с ним помирились, точно этим монстрам назло, ни слова. Как это получилось, почему я не упомянула о столь радостном событии в моей жизни, уж не знаю теперь. Да это, наверное, и не важно. Нет и нет. А на нет, как говорится, и суда нет. Не всегда же должно вести злодеям, преследующих ни в чем не повинных людей, когда-то же и у них бывают осечки…
Допрашивая меня, "гость" из Челябинска весь день курил. Прилагая все усилия к тому, чтобы рассеять мое внимание, дым выпускал совершенно одинаковыми, аккуратными и красивыми колечками. Поднаторел, бездельник, в своем искусстве, выматывая души из подследственных, которых было у него, наверное, за годы службы в органах КГБ великое множество, как и этих колечек…
Глазами я невольно провожала каждое новое, уплывающее в открытое окно, облачко дыма, а ухо старалась держать востро, как и подобает, когда имеешь дело с обманщиком…
Само собой разумеется, расспрашивал меня и о тех, вместе с кем мечтала я выпускать нелегальную литературу. О них, о парнях, говорила я то, что на самом деле думала, обзывая их "болтунами", "подхалимами" и "пьяницами", на которых ни в чем нельзя положиться, а уж брать в сообщники, замышляя ответственное, рискованное дело, ни в коем случае не следует.
— Вы одна, значит, такой решительный боец за справедливость в городе Магнитогорске? — не без иронии в этих случаях констатировал мой собеседник, если его можно так именовать.
— К несчастью, — игнорировав насмешку, жаловалась я ему, как другу, войдя в роль героя — одиночки. — Возможно, и есть на меня похожие, вам лучше знать, но мне они не известны.
Тут надо добавить, когда ребят, обруганных мною, да так беспощадно, "потянули" туда же, куда и меня, сами о себе отозвались они точно так же, как и я о них:
— Листовки? Какие? А впрочем, может и болтали что-нибудь насчет этого. Но только спьяну. Теперь уже ничего не помним…
Мои собратья по перу очень надеялись, что я их не подведу, соображу, как отрекомендовать, чтобы выгородить, и разыграли именно этот вариант. Мужчинам, тем более действительно питающим пристрастие к водке и терпящим из-за этого столько нареканий от близких, когда-то и прикрыться своим пороком не возбраняется…
Для меня же такой низкий способ защиты был, конечно, неприемлем.
Я выросла в этом славном городе, где каждый второй мечтает (не знаю, правда, как сейчас, но в годы моего детства и отрочества это было так) стать героем. Без конца ораторствуя с трибун, привлекла к себе всеобщее внимание. Всем, кто был знаком со мною лично, а таких с течением времени становилось больше и больше, очень хотелось выяснить, чего же я добьюсь в конце концов. К чему это может привести, если везде и всюду, пренебрегая осторожностью, напропалую говорить, что думаешь, а не то, что властям угодно слышать?..
Я как бы вовлекла окружающих меня людей, близких мне по духу, в свою азартную, опасную игру, словно пообещала им что-то. Они мне поверили. И теперь во что бы то ни стало я должна была оправдать их ожидания. Не допустить, чтобы они во мне разочаровались и в чем-то, очень важном разуверились.
Они видели теперь, как я стараюсь удержаться на взятой мною высоте. Гордились своей землячкой. Рискуя попасть властям на заметку, везде и всюду сопровождали меня, как бы охраняя от чего-то и поддерживая в трудную минуту. Я ни на миг не оставалась одна. Мною восхищались. Меня чуть ли не в буквальном смысле этого слова носили на руках. И это было так чудесно, так упоительно приятно — такое слияние с людьми, что за это не только в тюрьму сесть, жизнь, не задумываясь, отдать было можно. Не зря же в народе говорят, что на миру и смерть красна…
Мне казалось в те дни, что отныне и до конца я так и буду блаженствовать в объятиях друзей. Я не думала, что когда это кончится — публичное истязание — и друзья мои, занявшись своими повседневными делами, отойдут от меня, я останусь одна со своими воспоминаниями о пережитом и что именно тогда и начнется самое ужасное…
Каждый день, каждую ночь, вновь и вновь, миллионы раз ты вспоминаешь эти, выпавшие на твою долю тяжкие испытания, значит, переживаешь все снова и снова. А кто же это способен выдержать?!
Смелые люди (я позволю себе согласиться с характеристикой, данной мне Вороновым) в минуту опасности не теряются, не трусят. Страх приходит после времени, задним числом, когда, казалось бы, уже и бояться нечего. Но несмотря на свое опоздание, он изводит тебя не меньше. Думаешь: а что было бы с тобой, если бы… И как же ты была глупа, что сама туда просилась…От подобных мыслей с ума можно сойти, потому что от них очень трудно отделаться, не менее трудно, чем от реальных, во плоти преследователей. Твоя нервная система подкошена, тобою столько потрачено энергии, чтобы оказать сопротивление врагу, и у тебя уже не остается сил, чтобы управлять собою. Это случилось с тобой впервые в жизни. Ты тратишь себя, не задумываясь о последствиях, и даже не представляешь, какой кошмар ждет тебя впереди…
Стараясь внушить мне, что действуют строго по закону, что они честные люди, что наступили другие, отличные от 37, годы, истязатели мои демонстрировали мне свою изысканную вежливость, отточеность манер. Стремились они подчеркнуть, что как истинные мужчины, офицеры, чье назначение — опекать слабый пол, ни на минуту не забывают, что перед ними женщина, пусть не красавица, но весьма обаятельная, за которой в другое, "мирное" время они не упустили бы случая поухаживать…
Я же, настаивая на собственном о них мнении, что передо мною всего-навсего лицедеи, что вся из корректность не что иное, как туман, ложь, намекала им, в свою очередь: мягко стелете, чтобы спать жестко было мне потом где-нибудь на нарах, поскольку одно мое присутствие в ваших апартаментах в качестве подследственной без лишних слов опровергает все ваши "убедительные" доводы…
Занимаемый горотделом двухэтажный деревянный домик ютился, точно стыдливо прятался от глаз прохожих, осознав непопулярность своих хозяев, в неухоженном сквере. Утопал в зелени. Но я, проходя по дорожкам этого полудикого, "казенного" сада, к растительности тамошней относилась с недоверием, почти брезгливо, не обращая внимания ни на цветущую, ароматную сирень, ни на осыпающиеся и падающие к моим ногам лепестки пушистых яблонь.
Мои чувства меня не обманывали. Спустя несколько лет выяснилось: эти, с позволения сказать, "блюстители закона", мечтали, проявив "бдительность", "раскрыть и обезвредить" целую антисоветскую организацию., действующую в столице черной металлургии под вывеской литературного объединения, которым руководил не кто-нибудь, не какая-нибудь шпана и шантрапа, а писатель Н. П. Воронов. Благодаря этому "громкому" делу, они собирались прославиться на весь Советской Союз, заслужить поощрения: кто повышения по службе, кто ордена, кому что полагается в соответствии с его настоящим чином, а главное, им нужно было доказать, что они не воздух пинают, гоняясь за диссидентами, но осуществляют необходимую для общества профилактическую деятельность, и тем самым обеспечить себя, так называемой "непыльной" работой на всю оставшуюся жизнь, подкрепляя личное благополучие…
Свое счастье надо ковать собственными руками! Именно такая установка начертана была на курносом лице полковника (в мечтах генерала) Дорошенко, когда он, позабыв стыд, собственноручно рылся в моем чемодане. Сколько было у него надежд на этот чемодан! Точно такая же решимость таилась в глазах у каждого "деятеля" от Магнитогорского отдела КГБ, с кем приходилось мне в те дни сталкиваться, и просвечивала сквозь притворно любезную улыбку
Спору нет, они начали бы с самого руководителя, "главаря". Но у них были руки коротки, чтобы вот так же, как за меня, за Николая Павловича взяться: ворваться в дом, перевернуть все вверх тормашками, унести его рукописи, а затем устрашать допросами. Воронов в это время уже являлся членом союза писателей, московской, вернее, всесоюзной организации, им не подвластной.
Чтобы до такой персоны добраться, необходимы были неопровержимые доказательства вины. Моя кандидатура для реализации этого далеко идущего замысла казалась Дорошенко и иже с ним самой подходящей. Ведь я и не думала скрывать свои "антисоветские" взгляды. От меня нужно было добиться совсем, как им казалось, немногого: признания, что эти "вредные" убеждения привил мне не кто иной, как Воронов…
Эту свою фантазию насчет литобъединения вынашивали они, наверное, не один год. Все это время было оно у них под наблюдением, каждый его член. Ко мне, например, в последние перед обыском месяцы было приставлено несколько "шпионов". (Потом я их, конечно, всех раскусила, но писать о них сейчас не имею никакого желания: серые, бесцветные, нудные личности). Принимая их за обычных поклонников, чтобы от них поскорее избавиться, так как нагоняли они на меня лишь скуку и тоску, как только я ни издевалась над ними, но они терпели от меня все, ходили за мной по пятам, потворствуя любому моему капризну. После обыска вдруг все сразу эти мои новые "друзья", как бы наконец обидевшись на меня, исчезали куда-то, точно корова их языком слизнула. Как тут было не догадаться, чего им было нужно от меня…Кто они такие.
В самом литкружке тоже был от "них" человек, осведомитель. Не подосланный чекистами, а завербованный ими из начинающих писателей. Этого "стукача" использовали и для другой, более ответственной задачи.
Свидетели, а может, и соучастники бесчинств, творимых органами безопасности при Сталине, они были уверены, что одного несогласия гражданина с политикой правящей партии достаточно, чтобы призвать его к ответу и расправиться с ним, знали то, что и я, но в отличие от меня, возмущавшейся таким порядком, царившим в стране, были им в высшей степени довольны. Верили также, что тем, кто стоит над ними, очень угодят, если сумеют вывести всех инакомыслящих в городе Магнитогорске. Такие настроения навевали им последние, хрущевские статьи Уголовного кодекса.
Однако при всей своей наглой самонадеянности, пройдя чистилище года, опасались, что одних наших (членов литобъединения) "преступных" разговоров будет мало, чтобы "пришить" нам и нашему руководителю государственную измену. Для этого нужны были им наши преступные действия.
Вот мы и начали действовать, безусловно, под их "чутким" руководством — создавать тайный политический кружок, для того чтобы заняться воспитанием населения. Повторяю: я не помню уже, кто из нас подал идею насчет листовок. Но натолкнул его на эту мысль, конечно, их человек, стукач-осведомитель, в данном случае провокатор.
Этот же" товарищ", орудуя опять-таки очень ловко, убедил нас, что мы должны свои планы насчет "подполья" от Николая Павловича скрыть, якобы для того, чтобы оградить любимого учителя от возможных неприятностей. На самом же деле он боялся не за Воронова. Он ничуть не сомневался, что именно Николай Павлович, если узнает, до чего мы додумались, задаст нам и типографию, и листовки и сорвет наш секретный замысел. Своей задачей Воронов ставил учить нас думать и писать. Мне, например, все время твердил: побольше пиши, поменьше выступай. Так неужели бы он, если бы своевременно узнал о нашей рискованной затее, одобрил ее, поддержал нас и тем самым поставил бы всех сразу под удар, да еще под какой удар! Неужели бы он сам увлекся листовками? Ведь даже мы, его ученики, прекрасно понимали, что открыто печатаясь, он больше принесет пользы людям, чем мы тайком. Теперь на эту тему, конечно, можно поспорить. Но тогда, в пятидесятые годы, мы думали именно так, почему нас и нетрудно было уговорить не посвящать руководителя в наши опасные прожекты. Даже Таня поддалась на эту агитацию (ей очень польстило, что мы согласились беречь Николая Павловича, как в свое время декабристы уберегли Пушкина, не приняв его в свой тайный союз). Кто-то очень умело вел среди нас свою "пропагандистскую" работу…
Этот человек связался бы с типографией, сочинял бы тексты, печатал и распространял прокламации (чего не сможешь осуществить, имея такого всесильного покровителя", как КГБ). А в тюрьму за все эти деяния пришлось бы сесть Воронову — и только потому, что этот провокатор-стукач был одновременно его учеником в литобъединении. Придумано довольно умно.
Вот теперь еще раз зададимся вопросом, плохо или хорошо было то, что я тогда, в 56-ом, вдруг взъерепенившись, перессорилась со всеми своими "единомышленниками" и помешала осуществлению "нашей" заманчивой идеи? Слово "нашей" я взяла в кавычки, чтобы подчеркнуть, что идея эта была, конечно, не наша. Я это тогда как бы нутром почувствовала. Заставил меня взбунтоваться на дне рождения у Воронова не дьявол, должно быть, а сам бог…
Задача наших "руководителей" от КГБ после этого, нас разъединившего (я имею в виду литкружковцев) скандала сразу же сильно усложнилась. Но веры в успех они не теряли. Новые надежды возложены были на того же человека, поскольку он себя все еще никак не выдал. А уж он постарается справиться с поручением!
Меня, сорвавшую взлелеянный этими хитрецами план "государственного преступления", готов был, наверное, в порошок стереть, но то, что ему было приказано, исполнил — пролез в дом Вороновых в качестве друга семьи. Подошел к Николаю Павловичу — ближе некуда. Уж дорвался, наверное, и до его рукописей, с вольной или невольной Таниной помощью. Порылся в них, когда хозяина не было. В этом я ни капельки не сомневаюсь. Что уж он там нашел, не известно мне. Но показания против учителя, головой ручаюсь, дал.
Справившись с этим заданием, он должен был, по тактическим соображениям "разведчиков", выйти из игры. Поскольку благовидного предлога не нашлось, воспользовались неблаговидным: сперва оклеветал Таню, затем сам себя якобы вывел на чистую воду. Этим маленьким грехом, отступая, прикрыл свой грех огромный…