Показания этого человека против Воронова мне и приходилось опровергать во время допросов, противопоставляя его активности собственное упорство…
Этот проходимец ненавидел Воронова, иначе ни за что не согласился бы шпионить за ним. А чем, собственно, не угодил ему Николай Павлович? Всего-навсего тем, что не верил в его гениальность, в каковой сам начинающий поэт убежден был на 100 процентов.
Злобиться на меня была у него еще одна, кроме уже названной мною, причина.(Как он считал, разумеется).
Об этом человеке, как я ни упираюсь, придется рассказать подробнее.
Познакомилась я с ним на улице Горького последней моей студенческой весной. Был тогда такой обычай в городе: по вечерам отовсюду стекалась молодежь на эту тихую, зеленую улочку. Здесь отдыхали: работающие — после дневной смены, учащиеся — после занятий. Встречались со старыми друзьями, обретали новых.
В тот вечер с кем-то из подружек вышла на этот наш Невский проспект и я. Идем, болтаем (о японской поэзии, которая в 54 году была в большой моде). И увязался вдруг за нами незнакомый парень. Судя по одежде, из рабочих. Вмешался в наш разговор, стараясь блеснуть эрудицией. Я сразу почувствовала, что литературой он интересуется всерьез. На вид лет 25, красив. Возможно, и я отнеслась бы к нему так, как он хотел. Но сердце мое было занято! Это во-первых. Во-вторых, очень не понравился мне голос этого юноши. Высокий, дребезжащий, как бы надтреснутый. Чем-то очень ненадежным отдавало от него. В человеке с таким голосом нельзя быть уверенным. Подобных ему ребят я всегда избегала. К тому же молодой человек был очень хвастлив. И я не отказала себе в желании его подковырнуть.
Разумеется, это задело моего нового знакомого. На другой день он опять подошел ко мне. Еще настойчивее стал навязываться мне в товарищи. и прочитал стихотворение, посвященное мне. А это значило: написано им самим и так быстро. Из всего этого я должна была, по его мнению, сделать вывод, что он талантлив, и по этой причине заинтересоваться им.
Листочек, торжественно им преподнесенный, я не соизволила сохранить. Запомнила лишь четыре строчки из его творения:
Не складывай губки в беспарусный ялик,
На это смотрю ведь не больно я.
Подумаешь, если не нравится Вале
Какая-то рифма глагольная…
Я уже забыла, как отозвалась тогда об этом стишке, но мое неприятие надтреснутого голоса поэта, как видно, дошло до него, и он перестал искать моего общества. Я возрадовалась, возомнив, что никогда больше не встречусь с ним. И вдруг встречаю его и не где-нибудь, а в ШРМ, куда являюсь в качестве учительницы. Узнаю: он ученик 9-го класса. Слава богу, что у меня восьмые. Вот уж поистине мир тесен. Тут он вновь пытается оказывать мне знаки внимания. Я опять сторонюсь его. Теперь мне легче от него избавляться: между нами дистанция. Развязность в подобных случаях пресекается просто. Но трудно, порою очень трудно бывает отделаться от несимпатичного тебе человека, если сама судьба как бы способствует сближению с ним. Прихожу как-то во Дворец на занятия — он там! Ну, думаю, все, попалась, опять будет приставать. Теперь попробуй от него отвертеться. Узнаю, что женат. Радуюсь от души. Еще одно препятствие на его пути ко мне. Но мужчины, как я уже говорила, свой брак с другой в схожих с этим случаях помехой не считают. Начинающий поэт беспардонностью своей подтвердил это мое мнение.
Взяла однажды пишущую машинку у Николая Павловича, чтобы перепечатать что-то для себя. И вот уже этот товарищ заявляется ко мне с просьбой переписать его любовную лирику. Нащупал мою слабинку: если меня просят о дружеской помощи, не могу отказать. День строчу для него на машинке, два, четыре (по несколько часов, разумеется, как время позволяет). А он, пролаза, все ходит и ходит ко мне. Начиталась я его виршей до тошноты. Кого только не любил этот молодой человек! Все женские имена перебрал ОТ и ДО. Я запомнила одно — Вера. Приведу одно, ей предназначенное.
Люди меня назовут изувером,
Если я брошу жену.
Но я же люблю тебя, Вера,
Только тебя одну…
Стихи он сочинял, должно быть, очень легко, играя словами. Так, вероятно, плетут лапти, перебирая прутики. Чем больше произведено похожих один на другой экземпляров, тем сноровистей рука и чище работа…
Позднее, совершенно случайно (и не от поэта, разумеется) я узнала, кто такая была эта Вера, которой, по всей вероятности, сочинитель вручил один экземпляр стихотворения, к которому и я руку приложила. Она была медичкой, занималась подпольным лечением некоторых опасных болезней. Естественно, любвеобильный поэт нуждался в ее услугах. Таких нуждающихся пациентов у Веры тоже было, наверное, не мало. Но это обстоятельство совсем не беспокоило Звонцева. У него своя коллекция, у нее своя.
Но то, что он и мне подыскал работенку; меня вовсе не устраивало. Наоборот, настораживало. Кое-как разделавшись со стихами, получив в награду за труды увесистую шоколадку и выпроводив наконец из своей квартиры женатого мужчину, я полагала, что его визиты ко мне на этом прекратятся. Чего захотела!
Вскоре снова заявляется. Но теперь уже не один, с женой. Ну, думаю, с Ниной — это уже лучше. К тому времени мы были знакомы с ней. Очень молодая, славная женщина, совершенно безвредная и беззащитная на вид. Рассудив, что при благоверной не осмелится он чушь какую-нибудь нести, приглашаю Звонцевых в комнату, усаживаю на табуретки. Сама стою, жду, что за этим последует.
А дальше было то, что обыкновенному человеку, даже умудренному жизненным опытом, и во сне не может привидеться. Достает стихотворец, считающий себя личностью исключительной, которой позволено все, из нагрудного кармана стопку от руки исписанных листков и начинает декламировать своим вибрирующим, заигравшим вдруг всеми цветами радуги голосом. И что бы вы думали? Мне посвященные куплеты. Удивляетесь? До меня тоже не сразу дошло, что происходит. Стою, слушаю, разинув рот, точно из-за угла мешком ударенная. Не правда ли, оригинально? В присутствии супруги объясняться в любви другой! И так напирает на меня, как будто я ему просто обязана ответить взаимностью. Как будто задание чье-то выполняет во что бы то ни стало влюбить меня в себя. Вот когда (думаю теперь) надо было мне догадаться, кто он такой, этот Звонцев, когда он повел себя уму не постижимым образом. Но мною тогда не разум руководил, а эмоции. Дражайшая половина "гения", скрестив ножки, сидит на табуреточке, моргает глазками, как ни в чем не бывало. Только чуть-чуть порозовела. Жалею ее: ко всему, значит, привыкший, несчастный человек. Но вдруг мне показалось, что в ее глазах промелькнула просьба: не упирайся, уступи, все равно, мол, не отвяжется. Пусть лучше все скорее начнется и быстрее закончится…
Вот, оказывается, зачем он привел ее с собой, чтобы помогла сломить мое сопротивление. (Помогла выполнить "патриотическое" задание)! Не стану описывать подробно, как я, "несознательный" элемент, отреагировала на просьбу супружеской четы. Скажу только: через несколько секунд Звонцевых уже и след простыл…
Если бы не листочек, оставленный поэтом на столе, можно было подумать, что это все мне действительно померещилось. На бумаге было еще одно стихотворение, которое автор по не зависящим от него причинам не успел прочитать вслух. Это был хороший стих, но и он не тронул меня, я не поверила в то, что поэт меня любит. Что он вообще когда-нибудь кого-то, кроме себя одного, любил. Не согласна была я назвать любовью то чувство, которое он испытывал к женщинам.
Но то, что он не простил мое с ним несогласие, мою неприступность (с которой Николай Павлович так легко смирился, доказав свою человечность) несомненно. От меня он тоже требовал не любви, а признания его исключительности. Ему нужно было, наверное, чтобы все женщины, которых он встречал, считали его личностью выдающейся. Поэтому и требовалось ему такое их множество. Это был, по его мнению, самый верный способ господствовать над слабой половиной человечества. Хотя бы над слабой, если нельзя над той и другой. Служить чекистам, думаю, он пошел именно с этой целью — чтобы иметь больше власти над людьми, уже не только над женщинами, но и над мужчинами. Иметь доступ к их душам и вершить их судьбы, главенствовать и мстить непокорным, наказывать за равнодушие к нему, пусть даже и чужими руками, но все равно приятно. Другой корысти, по моему глубокому убеждению, у него не было. Короче говоря, это еще одна разновидность маленьких наполеонов, которым несть числа…
И при всем том инициатором дела, о коем идет речь, был не он. И не чекисты сами по себе, и не он? Тогда кто же первый подал эту идею расправиться и со мною, и с Вороновым одновременно? Кому еще, кроме Звонцева, не угодили мы оба разом, и Николай Павлович, и я?
Этого человека, раскинув умом, можно было запросто вычислить еще в 59 году. Но мне тогда как-то было не до этого. А теперь, хочешь- не хочешь придется заняться таким расследованием, коли уж я собралась написать о том, что не с каждым случается. Даже в самые трудные времена. Но опять же назову я этого человека не сию минуту, а немного погодя. Пока вернусь к событиям 59-го…
Отпуская после допросов, "они" не спускали с меня глаз. Повсюду следовали за мной, как охотники за зверем, вернее, как звери за добычей. Тех, кто гонялся за мною, было много. Выдавала их тревожная озабоченность на лицах: они же очень беспокоились, как бы я не ускользнула. Замечала их не только я, конечно, еще и все те, кто меня тогда сопровождал.
Однажды разрешили мне уйти пораньше и велели остаток дня провести в библиотеке. Приказ есть приказ. Явилась в читальный зал. Сижу на своем рабочем месте. Просматриваю накопившуюся корреспонденцию. Вдруг за окном останавливается, судя по рокоту мощного мотора, большой грузовик. Поднимаю голову: так и есть — крытый брезентом фургон. И начинают выпрыгивать из него военные в форме КГБ.
Один, второй, третий… Я сбилась со счета. Словом, 33 богатыря. И друг за другом, цепочкой, так слаженно, организованно движутся к парадному подъезду библиотеки. Входят на цыпочках, стараясь не шуметь,(вполне воспитанные и сознательные люди) прямо ко мне в читальный зал. Снимают, как положено в помещении, форменные фуражки, проходят мимо моего стола, здороваются со мной кивком головы, но никто ничего не спрашивает, ни книг, ни газет. Рассаживаются. Свободных мест много. Летом ведь дело происходит. Обыск у меня был произведен 5-го мая в день печати. День этот был выбран моими "воспитателями" не случайно, а с большой смысловой нагрузкой: чтобы уяснила и зарубила в памяти, что такое свобода слова устного и письменного в нашей широкой и вольной, согласно Конституции, стране…
Итак, явились, расселись, заняв почти все свободные места за столами, посидели, посмотрели на меня, как на музейный экспонат, запоминающимся взглядом, помолчали. Затем встали и, опять на цыпочках, но уже в другую сторону пошли. На прощание каждый улыбнулся мне едва заметной, приветливой улыбкой: до скорой встречи, мол.
Вот эти "мальчики", переодевшись в штатское, потом, наверное, и бегали за мной повсюду. Им приходилось почти в буквальном смысле этого слова бегать (чем, разумеется, они тоже обращали на себя мое внимание). Я нарочно ходила очень быстро, стараясь хоть как-нибудь досадить им за то, что они устроили мне, так ограничив мою свободу. Мне даже нравилось играть с ними в догонялки. Пытаясь оторваться от преследователей, делая вид, что это мне действительно так необходимо и важно, запрыгивала иногда в трамвай или автобус чуть ли не на ходу, смеялась, наблюдая, как кто-нибудь, конечно, из их "компании", колотит кулаками в закрывшуюся перед его носом дверь…
Интересно, чего им было нужно от меня за стенами их резиденции? Зачем они ходили по моим следам? Что вынюхивали? Ведь не верили же на самом деле в свои бредни, что я английская шпионка и где-то на явочной квартире ждет меня таинственный иностранец. Прежде мне все это было непонятно. Да и не задумывалась я тогда над этим. Мне было не до того. Бегают? Черт с ними, пусть бегают. Не могла же я запретить им это. Скрывать от них мне было уже абсолютно нечего. Поиздеваться над ними за то, что они так привязались ко мне, имела право. А вот вопросы задавать — никак нет. Вопрос тогда остался открытым. Теперь я нахожу, разумеется, и на него ответ. Он таков, что поневоле вспомнишь ларчик, который очень просто открывался.
Не найдя в моих дневниках доказательств тому, что мы с Николаем Павловичем помирились после ссоры, о каковой я им все уши прожужжала, они искали эти доказательства в жизни. От доносчика они же точно знали, что примирение состоялось. Где, когда и при каких обстоятельствах. Эти обстоятельства им просто покоя не давали. Они считали, наверное, мысля по шаблону, что после тех поцелуев на брудершафт мы с Вороновым прямо-таки обязаны были где-то встречаться тайком, сняв для этого квартиру по сходной цене. Вот и носились за мной по городу, в надежде застукать меня в объятьях друга, чтобы, на случай, если не удастся причинить "смутьяну" особого вреда, то хотя бы скомпрометировать его и лишить права руководить литобъединением…
Литобъединение, литобъединение — вот в чем была суть. Тут-то и сделаю я переход к тому, о чем обещала рассказать. В 1956 году, отбыв ни за что ни про что 20 лет в сибирской ссылке, вернулся в Магнитку один литератор (Безусловно, талантливый. Как раз за талант и упрятала его в свое время как можно дальше какая-то бездарность). Впоследствии он выпустил несколько хороших книг и жил безбедно. Но на первых порах по приезде в город своей юности сильно нуждался материально.
Учитывая это, кто-то из всемогущих распорядился, чтобы Воронов уступил реабилитированному товарищу место руководителя литкружком. Может, это была инициатива самого Николая Павловича. Пострадавшего писателя он встретил по-дружески, как добрый человек окружил его заботой. Но мне кажется, учитель наш допустил оплошность, идя на эту уступку. А заключалась она в том, что он, прежде чем передать нас, своих воспитанников, кому-то другому, не выяснил, хотим мы того или нет. Ну, мы и отличились…
Лишь только этот товарищ (фамилию его не назову, описывать внешность не стану — по той же причине, что и со Звонцевым) занял место своего предшественника в нашей комнате во Дворце и заговорил, далеко не так уверенно и блестяще, как Воронов (этот дар завораживающей устной речи не каждому дается, о чем я уже писала), мы, начинающие, сразу поднялись на дыбы. Принялись орать и топать ногами, вообразив, что кто-то насильно хочет отнять у нас любимого учителя. Вели себя точь-в-точь как неуправляемые подростки в школе, когда входит в класс чем-то не угодивший им педагог. Я, разумеется, усердствовала больше всех, забыв, что сама уже учительница…
И как нас ни утихомиривал Воронов, куда нас позднее ни "таскали", чтобы образумить и заставить посочувствовать репрессированному при Сталине литератору, все было бесполезно. Нам нужен был наш уважаемый, наш любимый, наш единственный. И все.
Кто этого, ранее незнакомого нам человека обидел, как ему помочь материально, это нас не касалось. Да, наверное, и не должно было касаться. Ведь мы же перед ним ни в чем не были виноваты. Почему же именно за наш счет ему хотели выдать "компенсацию"? И почему он должен был устраиваться за счет Воронова, пользуясь его жалостливостью и попирая справедливость? Николай Павлович ведь тоже ничего ему не задолжал. А работу эту получил по распределению после окончания литературного института. И отлично справлялся с нею…Угроза лишиться любимого учителя, как и следовало ожидать, только укрепила нашу к нему привязанность. И мы бились, пока не победили…
Наша победа над реабилитированным писателем была чревата, как показало время, тяжелыми последствиями. Получивший отпор узурпатор со своим поражением не смирился. Затаив злобу, он продолжил борьбу за литобъединение, но уже другим способом.(20 лет, прожитых бок о бок с разного рода преступниками, чему-то же его научил). Стал переманивать учеников Воронова в свой лагерь по одному. Застольные беседы за рюмкой водки получались у него гораздо лучше, чем лекции во Дворце. Ребята, ходившие к нему домой тайком от Николая Павловича, признавались мне, что им очень понравилось слушать этого бывалого человека, что повидал он, уверяли они, куда больше, чем…
Так началось брожение умов в литкружке (о котором я уже писала), захватившее и меня, к моему стыду, но не настолько, чтобы, подобно беспринципным нашим парням, вдруг переметнуться на сторону того, кто лишь вчера был тобой отвергнут, да еще с таким шумом и треском…
Мысль расправиться с Вороновым, раз он по-хорошему не уступает, руками чекистов, теперь, согласно новой политике партии, покровительствующих всем потерпевшим в 30-е годы, зародилась в голове — в чем я абсолютно уверена — именно этого, больше всех заинтересованного в том, чтобы руководитель литкружка покинул Магнитку, обиженного на весь мир, сломленного страданиями человека…
Вместе с Николаем Павловичем "получить по заслугам" должна была и я, раз оказалась самой ярой его защитницей, чтобы знала, как легко оказаться в заключении и сочувствовала впредь тем, кто оттуда вышел. Цель свою, вне всякого сомнения, он считал благородной.
И такой человек мечтал встать во главе городского литобъединения и воспитывать, в своем духе, разумеется, будущих писателей…
Подводя итог сказанному о 56 годе, подчеркиваю: у меня нет точных данных о том, кто конкретно "подбросил " кэгэбэшникам эту идею — обвинить Воронова, а заодно с ним и меня в государственной измене и тем самым погубить обоих. Но я настаиваю после всего пережитого мною на своем праве высказать предположения на этот счет. повторяю: весь сыр-бор вокруг Воронова разгорелся не из-за его свободолюбивых взглядов. Такие, как у него, настроения в то смутное время были у всех честных людей. А из-за того, что кто-то загорелся страстью вытеснить его из литобъединения, чтобы занять освободившееся место, обеспечить себя "непыльной", как он выражался, работой и более надежным, чем гонорары за публикуемые произведения, заработком. Проще говоря, отобрать кусок хлеба.
Замысел этого человека должен был соответствовать мотивам, движущим чекистами. Только в этом случае они могли найти общий язык. Это общее у них было: материальная заинтересованность. О том, что больше всего занимало подобных полковнику Дорошенко, "блюстителей" закона, я уже говорила. А на место руководителя литобъединением в Магнитогорске в 50-е годы, когда там, кроме Воронова, не было ни одного профессионального писателя, мог претендовать лишь один человек — реабилитированный литератор. Отсюда и следует вывод, который я сделала…
Кто из начинающих был правой рукой этого коварного типа? Да тот, кто не уступал ему в коварстве. о ком я уже тоже рассказывала. Был, конечно, и третий человек, причинивший лично мне много зла. Но речь о его "заслугах" пока впереди. Сейчас нужно продолжить повествование о 59 годе.
В течение двух месяцев, каждый день, как на работу, ходила я "на горку". Держали меня там целую рабочую смену, по семь часов. С утра до вечера. И все это время следователи (а их было несколько), меняясь в течение дня, пуская в ход свою изощренную хитрость, доказывали мне одно и то же: виновность Воронова (не сумев "расколоть" меня с наскока, пытались взять измором). А я, напрягая все свое внимание, сообразительность, все свои душевные силы, волю, отметала их "аргументы".