Но ведь приключилось это в конце 50-ых, после разоблачения культа личности, после осуждения сталинских репрессий, выдаваемого за обещание ошибок прошлого не повторять…
Это был конец "оттепели". Новая волна ужесточения политики правительства сверху донизу, до Магнитогорска, еще не успела по-настоящему дойти. Вот почему, как мне ни было трудно, я не переставала испытывать ощущение, что происходящее со мною действительно какая-то игра и что она закончится для меня благополучно. В послезавтра я не заглядывала, а завтрашний день виделся мне лучезарным…
Не добившись от меня показаний против Николая Павловича в Магнитогорске, повезли "политическую" в Челябинск, в областной отдел КГБ. Признаюсь: то, что "они" решили еще куда-то меня тащить напоказ, словно зверя в клетке, очень не понравилось мне.
"Почему бы им, — возмущалась я в душе, — тем, кто желает познакомиться со мной, самим сюда не пожаловать? Путь недалекий. Надо поворачиваться, если затеяли дело в другом городе. А что я потеряла в этом Челябинске?
Догадывалась я: раз они не едут сюда, жаждущие взглянуть на "государственную преступницу", стало быть, их много, оттого и забеспокоилась. Встречи с новыми людьми всегда волнительны, даже в обычной обстановке, но когда ты находишься под следствием и тебе угрожает тюрьма, тем паче. И чем больше этих незнакомцев, дожидающихся свидания с тобой, тем сильнее ты тревожишься. Мало ли что заблагорассудится кому-нибудь из них…
Лишь только ввели меня в просторный кабинет областного управления госбезопасности (уже без всяких реверансов, естественно), и я взглянула на мужчин, сидящих в ряд по одну сторону длинного стола — их было по меньшей мере человек десять, уже стеной на меня пошли! — выдержка изменила вдруг мне.
А, может, так и надо было тогда вести себя с ними? Трудно сейчас, 36 лет спустя, об этом судить, сорвалась я в тот момент, слабость проявив, или наоборот, находчивость, сориентировавшись в обстановке…
Помню: один из сидящих даже встал, когда я вошла, кое-как дождался, значит, моего появления. Крупный такой, породистый, важный (ему самому бы лес валить, а не других на эту работу спроваживать) и принялся с этаким брюзгливым раздражением, как оступившейся дочери-подростку, что-то выговаривать. Папаша нашелся, родственничек! Тут-то я и полезла в бутылку. Стала негодовать: сколько еще будет продолжаться эта трагикомедия?! Какая я вам английская шпионка?! С чего это вы взяли? Я даже английского языка не знаю! Немецкий изучала. Но вы захотели, чтобы я была именно английской шпионкой! Еще что вам угодно? Чтобы и Воронов был шпион? А он чей! Английский? Французский? Японский?!
— Успокойтесь! Прекратите! Дайте ей воды! Откуда только берутся такие?!
— Откуда? — подхватила я. — Из жизни!
— Из какой?
— Не из вашей, разумеется. Мои трудности вам неведомы!
— Какие?
— Почему так несправедливо устроено: доказано было и в обкоме комсомола, и в центральной газете, что за нелюди директор и завучи школы, где я работала, но никто их с должности не снял. Мне пришлось уйти из той школы и в результате из школы вообще! Без всякой вины оказалась виноватой. Такова моя жизнь. А вы удивляетесь: откуда!..
— Зачем вы обобщаете? Не все у нас так плохо.
— Не знаю, как у вас. У меня все отвратительно. Не потому ли я здесь, в Челябинске, куда не рвалась! Но я не унываю. Мне плохо, и этим доказано, что я права. Правду говорила. А правда — самое дорогое. Нет у нас никакой свободы, хотя о ней трезвонят повсюду. И Сталина нет, а все по-прежнему. Как в 37-ом. Хватают и судят ни за что! Хватайте и судите! В тюрьму садите. Да поскорее. Мне эта волокита надоела.
Только в Челябинске, в чужом городе, вдали от родных и друзей, я по-настоящему прочувствовала наконец, как изнурительна, опасна для меня "игра", которую со мной затеяли, и как она мне осточертела…
Я уже забыла, что они сказали мне, когда я на них так набросилась, но рот зажимать и отчитывать, как я их, вроде не стали больше. Не для того же взяли меня в областной центр, чтобы еще и тут заняться моим перевоспитанием. А затем, по всей вероятности, чтобы, подвергнув последнему экзамену на благонадежность и проведя "консилиум" на высшем уровне, принять окончательное решение, какую меру пресечения применить ко мне…
Выслушав меня, спросили, уже вежливо:
— Вот вы утверждаете, что нужна другая партия, так?
— Да, — призналась я. — Эта себя изжила, деградировала. Ничто не вечно под луной. Сперва рассвет, потом закат.
Все верно. Сперва расцвет, потом увядание. Но не значит ли это, что и другая партия постепенно выродится?
— Не выродится, пока будет под запретом. Я о такой партии веду речь, о запрещенной…
— Но почему бы вам самой не заняться ее созданием?
Я сразу смекнула, что это провокационный вопрос, рассчитанный на дурочку. Вспомнила своих подружек, чьи деньги, "партвзносы", лежали у меня в кармане, вспомнила, какие письма отправляла в разные города незнакомым людям, попадавшим, как и я, в беду, о которых печаталось в газетах, собираясь их сагитировать в свою "партию", но которые почему-то не ответили мне (цензура, надо полагать, перехватила мои послания). Вспомнила все это, улыбнулась, показывая, что очень ценю хороший юмор, а вслух ответила скромно:
— Не считаю себя способной осуществить такое нелегкое, серьезное начинание.
Ответила я, разумеется, совершенно верно. Скажи я что-либо другое, очутилась бы или в тюрьме, или в "психушке", как якобы страдающая манией величия. Думаю: за длинным столом в Челябинской резиденции моих мучителей нашлось место и для психиатров. Имей я в то время какие-то психические отклонения, уж точно засекли бы они меня сразу…
Возможно, разговаривали бы они со мной по-другому. Но (и это не пустяк, разумеется) ведь и Николай Павлович не дремал. Как только ему сообщили про обыск, он тут же отправился в Челябинск. Конечно, был там за два месяца не один раз, в обкоме партии, той самой и тогда единственной, раскритикованной мною в пух и прах, и сделал со своей стороны все необходимое, чтобы выручить и меня. Рассказывал он после, как это было, как собравшись вместе, "видные" писатели области судили-рядили, упечь в тюрьму или нет эту дерзкую девчонку из Магнитки. Как заступалась за меня тогда уже известная в стране, ныне покойная (царство ей небесное) поэтесса Людмила Татьяничева и еще кто-то.
Все дело решил, по словам Николая Павловича, секретарь обкома, хорошо к нему относившийся. Поинтересовался он тогда мнением писателя о романе Дудинцева (поистине вещь эта в те дни была яблоком раздора).
— Хорошее произведение, — отвечая секретарю, сказал Воронов.
— Молодец, что сознался, — похвалил его секретарь. — Если бы солгал, покривил душой, не было бы веры ни тебе, ни твоей подопечный…
Главным аргументом в мою защиту, беседуя с секретарем, писатель выдвинул необеспеченность нашей семьи (на которую, кстати сказать за два месяца, проведенные в обществе чекистов, я ни разу не посетовала). Дав волю своей фантазии, Воронов красочно описал, как мы, Немовы, многодетная семья, плохо жили, как я и моя старшая сестра в одном и том же платье на работу ходили. Одна приходит, снимает, другая надевает и идет. Поверили, пожалели. Отсюда, мол, и все ее выступления о низких заработках, о несправедливости…
А ведь учитель мой, если вдуматься, был прав. но коли уж ссылаться на нужду, которую мы терпели, надо выявить ее первопричину. Не от лености нашей, фамильной, она происходила, а от несправедливости. Бедность наша на многие десятилетия вперед была запрограммирована в 30-ые годы, когда, как я уже говорила вначале, чтобы спасти свою жизнь, родителям нашим, по злой воле "голодранцев", пришлось бросить все нажитое не одним поколением и уехать из деревни…
Когда тебя один раз ограбят "до основания, затем" не скоро ты встанешь на ноги, не скоро смиришься с тем, что произошло, и успокоишься. Беспокойство старших, а точнее — протест в наибольшей степени передался мне, как самой восприимчивой по натуре и потому еще, что именно я, средняя дочь в семье, обречена была всю юность свою щеголять в тониных обносках.
Получилось так, что второй обыск у нас был обусловлен первым, несмотря на то, что я родилась после него. У отца отняли его богатство, у меня — мое. Но в том и другом случае орудовала одна и Та же шайка, захватившие власть наглецы, назвавшие себя красивым именем "коммунисты", причесывающие всех на один фасон, снимающие головы у каждого, кто отказывается стричься "по-ихнему"…
Только выдав замуж Антонину, присосавшуюся к ним, как пиявка (а это свершилось, когда ей исполнилось 28 лет), родители мои настойчивым трудом кое-как "оперились", стали восполнять утраченное. Посадили и вырастили сад, накопили немного денег. Жаль, отцу мало посчастливилось жить в достатке. Он умер в 65 лет, мама прожила, нам, детям, на радость, почти 80.
Примерно то же происходит теперь со мной. В 93 году мне стукнуло уже 60. Ничего значительного до сих пор в тех условиях, в которых мы все, советские граждане, существовали, достигнуть я не смогла. Но, учитывая опыт родителей, все же надеюсь на хорошее. Не на материальное благополучие, разумеется, к такому я никогда не стремилась и не стремлюсь. А вот завершить то, что задумано было еще в юности, стараюсь. Пишу свой роман. Получается, правда, не роман, а исповедь. Мечтаю издать. Вышел закон о печати. Может быть, успею "проскочить". Пока диктатор какой-нибудь не повернул колесо истории вспять. Если не успею, все равно останусь довольна тем, как жила: горела, говорила, что думала, едва по этой причине не лишилась жизни (о чем речь еще впереди). Бита была, но не сломалась. Честь свою и достоинство не уронила. Известности любой ценой не покупала. Не кривила душой, не льстила власть имущим. Как некоторые поэты, например, автор вот таких строк, написанных в 70-ые годы:
Продолжается подвиг великий,
И повсюду Магнитки гудут.
Словно подвиг миллионоликий,-
По земле коммунисты идут…
О том, чтобы уехать за границу и оттуда пробиваться в русскую литературу, не могло быть и речи. Родину променять на личный успех! Я готова была жизнью пожертвовать ради нее. Как можно Отечеству предпочесть побрякушку, называемую популярностью или даже славой?!. Это, на мой взгляд, просто нелепость сущая. Переехать из одного города в другой в своей стране и то было для меня невыносимо трудно…
Магнитку все же, сколько я ни упиралась, пришлось мне покинуть. И Николай Павлович не избежал такой участи, к великому огорчению его друзей-земляков и большой радости многочисленных врагов, чьи интересы он ущемлял, вступаясь за безвинно обиженных…
По приезде из Челябинска, являясь на допрос, я чувствовала: скоро конец этой истории. Решение принято. Мучителям моим осталось только соблюсти всю требуемую в подобных случаях формальность. От меня стали добиваться уже не обвинений в адрес Воронова, а полного признания своей вины.
— Хватит, — говорили мне, — геройствовать и доказывать, будто критиковала недостатки советской действительности. Сознавайся, что вела антисоветскую пропаганду.
— Что ж, — догадываясь, что это признание не влечет за собой никаких осложнений для меня, согласилась я наконец, — если все, что я делаю, именно так на вашем языке называется, пишите: вела антисоветскую пропаганду и готова ответить за это по всей строгости закона.
— Не будешь отвечать, угомонись. Но больше чтобы ни гу-гу! И на трибуну чтоб не лезла. И стишки свои чтобы прикрыла. Понятно? — подчеркивая, что расстаемся друзьями, они перешли со мной на "ты".
— При первой попытке повторить…Ясно?
— Ясно, — пообещала я, — ликуя в душе.