Вся беда была в том, что схватки у меня начались раньше времени и длились в течение 17 суток. Делали мне обезболивающие уколы, вводили наркотики, от которых я впадала в забытье или спала. Какие-то видела чудные сны, должно быть, под впечатлением недавно прочитанного рассказа Хемингуэия "Старик и море".
Море, как наяву, огромное, голубое, прекрасное, волнующееся и успокаивающее…
Рожала я в беспамятстве. Время от времени сознание возвращалось ко мне. Благодаря этому что-то запомнилось.
Лежу на столе. В комнате, кроме меня, никого. Сумрак. Боль в голове адская. Такая сильная, что если бы нащупала рукой острый предмет, непременно перерезала бы себе горло и едва ли почувствовала бы другую боль. Два месяца допросов — пустяк, ерунда по сравнениями с такими страданиями. Но ведь именно после этой "ерунды", вымогавшей меня, и произошел этот нервный срыв.
Беременность и роды выявили все нарушения в организме, которые были следствием недавнего насилия над личностью.
Как выяснилось, сумели все же власти (почти удалось им это) снять с меня голову — "не большой горой, а соломинкой", моим собственным, еще не родившимся ребенком, отнявшим последние силы у меня: и физические, и нервные, и психические…
И что же — это все со мной не какая-нибудь, а советская власть творила? Можно ли ее после этого так назвать? А если подобное делается ей в обход, значит, это и не власть вовсе, а ширма, за которой прячутся обманщики, грабители, кровопийцы!
Советы, коммунизм, бесклассовое общество — красивые слова. Как жаль с ними расставаться! Но посмотрите, что кроется за ними, и найдите мужество в себе отречься от иллюзий.
Хочешь жить — молчи. Или говори то, что тебе сверху продиктуют. Хвали тех, кто на высоте, ругай, кого они хают. Лучше всего не думать вообще. Будешь думать — проговоришься. Или запишешь мнения свои. Близкий человек донесет, чтобы добиться подачки. Мы придем, найдем запрещенные мысли. И голова с плеч. Такова система. Не думай, если хочешь, чтобы тебе было хорошо. Но как остаться человеком, если перестать думать? И будет ли хорошо тебе, если ты, в угоду хищникам, превратишься в безмозглую скотину?..
Живой осталась я, в одиночку схватившись с этими бандитами, лишь чудом.
— Вот так-то, — скажете вы мне, — лезть женщине в политику…
— И слава богу, что женщина, — отвечу я вам. — Мужчина, чуть что, тянется за рюмкой. Печально, но факт. Дети, которых рожает ему жена, не удерживают его, когда он катится вниз по наклонной плоскости. А когда сама родишь ребенка, да еще в таких муках…
Короче, ради своей Юлечки (родилась у меня, как по заказу, дочь) я только один раз рисковала жизнью. Как и любая другая женщина. Для женщины это всегда риск.
А сколько раз потом она, дорогая моя крошечка, спасала меня, когда я вновь оказывалась у последней черты!…
Затем, наверное, я ее и произвела на свет, чтобы покрепче за жизнь зацепиться, когда самое охоту жить чуть не отбили у меня эти супостаты…
Если учесть, что первая беременность у меня действительно была единственной, то надо признать что, решив рожать во что бы то ни стало, не ошиблась я, разумеется.
Ребенок, дочь, а теперь еще и две внучки — лепетуньи и плясуньи — это, конечно, самое дорогое, что у меня есть. Это как продолжение жизни, жизнь бесконечная. За то, наверное, мы и любим без памяти своих внуков, что они дают нам ощущение бессмертия…
Поражаюсь, как некоторые женщины, будуч и здоровыми, в расцвете сил. отказывают себе в этой радости — иметь ребенка…
Но что же было дальше?
Акушерка в белом, забрызганном моей алой кровью халате, низко склоняется надо мной, что-то шепчет мне, как родной дочери, нежно-ласковое, умоляет меня о чем-то, уговаривает. Затем хвалит за что-то, благодарит. Наверное, она показала мне рожденную мною девочку, но этого я уже не восприняла.
Придя в себя, попросила передать маме, чтобы она принесла в роддом все мои лучшие наряды, украшения. Она так и сделала. Я раздарила их медицинскому персоналу. Акушерке велела преподнести хрустальную вазу. Мама выполнила и это мое требование. Исполнив свой долг, я снова отключилась…
Проблеск сознания. Лежу на носилках в машине с красными крестами на окнах. Около меня, на скамейке, низко опустив голову, как приговоренная к вечным страданиям, сидит моя мама…
Потом больничная палата, белая, просторная (меня перевели из роддома в нервное отделение городской больницы со страшным диагнозом: менинго — энцефалит). Лежу на кровати под одеялом, не в состоянии без посторонней помощи перевернуться на другой бок. Одеяло кажется мне тяжелым невыносимо. Делающие обход доктора, думая, что я не слышу, переговариваются между собой.
Я улавливаю вдруг ужасное слово — летальный, но в ужас не прихожу. Чтобы его почувствовать, нужны какие-то душевные силы. У меня их нет.
Летальный, так летальный. Хотела умереть молодой, вот и умрешь. Ты уйдешь, а Юлька останется так и было задумано. Значит. все хорошо…
Понятия не имею, как долго находилась я в настроении полной отрешенности, покорности болезни…
Возможно, в конце концов и угасла бы, как свечка, если бы не выручил случай…
Днями у моей кровати постоянно сидел кто-нибудь из родственников, что называется дежурил, стараясь накормить меня. Но я ничего не ела. Вид еды по-прежнему вызывал у меня отвращение, а сам процесс приема пищи казался мне крайне утомительным…
Чаще других рядом была мама. В 61-ом ей исполнилось 51. Это меньше, чем сейчас мне. Просыпаясь (а спала я почти все время) видела я над собой ее и тогда еще красивое, а вместе с тем простое, милое, кроткое лицо. Ее глаза — серые. задумчиво- горестные, не слишком большие, но широко раскрытые. вопрошающие, не нужно ли мне чего-нибудь. Мне или кому-то другому.
И всегда, всю жизнь, было у нее такое выражение. Еще, как мне кажется, ее непрестанно мучил вопрос: почему у нее такая трудная жизнь? Почему, например, когда она рожала мальчиков, они непременно умирали? Уже трое и все в младенчестве.
В смерти каждого из них, судя по рассказам мамы, повинна была ее свекровь. Первые два сына появились на свет еще до того, как Немовы переехали из деревни в строящийся город. Крутая отцова мачеха не давала невестке после родов как следуем встать на ноги, посылала работать в поле. И новорожденных, ссылаясь на то, что их, мол, надо грудью кормишь, заставляла брать с собой туда же, на пашню, там они и простужались. А до больницы было очень далеко…
Третий сын у мамы родился после войны. Мне в тот год "набежало" 12. Большая уже была, но не настолько, чтобы стать родителям настоящей помощницей…
После родов мама тяжело болела. Вернувшись из роддома, она нашла в углу комнаты ворох несвежего белья. Ненавидя нечистоту, скорее принялась стирать. Этот день врезался мне в память навсегда. Жили мы еще в бараке. Мама стирала, отец был на работе. Тоня — неизвестно где. Ей тогда перевалило за 15. Могла бы и позаботиться о маме. Но мама не любила просить о помощи, когда отказываются. Легче сделать все самой, чем принуждать кого-то. Легче сделать все самой, чем все время с кем-то ссориться из-за этих дел. Так она рассуждала вслух. Но я думаю, причина здесь совсем не в том.
Мама росла сиротой, с детства ей был знаком тяжелый физический труд. Нас, трех дочерей своих, она ограждала от него, не желая нам такой же, какая выпала ей, участи. Одним словом, баловала нас. Конечно, отец в этом ее не поддерживал, заданий по хозяйству нам много давал и строго следил, чтобы они исполнялись. Но когда он уходил на службу, мы вздыхали облегченно…
Итак, мама стирала, а я, выйдя из комнаты в коридор, длинный и слабо освещенный, играла в мяч. Как весело он отскакивал от стены! Потом стукался об пол. Я снова и снова подбрасывала его, под ручкой, под ножкой, из-за спины и через плечо. Никто из подружек не мог меня переиграть.
А чем в это время занималась бабка, мамина свекровь? Она сидела за стеной, в которой было прорублено уже упомянутое выше окошечко, грызла семечки от безделья и краем уха, будто не касающееся ее, слушала, как чиркают по металлу стиральной доски пуговицы на платьях и на рубашках, как скрипит дверь, когда мама открывает ее, чтобы выйти на улицу и вылить грязную воду из ведра.
Мама выходила, окутанная клубами пара, шла с ведром по коридору. Прекращая игру, я провожала ее долгим взглядом. Потом встречала с улыбкой. Настроение у меня было превосходное. Мама вернулась домой и принесла мне братишку. Наконец-то у меня появился братик, о котором я так мечтала. Я так привязалась к нему. Охотно качала в люльке, убаюкивала, с удовольствием слушала, как он агукал, на редкость смышленый, мужичок с ноготок…
Безусловно, всей душой любила я и маму, хотя и не ласкалась к ней почему-то (стеснялась, что ли?), но мне и в голову не приходило предостеречь, напомнить маме, что после родов она же еще очень слабая и что нельзя, разогревшись над корытом, выбегать легко одетой на холод. Не доросла я тогда еще до таких серьезных наблюдений и умозаключений…
Простудившись, мама опять легла в больницу и надолго. Отцу надо было работать, нам, дочерям, ходишь в школу. А бабка и на сей раз отказалась водиться. Она согласилась лишь носить двухнедельного внука в ясли и забирать обратно. Кончилось все тем. что и этого мальчика не стало. Сделали ему гробик. Маленький — маленький, точно игрушечный. Но ведь таких страшных игрушек не бывает…
Годы стерли остроту той боли. Но теперь, когда я сама стала матерью, да еще заболела после родов, так же сильно, как тогда мама, та история вдруг явственно ожила в моем сознании. Мне казалось даже, что все это было вчера; каждый день я вспоминала моего, безвременно погибшего братишку Витю, горевала. Наверное, так выражалась моя тревога за жизнь собственной дочери, которая была ведь не со мной, а все еще в роддоме, где ее кормили грудью чужие, но, в отличие от меня, здоровые женщины…
Мне казалось, что сейчас все должны были вспоминать Витю. А тем более бабка. Ей следовало, как я считала тогда, помнишь его всю жизнь, вспоминать каждый день, каждую ночь и казниться. Я даже в мыслях не могла допустить, что "после всего этого" она, как ни в чем не бывало…
Но она неплохо всегда относилась ко мне, Вера Васильевна (царство ей небесное, давно уже покойница, и бог спросил с нее за все ее прегрешения), и захотелось ей, видно, угодить мне, навестив в нервном отделении. И вот из этого что вышло.
Открываю однажды глаза: сидит у моей постели пожилая женщина, смуглая, черноволосая, большая, грузная. Лицо красивое, но почему-то отталкивающее. Присмотрелась: на одном глазу бельмо. Появилось оно у бабушки недавно. Занималась как-то уборкой в доме и плеснула чем-то едким себе в лицо. Попала в глаз. Он болел, болел, да и затянулся пленкой. Померкла красота второй жены нашего дедушки…
Стукнула бабка табуреткой, придвинулась ближе ко мне. Раздражающе громко дышит, что-то бормочет. Но я не слушаю ее, не желая вступать в беседу с маминой мучительницей. Грубить ей, правда, тоже не собираюсь. Терплю пока что. Пусть, думаю, посидит еще немного и уйдет. А то ведь маму из-за того. что у меня кто-то есть, в палату не впускают…
Но Вера Васильевна продолжает настойчиво требовать внимания. Что-то долдонит. Я вынуждена была прислушаться и разобрала ее слова:
— Какая же ты плохая, Валентина…
Однако слово "плохая" в том значении, в каком употребила его в данной ситуации бабка, никак не укладывалось у меня в голове. И я, без всякой обиды и злости, переспросила:
— Что ты такое сказала?
— Плохая ты очень, я говорю, Валентина, — повторила гостья моя членораздельно и внятно.