У меня, как я надеялась, была еще одна причина для веселого расположения. Со дня на день ко мне должен был приехать муж. Сергей тоже мечтал о ребенке. Именно о дочери.
" А вдруг родится сын-, писал он мне в одном из писем-, и будет такой, как я? Пусть лучше родится дочь и будет такая, как ты, ее мать"…
В те дни он был не в Ленинграде, откуда было бы труднее приехать, а недалеко от Магнитки. Мне было просто необходимо, чтобы он поскорее примчался и навестил меня в больнице; я была уверена: если он войдет ко мне в палату, как приходят к другим женщинам их мужья, тем самым подтверждая свою любовь и преданность, я сразу выздоровею, исцелюсь. И я улыбалась в предчувствии этого чуда, счастливая мать, любимая жена. Чего же еще нужно женщине?! Кроме семьи и личного счастья?
— Кроме невроза, у нее ничего нет! Невроз плюс сильное истощение после трудной беременности, — настаивает на своем ассистентка, но заведующая не соглашается с ней. И тогда Лилия, чтобы доказать свою правоту упрямой врачице, проделывает со мной психологический эксперимент: сообщает мне то, что сперва, должно быть, договаривались от меня скрыть, чтобы не расстраивать, что мой супруг не приедет ко мне, что его, видите ли, не отпускают с практики. Узнав эту новость, я горько заплакала, уткнувшись в подушку.
— Вот видите! — перекладывая на Александру Федоровну вину за то, что вынуждена была огорчить меня, заговорила недовольным тоном, еле сдерживая негодование, Лилия. — Без сомнения понимает больная, что хорошо, а что плохо. Где счастье, где горе. Вполне нормальная женщина. Но не вполне обычный у нее характер. Сильная натура, и больше ничего…
Так я узнала сразу два неприятных известия: что за сумасшедшую меня здесь принимают и что муженек, прекрасно зная, в каком нахожусь я состоянии, отказывается ехать ко мне. Как это его могут не отпустить с какой-то там практики, если ему послана заверенная лечащим врачом телеграмма? Деньги, что ли, экономит? Или нервы свои бережет?..
Никто и вообразить даже не мог, что означал для меня этот его отказ прийти ко мне на помощь в трудную минуту. Удар был слишком силен. Улыбаться я вообще перестала, перестала есть. Спать без снотворного. Тоска опять навалилась на мня. Безразличным стало все на свете: и дочь, и собственная моя жизнь.
Александра Федоровна, видя такое мое уныние, поспешила пригласить для меня психиатра. Она упорно шла к своей цели, стараясь отделаться от "лишнего" больного. Участь же моя была этой "мачехе", как теперь выражаются, "до лампочки"…
Мужу, помимо телеграммы, было отправлено также и мое письмо. Тогда я не только ходить не могла. Не могла удержать в руке наполненного питьем стакана. Сняв с тумбочки стакан, опрокидывала я его содержимое себе на голову. Трудно было мне и карандаш в руке держать. Но я все же нацарапала Сергею несколько строк.
Это послание убедительнее подписи врача доказывало мое бедственное положение. Привыкший видеть меня всегда бодрой и веселой, убежденный в том, что моего заряда бодрости хватит нам на двоих и на всю жизнь, получив такое неожиданное и ничего радужного не обещающее в будущем сообщение (а надеялся Сереженька на очень многое, в том числе на мой успех в творчестве и даже на гонорары), само собой разумеется, ударился в панику. Был он, наверно, просто в шоке. Пошел. . в библиотеку, взял томик Э. Багрицкого, переписал в дневник стихотворение "Смерть пионерки" (про Валю — Валентину), выучил это наизусть и, успокоившись немного, не сдвинулся с места. .
Возникает вопрос: почему не было у Александры Федоровны, задавшейся целью избавиться от меня, морально пострадавшей гораздо больше, чем она, из-за того, что был мне поставлен в роддоме неправильный диагноз, никакого снисхождения ко мне? Может быть, она не знала про меня ничего такого, что могло бы вызвать ее сочувствие? Отнюдь! По — моему, именно потому она так и вцепилась в меня, стараясь как бы вывернуть наизнанку, что кто — то поведал ей обо мне. Вот она и возомнила: если пришлось мне пережить то, что не каждый способен выдержать, тем более женщина, то я просто обязана сойти с ума, а она, как честный врач, для меня как для больной найти соответствующее место.
Но простим ей ее шаблонное мышление, служебное рвение и заблуждения на мои счет. Она. была первоклассным невропатологом, успешно вылечивала органические и травматические заболевания мозга, хоть и доверяла, как уверяла, коллегам, но и проверяла их, прежде чем приступить к лечению вновь поступившего к ней в отделение больного, чем, возможно, спасла мою жизнь, за что ей большое спасибо. Однако психологом ее, конечно не назовешь. .
Я не сетую на своего лечащего врача за то, что она вызвала для меня специалиста из районной больницы. (Нервнобольных и полагается для консультации показывать психиатру). Не понимаю одного: зачем было заранее предупреждать меня о ней? Я так волновалось, готовясь к встрече с психиатром! И потеряла много сил. А ведь именно Александра Федоровна внушала мне каждый день:
" Вы должны щадить свою нервную систему. Она у вас истощена. Никаких переживаний, ни грустных, ни даже радостных"…Не люблю, когда у человека, тем более всеми уважаемого, слова расходятся с делом. .
Консультант из психбольницы не пошел на поводу у "целеустремленной" зав. отделением. А для меня ожидание его прихода было страшнее самого свидания с ним.
Задал мне он, мужчина средних лет, с блуждающим, как у постороннего, взглядом (как будто он пришел не со мной поговорить и мою судьбу решить, а кабинет осмотреть с какой — то целью) всего два вопроса:
— В чем вы видите свою болезнь?
— Да вот — ответила я, сразу же успокоившись, лишь только начала говорить, — так радовалась рождению ребенка, что ничего плохого не замечала.
— А что с вами было во время беременности и родов?
— Было так, — с присущей мне эмоциональностью начала я, — закрою глаза и вижу…
— Спасибо, — прервал меня он. — Интересных своих снов можете мне не рассказывать. Сны снятся всем. .
Кроме невроза, вызванного истощением, психиатр ничего у меня из "своих" болезней не нашел.
— А неврозы, — повысил он под конец голос, подчеркивая важность своих слов, — лечит только время и терпение. Режим труда и отдыха…
Как ни билась настырная Александра Федоровна, ни в какую другую (а по счету уже, стало быть третью) меня не перевели. А в этой, несмотря на то, что порою делалось просто невмоготу, оставаться все — таки было можно.
Каждый день приходила мама. Когда ее не было, ухаживали за мной соседки по палате. Особенно внимательной была ко мне одна женщина, мамина ровесница. Хася Хаимовна Мархасева. Она кормила меня с ложечки, расчесывала волосы. которые постоянно спутывались. Вместе с мамой, взяв с двух сторон под руки, ставили на ноги, учили заново ходить.
Ася Ефимовна (так ее по — русски звали) была образованная, банковский работник, начитанная, эрудированная. Развлекая меня, рассказывала занимательные и поучительные случаи из своей жизни. Скоро я прониклась к ней такой симпатией, и так "привилась" к ней, что наотрез отказалась спать одна. Днем лежала на своей кровати, а ночью перебиралась к ней, словно была она мне вторая мать.
Выписавшись из больницы и окрепнув со временем (и она тогда была уже дома), стала я навещать Асю Ефимовну. Переехав на постоянное жительство в другой город, писала ей письма, а когда приезжала в родной, спешила встретиться и всякий раз являлась к ней с букетом роз. Такие, как она, бескорыстные, отзывчивые люди, достойны поклонения. Теперь ее уже нет в живых, к моему великому сожалению. .
Понимая, что лечащему врачу я в тягость, начала я требовать чтобы меня выписали. Как мне хотелось вырваться из этих больничных, пропахших лекарствами стен, выйти на волю, вдохнуть свежего воздуха! С какой завистью смотрела я на забрызганные грязью ноги приходящих с улицы к нам в палату людей. Казалось, отраднее этого зрелища ничего в мире нет. Больница — это ведь наполовину тюрьма. Ты там становишься как бы заключенным. Там с тобою делают, что хотят, не спрашивая твоего согласия. Подвергают испытаниям, каким захотят, не считаясь с твоим состоянием. Вводят в тебя лекарства, какие "есть". Диагноз ставят порою, какой в голову взбредет. Голова — то ведь не всегда умная…Сколько голов, столько диагнозов. А ты, больной, рассчитывайся за ошибки каждой из них. .
Попала я в нервное отделение в конце сентября а провалялась там примерно месяц.
Наконец — то меня выписали. За мной явилась мама, и мы с ней выбрались на улицу. Конечно, прежде чем выйти из помещения, мама закутала меня всю всю с ног до головы. Но этого ей еще каталось мало. Когда мы отошли от больничного корпуса, она вдруг как набросит на меня, сорвав с себя накрывную шаль, огромный шерстяной плед с кистями, я так и присела под его тяжестью, еле удержавшись на ногах. Это было для меня недобрым предзнаменованием. Лишний раз убедилась я, насколько еще слаба физически…
К счастью, в тот момент рядом оказалось такси. Увидев наши затруднения, шофер подогнал к нам машину, и мы влезли в нее. Наверное, мама первый раз в жизни позволила себе такую роскошь — сесть в такси, потому что всю дорогу хмурилась. Боялась, видимо, как бы с нас не запросили больше, чем у нее было денег с собой. Надо сказать: шофер обошелся с нами по- божески. Заплатили мы ему какой- нибудь рубль, а путь наш был неблизкий — трамвай проделывал его примерно за час. .
Когда мы поднялись на пятый этаж, сердце мое билось уже где — то в горле, и я чуть не плакала в изнеможении.
Дочери моей дома еще не было. Уложив меня в кровать, как бесчувственную колоду, мама принялась хлопотать около меня, точно около младенца. мне уже и самой не верилось, что я теперь тоже мать. Я казалась себе ребенком, только что народившимся на свет. Ведь даже ходить тогда без посторонней помощи, как следует, я еще не могла. И за мамой начала гоняться, как малое дитя. .
Когда добивалась, чтобы меня скорее выписали, надеялась: дома будет мне легче, нежели в больнице, но это оказалось совсем не так. Теперь только началось самое страшное — испытание бездействием.
Астения — полное истощение всех сил: физических, нервных и психических. Наконец — то врачи сошлись на этом диагнозе. Нельзя читать, нельзя писать, конечно, нельзя в школе работать, рукоделием и то нельзя заниматься. Нельзя разговаривать, плакать и даже смеяться. В 28 лет я стала инвалидкой. Уже не помню, какую хотели дать мне группу. Случилось то, о чем меня и предупреждали молодые преподавательницы института, видя мою чрезмерную жадность к работе и требовательность к себе, я, что называется, сгорела…
Каждый день, снова и снова, должна была я преодолевать навязчивое желание покончишь с собой. Особенно властным оно бывало по ночам, когда, заснув с вечера, и проснувшись до наступления утра, я оставалась один на один со своими черными мыслями со своей тоской. Все в квартире мирно спали, и никто, никто не помешал бы мне сделать с собой что угодно. На это ведь не надо много времени. Мешало только одно: я вспоминала вдруг свою маленькую дочку, которую видела только один раз, только один раз приложила к своей груди. И начинала думать, что ведь тогда она меня так и не назовет "мамой" и никогда, значит, не придется мне водить ее за тоненькую ручку по улицам города. .
При этой мысли с криком ужаса я вскакивала с постели. Тут входила в комнату мама, ложилась рядом со мной и не оставляла меня одну уже до восхода солнца.
Дождалась мама этого времени, чтобы я, такая суровая прежде, ласкалась к ней, обнимала ее во сне и говорила, как другие дочери, нежные слова. Но едва ли она обрадовалась этой неожиданной перемене во мне. Возможно, когда я засыпала у мамы под боком, придерживая ее рукой, чтобы не ускользнула от меня, спящей, она, лежала, не смыкая глаз, и плакала. .
И никогда, ни разу в этих случаях, не оттолкнула она меня, не сказала, что ей некогда возжаться со мной. .
В зеркало без содрогания смотреться не могла. Чувствовала себя бессильным ребенком, а выглядела, как мне казалось, дряхлой старухой, согнутой в три погибели, а уж во всяком случае — старше своей пятидесятилетней мамы…
Если бы не привычка стоять до конца в любом деле, сопротивляясь каким бы то ни было неблагоприятным обстоятельствам, не выдержала бы всего этого ужаса. Ясно было, почему Сергей не едет ко мне. Не зря же в народе говорят: брат сестру любит богатую, а муж жену — здоровую. .
Понимала я отчетливо и другое: задерживаясь, он делает плохо не только мне, но и себе. Даже в этом состоянии почти беспросветной грусти уверена я была, что нужна ему больше, чем он мне. .
Перейти на инвалидность не согласилась. Вышла на работу. Еле держась на ногах, вошла в класс. Но стоило мне только заговорить, напрягая память, в голове у меня поднялся такой шум и звон, что я уже не слышала ни своего голоса, ни учащихся. Так и вынуждена была отказаться от этой заманчивой идеи — трудиться. Взяла отпуск без содержания (декретный тогда был очень короткий) для ухода за ребенком. Какой там уход за дочерью! Сама в нем нуждалась. .
Оставалось мне одно — день и ночь лежать в постели, упершись взглядом в потолок, изучая замысловатые рисунки трещин, да предаваться своим мрачным мыслям. .
Сомнения в том, что когда — нибудь кончится этот кошмар и я, как прежде, смогу преподавать, общаться с людьми, делали мою жизнь просто невыносимой. Теплилась одна лишь надежда, как слабый лучик света в кромешной темноте: вот приедет муж и будет мне хотя бы не так скучно. .
Прошел, наверное, еще месяц после родов, когда он объявился наконец, мой миленький Сереженька, возмужавший за то время, пока мы не виделись, загорелый, красивый, приободрившийся наконец, расположенный посочувствовать больной жене. Чтобы казаться более представительным, зрелым мужчиной, отпустил он усы и бороду, которые, кстати, очень шли к его лицу. Мне он в таком виде даже приглянулся. .
Естественно, я его ни в чем не упрекнула: ни в том. что он раньше мне преподнес, ни в том, что теперь. До того ли мне было, чтобы сводись с кем-то счеты! Моим родителям тем более не хотелось ворошишь старое. Благодаря бога за то, что, хоть и не скоро, но все же муж приехал к их дочери, приняли они зятя, как родного сына. Теща только поспевала метать тарелки на стол. Вот уж кто не отказывался покушать. Ел да нахваливал каждое блюдо. И мамой моей как поварихой восхищался. И мне ее ставил в пример. Не раз потом говорил:
— Стряпала бы ты, как она. Учись!
Я не возражала ему в подобных случаях, но про себя думала: овладела бы я и этим искусством. Не велика трудность. Коли бы ты в свое время сумел стать таким человеком, как мой отец. .