Гостья откровенничает. Она уже успела похвально отозваться об администрации, восседающей за первыми столами (на собраниях, как на званных обедах, рассаживаются по чинам), и об учителях. Правда, не у всех преподавателей хорошие уроки. Надо слабых посылать к сильным. Вот бывают плохие учителя. Берем их и делаем инспекторами. Они походят к другим на уроки, поучат других работать. И там, глядишь, и сами работать научатся…
Педсовет улыбается, одобряя желание гостьи пошутить. А может быть, это и не шутка, а горькая истина? Ведь кто-то же дает чины таким, как Кривощекова и Лионова…
Очень милой кажется Юлии эта женщина. Жаль только, что он так скоро уезжает. Что бы ей еще денек задержаться. Вечером сочинение. Безопаснее было бы при ней провести эту работу. Безопаснее… Значит, все же она чего-то боится. Честно говоря, да. Неосознанно, инстинктивно.
После той злополучной конференции в душе у нее поселилось какое-то очень чуткое, восприимчивое и не зависящее от нее существо. Кажется, нет ни малейших признаков надвигающейся бури, а оно, это существо, чего-то ждет, волнуется, мечется, вопреки всем усилиям воли сохранить спокойствие. Вот в душе уже настоящий вихрь. Невозможно усидеть на месте, унять дрожь в руках…
Мой трудовой день…
Когда она произнесла эти три слова, в классе поднялся гвалт:
— Мы не писали таких сочинений!
— Мы не знаем, как раскрыть тему!
— Мы готовились к другим!
— Юлия Тарасовна! Мы вас просим…
Она стояла у доски в каком-то странном оцепенении и тупо смотрела на них.
Шум, кричащая аудитория, большой зал, президиум за красным сукном… Опять это навязчивое воспоминание…
Ученики поняли ее по-своему: учительница даже не слушает их, следовательно, ее не переспорить. И перестали спорить. Угомонились.
— Скажите же, о чем писать…
— Опишите свой день с утра до вечера, — Юлия начала вяло, а потом забыла про все неприятности, какие были у нее и какие могли еще быть, про все свои страхи, опасения. — Расскажите о себе, о людях, с которыми работаете вместе, учитесь…
— И об учителях?
— И о цехе?
— И о трамваях?
— Обо всем, что вам кажется важным… — Юлия была уже способна улыбаться. — Учтите! Должна быть критическая жилка. Юмор!
И вот класс уже строчит. Никто не заглядывает под стол: списывать-то не с чего. Каждый сидит, чуть улыбается сам себе и поспешно перелистывает страницы.
Юлия ходит между рядами в одном классе, идет в другой, где сидит ассистент, и зачем-то стирает с доски тему. Значит, тревога все-таки осталась.
Она прислушивается к каждому звуку в коридоре. То и дело озирается на дверь.
И вот дверь распахивается. Завуч влетает, как лихая тройка в ворота. На доску Лионова даже не глядит. Она бросается к ученическим тетрадям. Ученики не выпрямились, не встали перед завучем. Они только подняли лица и смотрят на нее с насмешкой и вызовом.
"Мои милые гаврики"… — думает Юлия. Она стоит у последних парт, внешне совершенно спокойная.
— Кто разрешил?! — топает ногой Клавдия Ананьевна, изменив своему замедленному, вескому стилю.
— Как? Вы разве не знаете? И потом, не мешайте ученикам работать. — Наткнувшись на сопротивление и не зная, как его сломить, не решаясь при взрослых учениках показать себя во всей красе, завуч выбрасывается из класса, не закрыв, как всегда, за собою дверь. И всем слышно, как беснуется Лионова, где-то вдали, угрожая разнести ослушницу в пух и прах.
"Наивная, — мысленно возражает ей Юлия. — Неужели ты думаешь, что меня так просто превратить в пух и сделать из него себе перину?" Неизвестно почему, Юлия почувствовала себя в эту минуту очень сильной. Казалось, сделана она из стали, а внутри ее — порох…
На перемене все учителя сбежались в учительскую, как будто произошло бог весть какое событие, выстроились по стенкам, застыли без движения, прямо-таки наполовину вошли в стены, превратились в барельефы. Не в статуи, а именно в барельефы.
— Кто хозяин школы? — продолжала выступать Лионова. — Я или Русанова? Я запрещала! Подумаешь, с инспектором договорилась! Где теперь этот инспектор! Побыла и уехала! А я — осталась! А вот вы — посмотрим — останетесь ли! Сочинения буду проверять я! Вы еще пожалеете!
Ученики кончили писать, когда в школе из администрации уже никого не было. Юлия набила свой спортивный чемоданчик ученическими тетрадями. До самого дома парни и девчата провожали ее. Орали на всю улицу, рассказывая, как завуч забежала в тот девятый класс, где сидел ассистент, как потрясала кулаками.
— Мы уже знаем, сколько силы в кулаке!
— Подумаешь, нашлась Салтычиха!
— Кабаниха!
— Но знаете, Юлия Тарасовна, мы там такие вещи написали…
— Что вы, товарищи, ведь у нас свобода слова…
— Эх, Юлия Тарасовна…
Дома она просмотрела окончания работ, где говорилось о школе. Сочинения, в которых ученики сдержанно хвалили ее или ругали кого-то из учителей, она отложила. Остальные на следующий день отнесла Лионовой.
Та взяла тетради с таким удовлетворением, как если бы неугодная учительница подала ей заявление об уходе.
— Будьте уверены, все они написали на двойки.
— Еще бы! До сих пор никто не учил их писать сочинения на свободную тему…
Когда Юлия вышла из кабинета завуча, оба девятых класса столпились вокруг нее. Эта толпа как будто поглотила ее и несла до самого ее дома, сжимая со всех сторон.
И опять орали на всю улицу, разрывая ночную тишину в клочья, то и дело останавливаясь, чтобы погрозить кулаками:
— Мы такое написали!
— Ну и пусть! Подумаешь!
— Это наши мысли!
Юлия еще не знала, какие это мысли. Но ей было хорошо.
Она согласна была каждый день ставить себя под удар, сопротивляясь администрации, лишь бы видеть это сочувствие и одобрение со стороны учеников…
Над рецензиями Клавдии Ананьевны хохотала до упаду.
"Это неприлично — громко смеяться на улице"…