16120.fb2
"Как вам не стыдно требовать зарплаты больше той, что вы получаете?"
"Реже бегайте на танцы, тогда будете высыпаться"…
"Меньше увлекайтесь Блоком и Есениным. Тот и ходит, как шальной, кто их начитается".
Вот это были рецензии! Лионова сделала, как ей, наверное, кажется, глубочайший анализ письменных работ.
Юлии казалось, что Клавдия Ананьевна просто-напросто шутила. Неужели же нет? Уморительнее всего была очень разборчивая (чтобы каждый, кто будет интересоваться рецензиями, точно знал, чьи это соображения), солидная подпись: Лионова.
Потом Юлия стала читать сочинения. И перед нею как будто раскрылись все двери, все проходные, все души и сердца.
Боль, гнев, возмущение, горячее сочувствие ученикам, рабочим, которых, как и ее, ущемляют на каждом шагу, затопило ее сердце. И рецензии завуча казались ей теперь не смешными, а кощунственными…
***
Атмосфера вокруг молодой специалистки, не признающей непосредственного начальства, накалялась. Руководство школы, чтобы вернее расправиться с нею, пользовалось теми же методами, что и она, сопротивляясь ему, — обращалось к вышестоящим органам, от которых зависела ее судьба, к тем чиновникам, которые уже зарекомендовали себя как ее враги, в райком комсомола, к Савчуку. Договорившись между собой, они применили к Юлии ту меру, которая, по их мнению, должна была наконец утихомирить бунтарку, сломать. Решением бюро райкома ВЛКСМ Русанова была исключена из комсомола. Ее недруги не просчитались. Для Юлии это был такой удар, что она даже не запомнила, как все это происходило, как вышла из здания райкома, как добралась до дому.
Во всем мире, как ей казалось, не было человека, более преданного идеям коммунизма, партии и комсомола, чем она, и вдруг именно она оказалась выброшенной из его рядов. Придя домой, так и рухнула в постель. Так неистовствовала, рассказывая родителям о том, что случилось, так кричала и ругалась, хватаясь за голову, которая прямо-таки раскалывалась у нее от боли, что кто-то из них, мама или отец, побежал скорее вызвать скорую помощь, решив, что их дочь сходит с ума.
Машина прикатила быстро. Запахло в квартире лекарствами. Люди в белых халатах поинтересовались, что произошло. В их присутствии, без всякого укола, Юлия сразу же пришла в себя, присмирела. Стыдно стало за свое разнузданное поведение. Всхлипывая, рассказала, из-за чего так расстроилась. Тот, кто был, наверное, врачом, сказал с глубоким вздохом:
— Мне бы ваши заботы… Конечно, неприятно, но бывают неприятности и покрупнее. Не только вас терзают. Так что же — всем теперь на стенку лезть? Стенка выдержит. А ваши нервы?.. Держите себя в руках, — вот мой совет. — Иначе, если будете так распускаться, сойдете с ума.
Оставив на столе пузыречек валерьянки и сделав все же ей успокаивающий укол, медики удалились со своими чемоданами…
Возможно, именно в этот день, когда ее исключили из комсомола, отброшенная, как срезанный подсолнух, из которого предварительно выколупали все до единой семечки, она и утратила веру и в партию, и в комсомол.
О том, чтобы написать апелляцию в горком, Юлия даже не подумала. "Переживу это — и все. Чтобы впредь они уже не смогли учинить мне такой расправы, отойду я от этой организации, где не ценится то, что проповедуется…". Однако руководитель литературного объединения, которое она продолжала посещать, писатель Воронов, ее друг, узнав о том, что она собирается сделать, не одобрил ее план, сказав, что с несправедливостью смириться никак нельзя.
Даже не читая сочинений (поскольку не было к ним доступа ни Юлии, ни ему), и на сей раз он сумел найти выход из щекотливого положения и дать ей спасительный совет. Сам отправился в горком комсомола, без нее сперва, доказал секретарям, что надо отменить решение горкома. Что бы там ни написали ученики Русановой, пусть даже аполитичного, она за их высказывания не должна нести наказание, да еще такое суровое. Они же взрослые люди все, отвечающие за свои поступки. Половина из них старше своей учительницы, надо еще разобраться, кто кого из них настраивает в антисоветском духе: она учеников или они ее…
Позднее, можно сказать, в буквальном смысле этого слова взял Юлию за руку и отвел в горком, заставил написать апелляцию.
Она говорила ему:
— Не хочу больше состоять в этой организации, которой заправляют настоящие бандиты. Ведь если бы в тот момент, когда я пришла из райкома, родителей не оказалось дома, я могла в отчаянии и руки на себя наложить. Ну, кто ж они после этого, как не убийцы?
Этот их разговор происходил у Вороновых дома. Расхаживая взад-вперед по комнате, размахивая руками не перед собою, как вообще свойственно людям, а над своею большой головой, как бы запуская ввысь голубей, Николай Павлович возразил ей:
— Сперва добейся, чтобы восстановили в комсомоле, докажи свою правоту. А после поступай как знаешь…
Воронов был тогда единственным человеком, который мог, не повышая голоса, переубедить, переспорить ее. И на сей раз она должна была с ним согласиться.
Если бы таких людей, как он, на земле было побольше, насколько наша жизнь была бы легче!
Пересилив отвращение, которое теперь вызывали у нее все официальные кабинеты, вошла она еще в один. Там правил уже не Савчук, а другой деятель, помягче, повежливее. Ответственности у него было побольше и, следовательно, меньше, чем у Савчука, самодурства.
Тут ее уже не клеймили, не распинали, хотя, разумеется, и не хвалили. Выполнили формальность. Поскольку не было постановления первичной комсомольской организации о ее исключении, которое необходимо во-первых в подобных случаях, решение райкома ВЛКСМ было отменено.
Завладев вновь своим комсомольским билетом, которым еще совсем недавно так дорожила, что даже маму погнала однажды в метель в деревню, когда старшая сестра назло ей его увезла туда, теперь Юлия сунула его подальше в ящик стола, чтобы он не попадался ей часто на глаза и не напоминал тот ужасный день, и не воскрешал невыносимые муки…
Платить комсомольские взносы она продолжала, чтобы их сборщики не приставали с расспросами, но комсомолкой себя уже не считала. Правда, в таком упадническом настроении пребывала она не долго. А исправил его, как это ни странно, именно тот, кто привел ее в такое безысходное состояние, — секретарь райкома ВЛКСМ, написавший в обком жалобу на горком, восстановивший молодую учительницу в комсомоле. Но речь об этом пойдет чуть позже…
Одновременно с решением бюро райкома о ее исключении из рядов комсомола было принято еще одно решение — педагогического коллектива о снятии с работы учительницы Русановой за "аполитичность". Без всякой жалости — кувалдой по башке. Те самые учителя, в защиту которых она выступала на комсомольской конференции, "отблагодарили" ее за проявленную о них заботу. Нет, не зря она обиделась на них в тот первый свой день, после первого своего урока в этой школе. Между тем днем и этим, когда они, под нажимом со стороны администрации, согласились вышвырнуть ее из школы, есть прямая связь. Равнодушие — неизлечимая, очень опасная болезнь. Не для самого больного, правда, а для тех, кто рядом с ним. Но если заглянуть дальше, в наши дни, когда за ошибки прошлого приходится расплачиваться почти всем, без исключения, то можно сделать и другой вывод: безразличие к окружающим имеет, конечно, два конца. Один бьет по окружающим. Другой — по тому, кто орудует этой палкой. Если его самого не достанет, так до его детей и внуков доберется обязательно…
Всего лишь два человека проголосовали на собрании учителей против этого решения; две ее приятельницы.(Очень общительная, все же она сумела и в школе, с кем только было можно, подружиться). Полина Казакова и Лина Давыдовна Фридман. На всю жизнь останется благодарна Юлия этим двум мужественным, честным женщинам, тогда таким же молодым, как и она, поддержавшим ее в трудную минуту.
Это решение педколлектива было отменено вышестоящим органом — районным отделом народного образования, так как, согласно закона, молодой специалист не может быть уволен с того предприятия, куда он направлен по распределению, до истечения трехлетнего срока после его назначения…
Поддерживали Юлию, окружали заботой и вниманием не только родные и близкие друзья, но и ее любимые ученики, которым откуда-то (не от нее, разумеется) известно было все, что творили власть имущие над нею, каким подвергали испытаниям.
***
… Торт в коробку не вошел. Юлия несла его на дощечке и уронила. Он, как стеклянный, соскользнул и разбился вдребезги, потому что содержал в себе много воды и замерз на сорокаградусном морозе. Она встала посреди улицы на колени и принялась, подбирая "осколки", составлять из них целое.
Не стесняясь прохожих, вслух говорила сама с собою, горюя:
— Ну, что я скажу ученикам? Где же эти розочки? Какие красивые были розочки…
Из надписи "С Новым годом" выпали и потерялись также две буквы. Надпись, как в насмешку над нею, учительницей русского языка, получилась с ошибками…
Когда она со своим приобретением явилась домой, там ждал ее, чтобы идти на квартиру, где договорились встречать Новый год, уже чуть ли не весь класс.
Передав в чьи-то руки то, что осталось от торта, она отвернулась в угол и, как провинившийся ребенок, едва не заплакала:
— Вот. Я его разбила…
Все весело засмеялись над нею. Взяли под руки и повели.
***
Боже мой! Опять кабинет за двойной дверью, опять длинная буква Т из столов, придвинутых один к другому, опять внушительная важность лиц — опять бюро, но уже не райкома, не горкома, а обкома.
Не глядела б, не слушала, что будут здесь переливать из уст в уста.
Но странно, кроме важности, на лицах еще и сочувствие и… будто бы сдержанное возмущение. Чем они возмущены, эти незнакомые ей люди? Под спудом усталости и безразличия в душе Юлии шевельнулась заинтересованность.
Совсем стало интересно, в чем же дело, когда она в замешательстве остановилась, отыскивая стул "персональника", а ей вдруг предложили сесть на диван. Нет, стало не просто любопытно. Она поняла, что здесь ее будут по-настоящему защищать, и сердце переполнилось горячим чувством благодарности.
Человеческое сочувствие, участие всегда глубоко трогало Юлию, и она в ответ на него почти всегда плакала. А теперь… Комната, лица растворились в слезах. Юлия долго не могла начать свою объяснительную речь…
Но вдруг до ее слуха долетела ехидная реплика:
— Научилась плакать…
Кто, кроме ее заклятого врага, мог бросить такое? Слезы вмиг остановились. В душе закипела злость и дух борьбы, упрямый, гордый.