Контора, резиденция господина Бреккеля, в которой он принимал наиболее избранных посетителей Фишера, являла собой маленькую четырехугольную комнату с двумя огромными несгораемыми шкафами. В этих шкафах в основательных свинцовых коробках хранились камни, еще не переданные в гранение и шлифовку. Господин Бреккель был занят чем-то возле одного из шкафов, когда принц показался на пороге. Молодой человек поднялся весь бледный.
— Где принцесса? Неужели… неужели она не…
Принц с добродушной улыбкой протянул ему маленький конвертик, надписанный тонким острым почерком и распространяющий опьяняющий аромат белых роз. Господин Бреккель набросился на него, как голодный на кусок хлеба. Пока он читал, принц скромно отвернулся.
Она больна! Неожиданное недомогание в этой чужой стране! Но она помнит свое обещание и своей запиской хочет только просить его, чтобы он подождал. Через несколько дней, когда она поправится, — она даст ему знать, и она заранее радуется, что увидит все то, о чем он ей рассказывал…
Господин Бреккель устоял против искушения поцеловать записку, пока этот толстый паяц, ее муж, стоял тут, но зато, как только он ушел, он сделал это с еще большим жаром. Через несколько дней! Это посещение будет достойно ее, за это он ручается. Ах, но почему он только секретарь у Фишера! Почему он не владеет этой гранильной фабрикой? Бриллиант на вашу белую ручку, принцесса… разрешите?.. — Благодарю вас, господин Бреккель, вы очень любезны, но… — Никаких «но», принцесса! Вы сделаете мне радость, честь, и что значит для меня один бриллиант? Фабрика принадлежит мне, ей триста лет от роду, у меня шестьсот рабочих…
Прошло четыре дня, и вот третьего дня пришла новая записка: послезавтра он может ждать их. Мечты господина Бреккеля не знали пределов в своей дерзости, и две ночи подряд он почти не спал. Все это утро он повторял самые звучные итальянские фразы, и сейчас… Но вот и они!
Они вошли — он улыбающийся и пухлый, похожий на пятидесятилетнего амурчика, она стройная, как виноградная лоза, а в глазах — жаркое солнце Италии.
Поправилась ли она? О да, вполне. А что, разве у нее болезненный вид? Нет, во имя всех святых календаря, она свежа как майское утро! Неужели он действительно хочет взять на себя труд показать им гранильную фабрику? Они слыхали, что требуется рекомендательное письмо от посланника их страны. Ее муж достал такое письмо…
Господин Бреккель оттолкнул бумагу, почти обиженный.
— Между нами, принцесса! Простите, но и у меня тоже есть гордость.
Жирный принц смущенно надул щеки и сунул бумагу в карман. Принцесса наградила его улыбкой — раскрывающаяся белая роза не могла быть более обворожительной. Господин Бреккель повел их к входу в гранильную фабрику и начал приготовленную заранее речь.
Они были поражены размерами помещения, в котором гудели колеса и приводные ремни и где бледные люди, держа в руке лупу, сидели, склонившись над сверкающими круглыми ножами. Они внимательно прислушивались к цифрам, которыми господин Бреккель обогащал их знания: что пластинка из фосфорной бронзы делала четыре тысячи оборотов в минуту, что по меньшей мере пятьдесят процентов бриллиантов утрачивается при гранении и что настоящий хороший бриллиант должен иметь пятьдесят восемь граней, причем размер граней должен быть верен с точностью до одной сотой миллиметра. Однако особого интереса они не проявили ни к цифрам, ни к тем маленьким блестящим камешкам, рассыпанным по сортировочным столам, которые до того были похожи на стеклышки, что нужно было быть специалистом, чтобы не сказать этого. Шум в рабочем помещении был оглушительный. Господин Бреккель заметил, как принц украдкой взглянул на часы, и уловил зевок принцессы, который она старательно прикрывала своей белой ручкой. Но она поспешила рассеять его подозрения и, сняв со своей руки одно из колец, попросила оценить его. Господин Бреккель с болью в сердце оценил его в десять тысяч гульденов или около этого. Почему он только секретарь? Почему он не мог взять со стола один из камней со словами: «Мне кажется, он подходит по стилю, принцесса. Оставьте его себе, как маленькую память!»
Но вот принц покосился на выходную дверь, и с обливающимся кровью сердцем господин Бреккель повел их обратно в контору. Он открыл один из несгораемых шкафов и вынул из него футляр с большим желтовато-белым камнем.
— Вот это, — сказал он, — знаменитый «Южный Крест», найденный в Южной Африке и купленный Джоном Морганом за три миллиона гульденов. Мы гранили его…
— Но ведь это только копия? — прервала она его, подняв брови.
— Да, — согласился пристыженный господин Бреккель. — Но я думал, что вас интересует, принцесса…
— Конечно! — произнесла она равнодушно. — Вы были очень любезны, господин Бреккель, и доставили нам большое удовольствие…
Никаких сомнений! Она собиралась уходить и считала этот день напрасно загубленным. В его распоряжении был еще один козырь. И то обстоятельство, что он не имел права пускать его в ход, удвоило его решимость. Он быстро стал искать что-то в шкафу, вынул четырехугольную свинцовую коробку и, выглянув предварительно в коридор, открыл ее.
— Вот, принцесса, — заговорил он почти шепотом, — вот здесь у меня кое-что, чего еще не видела ни одна женщина в Европе, и о чем когда-нибудь будут мечтать все женщины Европы.
— Что же это такое? — спросила она, улыбнувшись его красноречию.
Господин Бреккель понизил голос:
— Само собой разумеется, что я не имею права показывать этого. Это, принцесса, «Кассиопея»: камень был назван так теми, кто нашел его в Южной Африке. Это неграненый бриллиант в тысячу пятьсот каратов без единого пятнышка. Наша фирма будет гранить его. Ни у «Южного Креста», ни у других камней нет такого блеска. Но взгляните сами!
Принц и принцесса взглянули. На черном бархате, на дне ящика, покоился голубоватый камень величиной с кулак. На нем не было еще граней, но он был полон какого-то внутреннего света, в нем трепетали мистические флюиды, — это был огонь, ожидающий только лезвия гранильщика и окон граней, чтобы вырваться наружу молниями и искрами.
Принцесса глубоко вздохнула.
— Вы правы, господин Бреккель. Это действительно то, что лишит всех женщин в Европе душевного покоя, а многих из них… кое-чего другого.
Она улыбнулась, погрузив свой взор в его глаза, и господину Бреккелю трудно было решить, где больше света — в камне или в ее глазах. Он захлопнул крышку ящика, и она протянула ему руку.
— Прощайте, господин Бреккель, и благодарю вас… от всего сердца благодарю. Вы дали мне возможность пережить сильное ощущение…
Он задрожал, почувствовав пожатие ее тонких пальцев. Он был так потрясен, что даже не пошел провожать ее до двери. Но вот принц поклонился ему в дверях с добродушной улыбкой клоуна; тогда только он пришел в себя, запер ящик в шкаф, закрыл его и поспешил за ними по лестнице. На дворе он еще раз пожал ее ручку, и их автомобиль тронулся.
Гранильная фабрика Фишера не лишилась своей «Кассиопеи». Полиция в Амстердаме, установившая скорость автомобиля в двадцать пять километров в час, не очень-то охотно принимает участие в состязаниях на открытом шоссе, и поэтому она задержала автомобиль принца Караччоло — он же Йозеф Горгонзола — на углу Тольстрат. И Йозеф Горгонзола и принцесса Алиса — «Лиана» — сразу же сообразили, в чем дело, и, если бы амстердамская полиция, забыв о своей тяжеловесной дородности, не проявила ловкости и изворотливости, отряд, наверное, потерпел бы большой урон, и оставшимся в живых пришлось бы поупражняться в быстрой езде, что шло вразрез как с их принципами, так и с природными наклонностями. Сиятельная чета была схвачена прежде, чем ей удалось пустить в ход револьверы. Она шипела, точно дикая кошка, а он расточал направо и налево неаполитанские изречения, требовавшие другой публики для того, чтобы возбудить восторг и одобрение. Последним ее жестом была попытка револьверным выстрелом разбить ящик, в котором хранилась «Кассиопея»: если ей не суждено носить ее, так пусть она не достанется ни одной женщине в мире! Но как ни была она ловка, эта попытка ей тоже не удалась. В тот же вечер «Кассиопея» снова была водворена в несгораемый шкаф Фишера, а принц и принцесса в тот же самый вечер попали в почти такое же темное место заключения. «Один нешлифованный бриллиант и два отшлифованных» — вот какова была эпитафия амстердамской прессы на их подвиги.
В тот же вечер доктор Циммертюр познакомил в своем кабинете двух лиц — директора гранильной фабрики бриллиантов Фишера и человека, который три дня тому назад был найден в бессознательном состоянии на Оудерзэйдске-Ахтербургваль.
— Вот немой свидетель, — сказал доктор Циммертюр, — и если бы не он…
— То глупость Бреккеля обошлась бы нам в несколько миллионов, — проворчал директор.
— Да, но вы не должны забывать, что ему пришлось иметь дело с одним из самых ловких мошенников в Европе, — заметил доктор. — Для человека, каким-то колдовством ворующего бриллианты почти под носом у парижских ювелиров, ничего не стоит узнать, какой вид имеет известный свинцовый ящик, и в следующий раз подменить этот ящик незаметно для влюбленного молодого человека.
— Секретарь такой фирмы, как наша, не должен влюбляться, — проговорил директор. — Я не уволил Бреккеля, но секретарем он уже больше никогда не будет. Итак, вы утверждаете, что это благодаря ему, — и он указал на покладистого жильца доктора Циммертюра, — вам удалось предупредить преступление?
— Взгляните на его рисунок, — сказал доктор, — что может быть яснее? Море, волна в море и рыбак. Разве Спиноза не был гранильщиком? Разве ваша фирма не носит имя Фишера?[1]
— Гм, — пробормотал директор. — Во всяком случае ясно одно, что он был их сообщником. В противном случае он не мог бы…
— Только до известного момента, — заметил доктор. — Насколько я понимаю, он — гранильщик и они предложили ему отшлифовать бриллиант, украденный ими. Но вот в один прекрасный вечер у него с Йозефом завязывается ссора, по-видимому — из-за принцессы. В результате револьверный выстрел…
— И вы находите его и спасаете нас, — прервал его директор. — Разрешите мне теперь узнать, во что вы оцениваете вашу помощь? Вы понимаете, нет ничего такого, чего мы бы не сделали для вас.
— Сумму чека, — отвечал доктор с улыбкой, — я предоставляю определить вам самим. Если же вы желаете доставить мне удовольствие, то примите к себе на службу этого человека, когда он поправится. Ведь в конце концов только благодаря ему преступление было предупреждено. А если вы ему не доверяете, то поручите господину Бреккелю присмотреть за ним!
Когда утренние газеты оповестили о том, что барон де Ринг сформировал накануне новый кабинет министров, население страны приняло это известие с таким же спокойствием, какое сохраняют полевые цветы! Некоторые тучи приносят дождь, другие град, но все они проплывают мимо; так было, так будет до конца дней. Одни министерства выступают с программой, охраняющей государство, другие — с программой, разрушающей его, но все они потом исчезают; так было, так будет до конца дней риксдага.
В списке министров тоже не было особых сюрпризов. Из предыдущего состава своего кабинета барон де Ринг пригласил ни мало ни много как четырех министров: господ Серстефенса, Ван Хельдера, Доббельмана и Рейнбюрха. Господин Доббельман, который был в прежнем правительстве министром финансов, в новом правительстве стал министром колоний. Господин Ван Хельдер, вступивший в управление военным министерством, был раньше министром вероисповеданий; господин Серстефенс стал морским министром, тогда как прежде был министром труда, а господин Лука Рейнбюрх переехал из дворца министерства колоний во дворец министерства юстиции. Батавское министерство с колониями снова имело ответственное правительство, и тридцать миллионов белых, коричневых, черных и красных, протестантов, католиков, иудеев, магометан и идолопоклонников в Европе, Америке и Азии могли снова спать спокойно с сознанием, что двадцать нежных, но сильных рук стоят у кормила государства.
— Что меня больше всего восхищает в парламентских министрах, — сказал молодой Схелтема, откладывая в сторону «Телеграф», — так это разностороннее образование, каким они, по-видимому, должны обладать. Их нисколько не смущает, что один день им приходится думать о пулеметах, а на другой день — о призрении престарелых.
— Это верно, — ответил доктор Циммертюр. — Если не чувствовать глубочайшего уважения к народному представительству, то можно сказать, что они занимают посты министров и уходят с них, как запойные пьяницы в учреждения общества трезвости.
— А Рейнбюрх стал министром юстиции! — продолжал Схелтема свои размышления. — Перед этим он был министром колоний. Я не забыл этого!
— Если вы не забыли этого, — вставил доктор, — то только потому, что не хотели забывать. Мы забываем то, что хотим забыть.
— Чепуха! — непочтительно проговорил богатый молодой человек.
— Это последнее слово науки.
— Когда я стараюсь, но не могу припомнить какую-нибудь фамилию, то, по-вашему, это объясняется тем, что я не хочу припомнить?
— Вот именно! Но прежде чем протестовать еще более рьяно, не лучше ли будет, если вы отдадите себе отчет в том, что вы понимаете под словами «не хочу»? Почему вы хотите чего-нибудь?