— Вот как! Нашли? Вы, конечно, нашли и виновника, который проходит сквозь запертые двери, убивает без всякого повода и исчезает, не оставив следа? Кто же это? На какую фамилию прикажете написать ордер об аресте?
Доктор поднял с пола какую-то вещь, что заставило его спутника непроизвольно отступить.
— Я никогда не утверждал, что преступник исчез, — ответил он. — Знаете ли вы, что покажет химическое исследование этого камня? А то, что он состоит из силиката с вкрапленными в него осколками самородков никеля. На чье же имя вы выпишете ордер об аресте? Я не знаю. Можете выписать его на имя громовержца Юпитера или на какой-либо из разлетевшихся вдребезги астероидов, — как вам будет угодно.
Глаза комиссара стали круглыми, как флорины.
— Вы думаете, — пробормотал он, — вы действительно думаете, что…
— Я думаю, что Джеймса Фиц-Роя постигла достойная его смерть, — ответил доктор Циммертюр, кладя обратно предмет, поднятый им с пола. — Любой химик в какие-нибудь пять минут установит, что этот камень не что иное, как обломок метеорита. Из глубин небесного пространства этот камень со свистящим шумом ударил в человека, который своим неопытным умом пытался постичь бездну. Если не ошибаюсь, это первый удостоверенный случай смерти от действительно сверхъестественной причины. Но загадка решена. Пойдемте. Я устал, надо чем-нибудь подкрепиться.
Через час комиссар вошел в погребок, где доктор Циммертюр с отяжелевшими веками сидел за стаканом шипучего, что-то обдумывая. Он сел и долгое время молча смотрел на своего приятеля.
— Я сделал донесение, — сказал он наконец. — Камень исследован и выставлен в музее при полиции вместе с газетной заметкой о ночном световом явлении. Позвольте мне поблагодарить вас как от имени начальства, так и от меня лично. Но все-таки одно мне…
Доктор с вопросительным видом поднял веки.
— Как мог предвидеть это? Помните клочок бумаги, который я вам показал? Разве можно угадать по звездам?
Доктор улыбнулся.
— А сон Аллана? Разве он не исполнился? Можно ли видеть во сне то, что потом сбудется? Удовольствуемся тем, что напишем post, а не propter. Но одно действительно странно: это то, что лунатик проснулся, не рухнув на землю. Упади он… но да послужит это мне впредь уроком. Ваше здоровье, милый друг, и спасибо за признание моих заслуг!
Дело завязалось в погребке Белдемакера, как это уже не раз бывало раньше. В бесконечно унылое ноябрьское послеобеденное время. Амстердам представлял собой лагуну, со дна которой из ила и тины подымались потонувшие дворцы; воздух между просмоленными фронтонами переулков был тяжелый и желтый, как глинистая вода; черные трепетавшие ветки деревьев напоминали развевающиеся стебли водорослей, а в верхних этажах домов лебедки, по которым разные товары доставляются в голландские хозяйства, походили на цепи и вороты какой-то армады, ошвартовавшейся высоко над глиной и грязью потонувшего торгового города.
Доктор Циммертюр плюхнулся на стул в своем уголке, поеживаясь от холода.
— Ужасная погода! Повеситься можно. Остерхаут, — пробормотал он кельнеру, и тот меланхолически кивнул ему в знак согласия. — Дайте мне бутылочку «Lacrimae Christi»!
Лампы еще не были зажжены; в широкое окно, выходившее на улицу, было видно, как мимо проносился поток людей — беспорядочно, без определенного плана, с неподвижно выпученными глазами, как у рыб в аквариуме. Через несколько столиков от доктора разговаривали два коммерсанта: голландские слова вылетали из их ртов с шумом, как жирные пузыри, выделяющиеся из болота.
— Ну и страна! Ну и страна! А язык-то каков! — раздался внезапно чей-то голос рядом с доктором. — Сыр, сыр и трижды сыр! Поэзия! Разве сыр может что-нибудь смыслить в поэзии? Единственное, что шевелится внутри них, — это сырный клещ. И зачем такой сын огня, как Цезарь, отвоевал эту страну от лягушек и водяных крыс? Да, да, зачем? И ведь его земляк описал этот народ и язык, никогда не побывав здесь: «Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!»[3] Ква-ква! Суб-суб! Вот ваш язык, лягвы и водяные крысы, и вы достойны только проклятия! Вы понимаете, сударь, что я говорю? Странно! Неужели голландец способен смыслить в чем-нибудь другом, кроме сыра, брильянтов и опять-таки сыра!
— Вы привели стих Овидия о лягушках, — ответил, развеселясь, доктор Циммертюр, — и эта цитата, безусловно, уместна. Но почему же вы цитируете это не на Монпарнасе?
Рядом с ним, но несколько поодаль в углу, где мрак был черновато-коричневый, как на какой-нибудь картине Рембрандта, блеснуло белое лицо — лицо с горящими алкоголем глазами и взъерошенными, черными, как у медузы, волосами надо лбом, покрытым холодным потом. Широкополая шляпа, какие носят художники, валялась на столе, а на стуле лежал широкий капюшон с тремя фестонами.
— Овидий, да, он понял Голландию, не видя ее. Но он тоже жил в изгнании, в трясинах около Черного моря. Но вы действительно понимаете меня? Не может быть! Или вы не голландец?
— Я голландец, но я не жил здесь столько времени, как лягушки. Несколько сот лет тому назад мои предки жили в другом городе-лагуне, но с более прозрачной водой и носили остроконечные шапочки и колесо на кафтане.
— Остерхаут! — закричал сосед доктора. — Стаканчик горькой, но побольше!
Но, так как Остерхаут не слышал или сделал вид, что не слышит, он не стал настаивать на заказе (совсем как тигр, который, раз промахнувшись по добыче, не прыгает вторично) и продолжал свою речь:
— Вы слышали об Овидии? Ну конечно, вы издатель! Вы издаете классиков, подделывая издания Эльзевира. Если есть на свете человек, который был бы более грубым материалистом, чем обыкновенный голландец, так это голландский издатель. Издатель! Вы мой природный враг, и я подымаю стакан за ваше здоровье, подобно тому как приговоренный к смерти подымает чашку кофе за здоровье палача, когда полумесяц последнего в его жизни рассвета сияет за окном стальной синевой, а другой полумесяц ожидает его на цементированном дворе. Я подымаю стакан, — но что я вижу: мой стакан пуст!
— Остерхаут, — сказал доктор, — стакан горькой, но большой! Милостивый государь, я не издатель, я психоаналитик.
Сосед доктора разразился звонким смехом, вызванным как словами доктора, так и выпитой горькой.
— Психоаналитик! — повторил он. — Час от часу не легче! Ну скажите мне: вы верите в существование души?
— Безусловно, — ответил доктор. — Что же вы думаете, я стану подпиливать сук, на котором сижу?
— Вы нарочно не понимаете меня. Вы верите в известные явления и называете их душевными. Но верите ли в основу этих явлений? Верите ли в связь между явлениями? Одним словом, верите ли в единство духа?
— Не вижу основания отвечать иначе.
— Тогда вы или необыкновенно хитры, или необыкновенно наивны. Вспомните себя в пять, в пятнадцать, в двадцать пять лет! Разве вы можете узнать самого себя в этих странных существах? Если вы искренни, то должны ответить «нет», но вы неискренни. Жить — это значит умереть, вот и всё. Мы умираем каждый год, каждый месяц, каждый день, и между нами и всеми призраками, которые на время заимствовали у нас нашу маску, нет никакой связи.
— Если вас, сударь, назвать софистом, — проговорил доктор Циммертюр, — то это будет жестоко несправедливо. Вы действительно призрак, но призрак более давних времен, чем непонятные резонеры античных салонов. Вы возвращаетесь назад к Горгию и тем философам, которые доказывали, что стрела не движется.
— Вы узнаете меня в Горгии! — воскликнул человек на диване, разразившись сатанинским, театральным смехом. — Сознаюсь, что мне легче признать себя в нем, чем в моем так называемом «я» в пятнадцатилетнем возрасте.
— Но вашу генеалогию можно проследить еще дальше в глубь времен, — продолжал доктор. — Будда сказал: «Если потушить свет и снова зажечь, останется ли пламя прежним или оно уже другое?»
— Вы такой же, как все критики! — иронически сказал сосед доктора. — Вы указываете на сходство, вы находите аналогии. Но вы не смотрите в корень вещей. Был ли Горгий опровергнут? Получил ли Будда ответ на свой вопрос?
В эту минуту раздался голос кельнера Остерхаута:
— Зажигаем свет, господин доктор!
Словно тать, скрывающийся от дневного света, человек, сидевший в углу дивана, быстро поднялся, надвинул шляпу на лоб и ушел, не заплатив. Доктор еще раз увидел в окно его бледное от алкоголя или морфия лицо, когда тот повернул по направлению к Калверстрат.
— Это еще что за тип? — спросил он. — Поэт?
— Да. — Остерхаут пожал широкими плечами. — Он заходит сюда несколько раз в месяц. Фамилия его Портальс. Вы заплатите за горькую, господин доктор, или…
— Я заплачу за горькую, — ответил доктор. — И дайте мне еще полбутылки вина, Остерхаут!
«А ведь тот поэт был прав, — подумал доктор Циммертюр, просматривая неделю спустя утреннюю почту. — Уже в десятый раз получаю отрицательный ответ. А ведь я же пишу не стихи, а научные трактаты».
Он еще раз прочитал письмо фирмы «Ессиг и Иргенс»: «К сожалению, мы принуждены отклонить Ваше лестное предложение; положение книжного рынка в настоящее время таково, что ни один издатель не согласится на издание такой специальной книги, если автор не возьмет на себя весь риск и не представит надлежащего обеспечения. Единственной фирмой, которая, быть может, согласилась бы на другие условия, является, по нашему мнению, фирма „Солем Бирфринд“, площадь Ватерлоо. В надежде, что Вам удастся заключить подходящее соглашение с вышеназванной фирмой, пребываем с почтением — Ессиг и Иргенс».
«А почему бы мне не обратиться к такой странной фирме?» — подумал доктор и решил сделать это.
По окончании приема он пустился в путь. Пересек Рокин и Званенбургваль и добрался до площади Ватерлоо. Несколькими шагами дальше находилась еврейская широкая улица с кишевшей толпой живописных дельцов, черноглазых ребятишек и полногрудых женщин с намасленными волосами. На углу стоял дом, принадлежавший непревзойденному живописцу всего этого мира — Рембрандту Харменсу ван Рейну. И здесь же, в тени нескольких оголенных по-ноябрьски деревьев, приютилась фирма Солема Бирфринда.
Это был небольшой старинный домик со ступенчатым фронтоном и остроконечной крышей. Фасад его был занят витриной, в которой были выставлены издания фирмы. Их было немного, но они поражали своим разнообразием. Ничто человеческое не было чуждо фирме Бирфринда. В витрине красовались такие сентиментальные романы, как «Скрипка»; менее сентиментальные описания нравов, как «Мадонна спальных вагонов»; патриотические романы: «Флагманский корабль адмирала Тромпа», «Юность Вильгельма Молчаливого»; детективные истории: «Убийство на перекрестке Клепем» и «Серебряный стилет»; руководства по игре в бридж, по эсперанто и консервированию томатов; «Сто восемнадцать крестовиц» и, наконец, научные книги: «Жизнь на Марсе» и «Был ли Магомет германцем?».
Доктор Циммертюр внимательно всматривался во все детали витрины, пока не убедился, что ничто не ускользнуло от его внимания. Затем, повернувшись к оголенным деревьям рынка, он захохотал как сумасшедший. Так вот что «Ессиг и Иргенс» считали подходящим для издания его научного трактата! Более прямодушной критики он еще не выслушивал! «Мадонна спальных вагонов», «Скрипка» и «Был ли Магомет германцем?». Надо посмотреть, каков с виду этот субъект!
Открыв дверь, доктор вошел.
Он очутился в старинной низкой лавке; на длинном прилавке лежали груды книг — ассортиментное отделение фирмы. Самое почетное место занимали «Мадонна спальных вагонов» и «Скрипка», затем «Сто восемнадцать крестовиц»; в укромном уголке, как и подобает преступникам, высматривали покупателей «Серебряный стилет» и ему подобные. В кресле за прилавком, спиной к окну, сидел человек лет сорока пяти в черном таларе, в ермолке и очках.